Выбор: в магазине, в сражении, в вечности

 

Василий Пичугин:

Когда человек пережил какую-то критическую ситуацию, а тем более как-то неудачно, недостойно ее пережил, ему всегда легче сказать себе и окружающим, что у него не было выбора. Но на самом деле выбор есть практически всегда. Даже если на тебя напали бандиты, у тебя довольно много вариантов действий: ты можешь вспомнить, что твой дедушка был спринтером и попытаться убежать; ты можешь вспомнить, что твоя мама подарила тебе изумительный голос и заорать так, чтобы прибежали к тебе на помощь; ты можешь сказать: «Не на ту напали – я сама старая бандитка»; ты можешь сразу им отдать все деньги или начать торговаться; ты можешь с ними драться или угрожать им какой-нибудь «крышей»... Но человек почти всегда забывает про свою свободу воли. И потом говорит, что обстоятельства были такие-то, и он поэтому поступил вот так-то. Но если быть предельно честным, то потом понимаешь, что да, обстоятельства действовали, но момент свободы выбора был.

 

Протоиерей Максим Первозванский:

Очень редко нам в жизни приходится делать выбор между черным и белым. Да и ситуации «жениться – не жениться – в монастырь пойти», когда ты должен сегодня к вечеру дать ответ, который решит твою судьбу, случаются нечасто. Чаще случается выбор между красным и синим: пойти сегодня на лекцию или поспать подольше? И это вроде бы такой очень мелкий выбор. И кажется, что он ни на что не влияет. Но вот представьте: ракета стоит на старте, и отклонение ее траектории – всего 2-3 градуса, оно невооруженным взглядом вообще не заметно. Но оно выведет ракету на совершенно другую орбиту. Так и человек. Его, в конечном счете, жизнь зависит от очень мелких выборов, которые, на первый взгляд, даже не являются выборами нравственными. Это выборы не между хорошим и плохим, а, как правило, между хорошим и усилием, которое надо сделать. Ты сделал то, что должно, ну и всё нормально. Я же сдам этот экзамен, в конце концов? Сдам! Мне сказали: «Посетишь пятьдесят процентов лекций – будет тебе зачет автоматом». Ну, я и посетил пятьдесят процентов лекций. Я понимаю, что по-хорошему надо было хотя бы 75 процентов посетить, но я посетил пятьдесят. Ну не стал напрягаться. Ну да, говорят, можно было в читальный зал походить, а еще дополнительный курс нам читали, необязательный – по желанию. Ну и не ходил я на него, а гулял, спал, на компьютере играл. Жизнь же нужна, чтобы жить. А потом почему-то выясняется, что мой однокурсник уже о-го-го. А я как был никто, так и есть, и всё сижу, и почему-то мне большую зарплату не предлагают, хотя образование у меня не хуже, чем у него.

 

Артем Ермаков:

Вообще-то, никогда человек не выбирает из равных вещей. И если в ситуации ответственного нравственного выбора человек свой выбор представляет как равнозначный, значит ему выгодно затушевать различие. В рамках выбора, который нам предлагают, нам обычно предлагают нечто сделать. Ты за красных или за синих? А что сделаешь? Не просто к кому-то присоединишься, к матрице или к антиматрице. А сделаешь-то ты что? Ты что-то сделаешь и кем-то станешь.

 

Василий Пичугин:

Есть, к сожалению, классическая схема преподавания в школе истории как определенного набора событий и их причин. И эта школьная логика у громадного количества людей создает иллюзию, что исторический выбор совершают только отдельные люди, а не целые народы, государства, цивилизации.

На самом деле это не так. Война 1812 года: что происходит? Есть Наполеон, который завоевал разные страны, а есть два народа, которые, несмотря на то, что их территории уже подчинены Наполеону, не прекратили сопротивление. Это русские и испанцы. Не два правителя, а два народа совершили свой выбор. Другие народы могли вести правильную войну достаточно ожесточенно, но когда они проиграли, они признали свое поражение. А русские и испанцы – нет.

 

Артем Ермаков:

То же самое произошло во Вторую мировую войну. Когда мы читаем про забастовки французских рабочих в 1943–44 годах, мы понимаем, что эти люди просто спокойно работали, иногда бастовали – так же, как и сейчас бастуют, – требуя повышения зарплаты. Они спокойно поменяли хозяина – и всё. Они не взрывали своих заводов, не отступали с отступающей армией. Они признали новую власть и стали на нее честно нормально работать, получая зарплату. И тогда тоже только в России и еще на Балканах, в Сербии, несмотря на потерю территории, массово уходили в партизаны.

 

Василий Пичугин:

А в Первую мировую войну Сербия просто ушла из своей страны – полностью, весь народ взял и ушел из дома во главе с королем. Вначале сербы только удерживали фронт против австрийцев и немцев, а потом удар был такой силы, что остановить его было невозможно.

 

Протоиерей Максим Первозванский:

Мы видим, что выбор есть всегда, даже в казалось бы безвыходных ситуациях. Иногда жизненно важно не пропустить эту возможность выбора. Но иногда человек так привыкает бесконечно выбирать – как правило, по мелочи и в основном в магазинах, – что это отношение начинает переносить на те сферы жизни, где, в общем-то, выбирать нельзя. При этом люди понимают, что, например, ребенка не выбирают. Мало кому такое в голову придет: «Я мечтал, чтобы сын у меня был математиком, а у него по математике сплошные тройки, дай-ка я его сдам в детский дом, возьму себе другого». Но при выборе спутника жизни это «магазинное» отношение уже совершенно точно работает. Причем только частично – на созидание, а в основном – на разрушение. Когда человек, исходя из непонятно как сформированных приоритетов: журналов, кинофильмов, книг, – делает свой выбор, как в магазине. А потом что-то меняется. Мне был по карману «жигуленок», я купил «жигуленок». Я могу его любить, я могу пылинки с него сдувать, перед друзьями хвастаться, в гараже пропадать каждую субботу... А потом я подзаработал деньжат и могу позволить себе «Фольксваген». Что ж я, дурак на «жигуленке» ездить? А если будут деньги на «Бентли» или на «Порш», то я, конечно, продам «Фольксваген» и куплю себе «Порш» или «Бентли».

И такое отношение переносится на людей – на мужа или жену. Подспудно еще какие-то скрепы держат: и запчасти в гараже все для «Жигулей», и бензина они едят меньше... Но часто и это не помогает.

 

Артем Ермаков:

В России традиционно кроме семьи люди были прикреплены к месту жительства, к сословию и еще много к чему. И у человека был выбор между некоторой стабильностью, внутри которой он должен был занимать определенное положение, и уходом на новое место – пограничным хаосом, риском. Если ты в эту зону попадаешь – на Дон или в Сибирь – это твоя ответственность. Ты туда с семьей можешь уйти и даже с целой деревней, и там тебя ждет совсем другая жизнь, но за тебя прежний социум уже не отвечает, тебе не смогут помочь – даже не узнают, что ты в беде. А сейчас у нас битва за права превратилась в то, что человек жаждет воли в том же объеме, в котором она была раньше, но при этом с социальными гарантиями.

 

Протоиерей Максим Первозванский:

Человек современный действительно выбирает не только тот мир, в котором живет, он выбирает настоящее, причем порой в крайней форме. Недавно видел передачу про выживальщиков, которые говорят, что мир катится в тартарары. И человек уходит в глухую тайгу и начинает там выживать. Другой человек, наоборот, предпринимает максимальные попытки вписаться в современное общество.

Человек выбирает для себя и будущее: к чему он стремится, ради чего он живет, куда он пытается своих детей устремить.

 

Василий Пичугин:

И самое удивительное, человек выбирает не только будущее, но и прошлое. Например, свое происхождение. Часто среди предков человека есть и крестьяне, и священники, и революционеры, и офицеры, воевавшие за белых или за красных. И человек самоопределяется и говорит: я из семьи священника, например. Иногда выбор пытаются навязать извне. Люди, жившие двадцать лет назад, точно знали, кто выиграл Вторую мировую войну. Потом этот вопрос был поставлен под сомнение: а мы вообще победители или не победители? И кто победители? Есть ярчайшие примеры. Известно, что Франция Вторую мировую войну проиграла, а Китай вообще не воевал. Но и те, и другие были записаны в победители и стали постоянными членами Совбеза ООН. По сути дела вся Вторая мировая война на Западе велась за британское наследство. Британская империя пала – это один из глобальных результатов той войны. Это мы сейчас привыкли к тому, что Англия – островок на севере Европы. А до Второй мировой войны Англия была империей, над которой никогда не заходило солнце. И после войны ее не стало. Но при этом почему-то Великобританию все записали в победители, хотя реально она была одной из самых проигравших. И когда мы смотрим: а что там в прошлом случилось? Какова моя история? Оказывается, что это тоже момент выбора. Выбора как личного, так и того, который навязывается.

Необходимо осознать, что, хотим мы того или нет, безусловно, пространство выбора увеличилось на порядок. Хотя многие люди оказались к этому не готовы.

 

Артем Ермаков:

Еще один очень важный момент: одно дело – сделать выбор, а другое дело – его защитить. И это делать готовы не многие.

Преподобный Серафим Саровский говорил, что современному монашеству не хватает решимости. То есть мало осуществить усилие над собой с точки зрения интеллектуальной, необходимо закрепление в пространстве этого решения… Проблема в том, что человеку не хватает решимости защитить свое решение от самого себя. Он может поменять его, сказать, что главный не этот, а совсем другой выбор.

 

Василий Пичугин:

Еще два слова о выборе прошлого и будущего. Чувство родины формируется в детстве. Детство – это твой золотой век. Но у большинства людей, чей образ детства – советская родина, ее больше нет. И такой человек осознает себя так, как будто он может заново выбрать себе родину. И начинает пытаться это сделать. Но чувство родины – это мистика, которая связывает тебя с этим местом. Человек понимает, что неслучайно родился в этом месте. Он не мог выбрать место своего рождения. Как не мог выбрать своих родителей. И не мог выбрать громадное количество связей, представлений, ценностей...

 

Артем Ермаков:

Родину как нечто статичное в наше время выбрать сложно. Ты ее как площадку для реализации выбираешь? У нас разорвалась связь социума и территории, ну или почти разорвалась. Она вроде бы на глобальном уровне еще остается, но на локальном семьи имеют всё меньше связей с территорией.

 

Василий Пичугин:

Когда человек живет в той парадигме движения по своей жизни, которую ему сейчас предлагают, он старается улучшить место жизни. Понятно, что если ты живешь в Подмосковье, у тебя есть вариант перебраться в Москву. А человеку, который живет в центре Москвы, куда стремиться? И если он хочет развиваться, что-то улучшать (а у нас всё идет под знаком «улучшать и развиваться для себя»), он стремится из России уехать. Такие люди – провинциалы в худшем смысле этого слова. Для них центр мира находится в Нью-Йорке, в Париже. И поэтому они ощущают себя очень провинциальными и бегут туда от своей провинциальности и ущербности.

 

Артем Ермаков:

Я не пытаюсь кого-то оправдать, но одно дело, когда человек живет, и в общем ему ничто не мешает. Другое дело, когда приходит кто-то чужой и всё тут ломает, но тем не менее все твои против и ты с ними. Это легче. На миру и смерть красна. Если этот мир есть. А вот если твой мир распадается у тебя на глазах, и ты его должен фактически одной своей силой воли удержать его для себя, – это крайне тяжело.

 

Василий Пичугин:

Да, если бы здесь не было островков воссоздания. Громадное количество людей это понимают и несут крест своей родины. Важнейший момент – это связь с предками. Православие, в котором ты поминаешь своих предков.

 

Артем Ермаков:

Дело в том, что до революции центр мира находился в Царстве Небесном. А Москва была символом небесного града Иерусалима. Потом это отменили, центр мира стали видеть в коммунизме, в светлом будущем. Москва представлялась тоннелем к нему. Затем выяснилось, что и будущего нет, а есть только глобализация и, соответственно, наш небесный Иерусалим переместился в Нью-Йорк. Очевидно, что этот тоннель в столице должен быть, только он должен наверх вести, а не назад. Получается, что главный символ, куда нужно стремиться, – пожалуйста, колокольня Ивана Великого, которая четко указывает, куда. И кресты как указатели.

 

Татьяна Садовникова: Если мы заговорили о Царстве Небесном, хочу задать давно интересующий меня вопрос: Вот человек умирает, у него открываются глаза духовные и он понимает, что то, что он считал красивыми сказками, на самом деле реальность. Ведь он же может раскаяться в своем неверии, в своей легкомысленной жизни, к примеру, и попросить прощения у Бога?

 

 

Иеромонах Иаков: Состояние греха – это состояние не нравственно-этическое, а больше онтологическое. Это как с болезнью. К примеру, болел человек, был у него вирус ВИЧ, а он не знал, ходил и думал, что он здоров. А потом вдруг обнаружил, ему анализ показал. Человек начинает сожалеть, но изменить уже ничего не может: в момент осознания своей болезни он не исцеляется. И в этом состоянии болезни продолжает жить. В каком-то смысле так происходит и после смерти. Освободиться от этой проблемы человек не может, страсть настолько вошла в его естество, что стала частью его, будучи чуждой ему по природе. Она стала обладать им. И после смерти человека душа от этой страсти освободиться не может. Конечно, состояние его души может облегчать молитва Церкви, почему мы и молимся за усопших. И даже тем, которые не спасены, становится намного легче. Но принципиально ничего не меняется до Страшного Суда. По этому вопросу нет определенного догмата, но в основном Отцы рассуждают так.