О тиграх, джунглях и одиночестве

Есть на свете несколько страхов настолько страшных, что от них не увернешься, страхи эти универсальны, их все боятся. Страх боли, например. Не той боли, которой болит зуб, а той боли, которой болит душа. И помимо страха боли, страха смерти и страха жизни есть и еще один очень страшный страх. Мало чего боятся люди так, как одиночества.

«Это ужасное слово одиночество».

Если прочесть фразу наоборот, справа налево, образом, который последнее слово сделает первым, то и тогда смысл не изменится: одиночество – слово ужасное.

Мы думаем мысли, а потом проговариваем их словами, отсюда понятна важность слов. Так вот, смысл слова «одиночество» в русском языке однозначно страшен. Страшно не только само слово, но и его многочисленные синонимы: покинутость, сиротство, затерянность, разобщенность, разъединенность. Раз-деленность. От-резанность. Быть одиноким – по-русски однозначно плохо.

Но спросите себя, а всегда ли плохо быть одиноким? Вам никогда не хотелось остаться, подобно императору Марку Аврелию, наедине с собой? А как нам быть с людьми, добровольно ушедшими от мира? Как нам быть с отшельниками и подвижниками? Как нам быть с именно и сугубо русскими «старцами»? А ведь они очевиднейшим образом ничуть не ощущали себя одинокими в русском смысле слова «одиночество». Они одиночества не боялись. Им не было страшно. И было так потому, что рядом с ними был Бог.

В контексте того, о чем мы говорим, английский язык точен более, чем русский, в английском одиночество толкуется двумя словами: loneliness и solitude.

В 1967 году французский режиссер Жан-Пьер Мельвиль снял, как принято ныне выражаться, «культовый» фильм под названием Le Samourai, что переводится именно так, как вы подумали, – «Самурай». Фильм о профессиональном преступнике, одиноком волке, отринувшем общество и живущем согласно своеобразному кодексу чести, правила которого он создал для себя сам.

Фильм предваряется цитатой из «Бусидо», кодекса чести самурая. (Для тех, кто фильм видел, явится, наверное, сюрпризом тот незначительный штришок, что в реальном «Бусидо» приводимая цитата отсутствует по той причине, что Мельвиль ее придумал, но оказалась она столь хороша, что стала чем-то вроде клише массового сознания.) В английском изводе псевдоцитата выглядит так: «There is no greater solitude than that of the samurai, unless it is that of the tiger in the jungle».

Будучи переведенной на русский, фраза обретает cледующий вид: «Нет одиночества большего, чем одиночество самурая, больше разве что одиночество тигра в джунглях».

Русский перевод в силу однозначно понимаемого одиночества не видит разницы между solitude и loneliness, а потому и толкует solitude как loneliness, хотя это два совершенно разных одиночества. Loneliness – это одиночество, понимаемое как одиночество по-русски, это страдание от одиночества, это боль одиночества, это отчаяние, это внутренняя пустота, не заполненная не только Богом, но даже и общением с другими людьми. А solitude самурая и тигра – это одиночество, вызванное внутренней наполненностью, не оставляющей места ничему и никому другому, это одиночество добровольное, solitude – это счастье быть одному.

И вот таким одиночеством одиноко государство.

Любое государство – это религиозный проект, который может быть мало того что проговорен, но даже и понят только в религиозных терминах. Само возникновение такого феномена нашего человеческого бытия как государство, его генезис, оказалось возможным благодаря идее Бога. А это та идея, которая не может умереть. Как метко заметил один современный писатель, «человек один не может ни черта», и противостоять своим «я» чужому «мы» невозможно, и для того, чтобы множество маленьких «я» слились в единое и могучее «мы», для того, чтобы стало возможным гордо сказать: «Мы, народ», – нужна скрепа, нужен цемент, нужна объединяющая идея, нужно то, что сегодняшний секулярный мир называет идеологией.

Если попробовать хоть чуть-чуть в вопрос углубиться, то мы обнаружим, что кроме объединяющей функции у идеологии есть еще и обратная, утилитарная сторона. То, что мы называем идеологией, позволяет нам в более или менее одинаковых терминах описывать мир. Идеология заставляет нас видеть мир в одном определенном ракурсе, под одним, заданным углом. Это как взобраться на гору и смотреть на лежащий в долине город. А кто-то другой залезет на соседнюю вершину и тоже посмотрит вниз. Город будет одним и тем же, но наблюдатели будут видеть разное. Они будут видеть разную перспективу, для них по-разному будет всходить и садиться Солнце, по-разному лягут тени, по-разному будут видны одни и те же здания, одному наблюдателю будут видны улицы, которые не будут видны другому, ну и так далее, мысль ясна. Так вот, это уникальное в каждом отдельном случае видение позволяет нам считать себя собою. Это то, что отличает нас от других. Это то, что отличает одного наблюдателя от другого. Один народ от другого народа. Одно государство от другого государства.

А теперь подставьте на место города в долине – Бога. Бог нашим разумом непредставим, есть только идея Бога, проговоренная нашими человеческими словами. А вокруг государства расселись, одно больше, другое меньше, одно находится выше, другое – ниже, и все они на Бога смотрят и видят разное. И при этом каждое считает, что именно его видение – истинно. И каждое государство почитает за долг свое видение защищать. Защищать Бога таким, каким оно Его видит. Понимает. Объясняет. Выглядит это немножко трогательно, так как слабые люди пытаются защитить всемогущего Бога, но вместе с тем эта человеческая готовность идти в защите до конца понятна, ведь таким образом человек защищает Бога, защищая себя, и, защищая себя, защищает Бога.

Поскольку не все люди религиозны, то государство, в котором они живут, вынуждено с этим обстоятельством считаться, и идея Бога в последние пару столетий была подменена суррогатом «идеологии», но суть от этого не изменилась. Как не изменилась и решимость государств стоять до конца, отстаивая свое видение, свое понимание и свое объяснение мира.

Отсюда понятно не только одиночество государства, но и то, что по-другому не может и быть. И изменить этого нельзя, как нельзя одному народу повторить исторический путь другого и как нельзя одному человеку прожить жизнь другого человека. В этом суть войн, которые велись, ведутся и будут вестись государствами, если понимать войну как войну идеологий. И в результате такой войны проигравший растворяется в победителе, теряя возможность видеть, понимать, объяснять Реальность-Бога так, как он это делал до того, как проиграл.

Такой народ исчезает, как исчезли древние римляне и египтяне, хотя жившие в Риме и Александрии люди из плоти и крови никуда не делись, а продолжали век за веком плодиться и размножаться, и живут они и здравствуют поныне в виде итальянцев и египтян. Но только итальянцы – это не римляне, а итальянцы, да и египтяне, сколько бы они себя египтянами ни называли, – это не хоронившие своих фараонов в Долине Царей египтяне, а феллахи, не замечающие каменного укора пирамиды Хуфу в семь миллионов тонн весом.

Не сумев отстоять себя, народ начинает видеть, понимать и объяснять Бога и мир так, как это делает победивший данный народ победитель. И все государства отдают себе в этом трезвейший отчет. И означает это не только извечные и непреходящие непримиримость и историческое упрямство в отстаивании себя, но еще и то, что у государств нет союзников. Любое государство одиноко беспримерным одиночеством. Одиночество любого государства – это одиночество тигра в джунглях.

Государств-друзей не бывает. Следует понимать, что как «друг», так и «враг» – это наши, человеческие понятия, и государство, в котором мы живем, назначая какие-то другие государства друзьями или врагами, делает это, прибегая к доступным нашему с вами воображению образам. На деле же все государства друг другу – соперники. Соперники тогда, когда они называют друг друга врагами, и соперники, когда называют друг друга друзьями. Соперники всегда и во всём. Просто оттого, что их много, а предмет соперничества – один, и разделить его нельзя. Потому что Бог неделим.

Отсюда вытекает еще и крайний эгоизм государства. Того самого государства, которое в своих собственных школах учит своих собственных маленьких граждан тому, что эгоизм – это плохо. Однако само государство, имея дело с другими государствами, почитает эгоизм не за грех, а за высшее достоинство. И это объяснимо, ведь государство несет ответственность за живущий в государстве народ, и ответственность эта государством рассматривается (должна, во всяком случае, рассматриваться) как ответственность перед Богом, а другие государства хлопочут и помогают своим народам, и до остальных им дела нет, и более того, чужие народы – это соперники, от которых желательно бы избавиться. Поэтому всё, что государство делает, оно делает, исходя из своих собственных, очень узко понимаемых и в высшей степени эгоистических интересов.

Во времена былые, а мир тогда был менее сложен и, как следствие, более честен, эта истина декларировалась как нечто само собой разумеющееся, и декларировалась без малейшего стеснения. Всем памятна сентенция лорда Палмерстона: “Nations have no permanent friends or allies, they only have permanent interests”, – но дело в том, что прямой Палмерстон был в своих откровениях не одинок, и его знаменитую фразу с тем, чтобы она обрела округлую законченность, мы можем дополнить менее известным, но от того не менее логически верным заветом человека, не только способствовавшего появлению на свет нынешней сверхдержавы США, но еще и бывшего ее первым президентом. И вот что завещал потомкам Джордж Вашингтон: “...to steer clear of permanent alliance with any portion of the foreign world”, что в переводе на русский означает: «избегать постоянного союзничества с любой частью внешнего мира».

Истина эта проста, как апельсин, и если ее и можно чем-то дополнить, то разве что тем, что в дальнейшем выстраданное Палмерстоном изречение, которым он бескорыстно поделился с миром, было искажено, и туда мало того что вкрались «враги», но оно еще и приобрело вид: «...у Англии нет постоянных врагов и постоянных друзей...», в то время как речь шла отнюдь не об одной лишь Англии, а о всех нациях нашего грешного мира.

И исключений тут не бывает. Бывает непонимание и недопонимание широкой общественностью тех или иных мотивов, заставляющих то или иное государство поступать именно так, как оно поступило.

Ну вот, например, так «исторически сложилось», что русская общественная мысль последних ста лет привычно обвиняет Николая II по меньшей мере в некомпетентности, связывая с его именем очень неудачное, по мнению историков и романистов, вступление России в Первую Мировую. И формально «писаки» вроде бы правы, начало Первой Мировой для России удачным никак не назовешь. И самое неприятное в этой истории то, как она была обыграна в пропаганде, какие ею были посеяны семена и какие они дали всходы. В русской голове наступление армий Самсонова и Ренненкампфа выглядело и выглядит как попытка спасти Францию, неоправданно жертвуя жизнями своих солдат, якобы Николай думал о союзнике, а своего солдата бросил в неподготовленное наступление. «Вишь, какой! Париж ему жалко, а русских – нет!

А вы попробуйте не горячиться, а поставить себя на место человека, который принимал тогда решения, на место Николая. Это очень трудно, но вы попытайтесь, попытка не пытка. И придете вы вот к какому раскладу: сильнейшая на тот момент в Европе армия – немецкая, вторая по силе – французская, и третья – русская. К тому же русская армия не отмобилизована полностью и явно не готова к полномасштабному ведению боевых действий, и даже дураку понятно, что нужно еще некоторое время, чтобы довести ее до нужной кондиции. Но этого самого времени – нет. Немцы, действующие согласно плану Шлиффена, предусматривавшему разгром Франции в шесть недель, к цели близки так, что рукой подать, еще неделя-другая, и Париж падет, Франция будет выведена из войны, и Россия окажется один на один с сильнейшей в Европе военной машиной. Англия, даже если она захочет помочь, будет не в состоянии этого сделать, так как она традиционно не располагает мощной наземной армией, зато на стороне Германии будет еще и Австро-Венгрия. Что делать? Как быть? Вам быть. Это же вы пытаетесь головой Николая думать. Что он надумал – известно, он бросил в бой неподготовленные армии Самсонова и Ренненкампфа и ценой их разгрома купил время. Не для Франции, для себя.

Вполне могут найтись умники, которые скажут: «Надо было раньше думать и готовиться к войне заранее!» Хорошо, давайте мы и этот сценарий наскоро пролистаем. Ну, вот начали вы готовиться заранее и раньше, чем это случилось в действительности, объявили всеобщую мобилизацию. Это означает не только то, что и Германская Империя предъявила бы ультиматум раньше, как раньше и война бы началась, но еще и то, что немцы начали бы не с западного направления, а с восточного, не с Франции, а с России, а это в свою очередь означает, что основным полем боя, главной «поляной», на которой мировые державы выясняли бы отношения, стала бы не Франция, а Россия. Со всеми вытекающими. Между прочим, Франция такому развитию событий была бы рада-радешенька, она бы всё на свете отдала, чтобы Первая Мировая шла не на ее территории, а на территории России.

Так вот чтобы этого не случилось, Николай и сделал то, что он сделал. Проиграв тактически, он выиграл стратегически. Тактическим проигрышем и потерями он заплатил за выигрышную стратегию. То, что он сделал, диктовалось возможностями, здравым расчетом и эгоистически понятыми интересами России. Эгоистическими в хорошем смысле, государственном.

Давайте мы и еще один пример рассмотрим. Уже из Второй Мировой. Там тоже были союзники, их до сих пор так и называют. Союзники СССР, США и Англия. Многие считают, что США и Великобританию связывало нечто большее, чем простое союзничество, в наши дни это «нечто большее» называется «особыми отношениями». Называть можно что угодно чем угодно и как угодно, но давайте посмотрим, чего в действительности стоит «союзничество» даже и в тех случаях, когда два государства вроде бы и в самом деле «союзничают».

В конце мая 1944 года, во время итальянской кампании, действовавшие совместно англо-американские войска, подчинявшиеся единому командованию во главе с англичанином Александером, прорвали немецкую линию обороны, так называемую Winter Line, последним рубежом в которой была «линия Густава», после чего окружение немецкой группировки в Северной Италии выглядело неизбежным. Это, в свою очередь, означало не только вывод из войны немецких союзников Венгрии, Болгарии и Румынии, но и практически беспрепятственный выход англо-американцев в южную Германию и Австрию. Такое развитие событий целиком и полностью соответствовало интересам Великобритании, так как позволяло ей не только сохранить, но и усилить свои позиции в послевоенной Европе.

Однако случилось неожиданное и труднообъяснимое с точки зрения даже элементарного здравого смысла – Пятая армия США под командованием генерала Марка Кларка, в нарушение отданного ей Александером приказа, вместо того, чтобы замкнуть кольцо окружения, начала наступать не на северо-восток, а на северо-запад, в направлении Рима. Рим американцы захватили, но то, что они проделали, позволило выйти из окружения стотысячной немецкой группировке, которая начала организованное, с боями, отступление к северу. В результате англичане, рассчитывавшие попасть в Австрию уже в середине 1944 года, попали туда только в мае 45-го, уже после того, как Вена была захвачена советскими войсками.

Всем понятно, что случится с военнослужащим, нарушившим приказ. А если приказ нарушен во время войны? Это же трибунал. Однако Марк Кларк не только не пошел под трибунал, но ему никто даже и пальцем не погрозил. Более того, генерал сделал блестящую военную карьеру, завершив ее постом главнокомандующего силами ООН в Корее. Это означает, что он приказ не нарушил, а выполнил, и выполнил очень хорошо, и что, нарушив приказ англичанина Александера, он выполнил приказ, отданный ему гораздо более высокопоставленными людьми, находившимися в городе Вашингтоне.

То, что сделали американцы, резко ослабило позиции Англии и усилило позиции СССР. А теперь смотрите: всё на свете имеет свою цену, и за то, чтобы ослабить Англию, американцы заплатили. Загнав немцев в Северной Италии в «мешок», они могли бы потом наступать практически беспрепятственно, а так им пришлось наступать гораздо дольше, с боями и неся потери. Платой были жизни их собственных солдат. Платой за ослабление позиций в Европе Англии и за усиление в Европе позиций СССР. Почему американцы это сделали? Да по той же причине, что и Николай. По причине эгоизма. США старались для себя. Им нужно было примерное равновесие сил в Европе, они сводили европейцев в клинче, связывали их, с тем чтобы европейцы, будучи занятыми друг другом, не могли вмешаться в процесс обустройства американцами района Тихого Океана, который был главной целью США тогда и остается главной целью сегодня.

Интересно тут еще и то, что в обоих рассмотренных нами случаях государственная пропаганда изображала происходившее образом, понятным обывателю, и мешала в кучу «помощь союзнику», «братство по оружию», «демократию», «тоталитаризм» и прочую чепуху. Происходило и происходит это всегда, и происходит потому, что ни одно государство не может позволить себе прямо и честно сказать: «Я поступаю так потому, что мне это выгодно! Я поступаю так потому, что я эгоист!»

Ну сами посудите, кто в наших джунглях так напишет, кто так скажет? И вместо реальных мотивов в ход идут предназначенные для нас с вами газетные лозунги и броские заголовки, которые для самих государств, для самих тигров, являются пустым звуком. Тигры газет не читают.

 

Геннадий Александров