Когда ей поставят памятник...

Когда его вышвырнули в двадцать четвертом году из Одесссы, оторвав от южного солнца, от моря, от блеска и шума, кото¬рые он всегда любил; когда насильственно изъяли его, двадца¬типятилетнего, из атмосферы славы, любви, поклонения, дру¬жества, озорства, бесед и споров и надежно упрятали в тишь и глушь, в общество провинциальных дворян, неграмотных мужиков и старухи няньки, – тогда вряд ли кто мог предположить, чем все это обернется, какой царский подарок преподносит ему «жестокая судьба».

Ведь жизнь устроена умнее, чем нам кажется в тяжелые ее моменты: пока мы жалуемся на невезение, негодуем на обстоя¬тельства и людей, дуемся на «судьбу», проклинаем все на свете за то, что это «все» идет не так, как было бы нам удобно в данную минуту, – время идет, и мы с удивлением понимаем, что все сде¬лалось именно так, как нам же самим было необходимо; что то, о чем мы в свое время думали как о несчастье, было благом.

Никогда еще до сих пор его гений не разворачивался с та¬кой сказочной силой: «Борис Годунов», центральные – с тре¬тьей по шестую – главы «Евгения Онегина», «Граф Нулин», де¬сятки шедевров лирики: «Подражания Корану», «Вакхическая песня», «Роняет лес багряный свой убор…», «Сцена из Фауста», «Зимний вечер», «Песни о Стеньке Разине» – и так далее, и так далее, вплоть до манифеста зрелого Пушкина, «Пророка»... Здесь, в этой ссылке, в деревне, молодой Пушкин стал Пушки¬ным великим.

После французского воспитания и суеты Петербурга, пос¬ле роскоши юга и подавляющего величия Кавказа перед ним распахнулись простор и покой, которые на Руси называются – воля. Лишенный свободы, он получил волю. Изгнанный, он ока¬зался на земле отцов. Он вновь узнал и полюбил тихую красоту этой природы, дыхание пространств, колыхание лесов, шум ветра в вершинах сосен, святогорские ярмарки, где он записы¬вал песни и духовные стихи, бродя в странном своем наряде, деревенские хороводы и тяжело шаркающие за стеной шаги Арины Родионовны.

В детстве она ласкала и баюкала его; теперь она защити¬ла его от гонения и тоски. Защитила, как могла: рассказами о старине, песнями, сказками, неторопливыми разговорами. Она защитила его своею любовью.

Мы чаще всего говорим о няне Пушкина либо сентиментальными общими словами, либо с точки зрения фольклори¬стической, в связи со сказками и песнями, записанными от нее. Но ведь это так мало и плоско; но ведь он провел с нею бок о бок два года, и каких года; но ведь, не будь ее, он во многом был бы, может, другим. Кто из творцов культуры скажет, что его жизнь, личность, работу строили только большие события, идеи и тенденции, книги и коллеги; кто умолчит о том, с какою силой воздействуют мать и отец, сестра или брат, жена, ребенок, друзья – те, чье влияние так всепронизывающе, что его трудно ухватить и отвести ему место в комментариях?

Приезжали иногда – редко – друзья, бывал Алексей Вульф, в Тригорском жили милые барышни со своей милой матерью. Но друзья уезжали; Вульф был умен и занятен, тригорские соседки были чудные – но разве они могли влиять на Пушкина?

А она влияла. Я склонен думать, что это влияние было не¬обычайно значительным, ибо «Родионовна, – как пишет Ан¬ненков, – принадлежала к типическим и благороднейшим лицам Русского мира». Не зря она – один из устойчивейших обликов его музы. Рядом с ней определилось и окрепло слово зрелого Пушкина. Она ввела русскую песню и русскую сказку в его опыт и душу. Когда он еще не умел читать, она питала его творческий дар; и она была его первой слушательницей, когда к нему пришла зрелость. Его русская речь во многом воспитанна ею.

Он не был в семье любимым ребенком. Матери и отцу было не до него, они были заняты собой; и он не посвятил им ни строчки, ему нечего было о них сказать. Няня заменила ему семью. Нет, она не была его кормилицей. Но как материнское молоко, он впитал ее голос и образ, ее язык, нравственные представления и предания «православной старины» – древ¬нюю культуру народа, от имени которого она не думая о том и не ведая, представительствовала перед Родоначальником новой русской литературы.

Крепостная, она отказалась от вольной и осталась в семье Пушкиных; она как в воду глядела – это случилось как раз в 1799 году. Она осталась – и помогла ему стать тем, чем он стал для нас.

Величие и безвестность идут, всего на шаг отступя, за Ариной Родионовной. Можно знать очень мало – но невозможно не знать, что был над Пушкиным царь, и что была у Пушкина няня, и что она любила его – не за гений, а просто потому что любила.

Она прожила тихую, незаметную жизнь обыкновенной женщины. Могила ее затеряна. Может быть, стоит над ней безымянный крест, а может, он уже давно сгнил, и могила тихо и незаметно сровнялась с землей.

Когда благодарная Россия поставит ей памятник (а я на¬деюсь, что это когда-нибудь будет, и надо поставить его не там, где он будет выглядеть экспонатом, а прямо в столице, на той самой магистрали, по которой и Пушкин, и Татьяна въезжали в Москву, – чтобы няня, со спицами в руках, сидела и тихонько ждала посреди шума современного города), то хорошо бы высечь на пьедестале вместе с его полными бессмертной нежности словами «Подруга дней моих суровых, Голубка дрях¬лая моя...» также и ее слова из письма к нему, продиктован¬ного ею за год до смерти, – и тоже бессмертные, потому что это слова любви: «Вы у меня беспрестанно в сердце и на уме, и только когда засну, то забуду вас... приезжай, мой ангел, к нам в Михайловское, всех лошадей на дорогу выставлю... Я вас буду ожидать и молить Бога, чтобы он дал нам свидеться... Остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родивоновна».

Я думаю, что это когда-нибудь будет; потому что это долг культуры перед обыкновенным человеком, потому что Родионовна стоит у самого начала нашей, еще детской, «народной тропы» к Пушкину, и она же – у начала его «тропы» к народу, к нам; она сказала свое тихое слово в культуре народа, и часть ее души есть в «заветной лире».

Непомнящий Валентин Семенович