православный молодежный журнал | ||||||
Побратим
Памяти Романа "Боксера", погибшего под Старобешево... Все совпадения имен и событий случайны
Усталость берет свое. Невозможно спать уже третий день – стоит прикрыть глаза, как раздается грохот разрывов. Город равняют с землей, методично, постепенно, неуклонно… Мины, ракеты «Градов» и «Смерчей», авиабомбы, – все они не смотрят, куда им падать. На детский садик – так на детский садик, в жилой дом – так в жилой дом, какое им дело? Тишина… «Наверное, меняют позицию», – успевает промелькнуть сквозь сонный разум мысль. Рука соскальзывает с автомата, и человек наконец-то засыпает. Он – человек – высок, по-мальчишески худощав – бывают такие люди, которые и в тридцать пять похожи на кузнечиков-сорванцов. Многодневная щетина, усталое лицо, в которое уже въелись гарь и порох, кое-какое снаряжение и автомат с пятью магазинами – вот и всё хозяйство. Ни надежды, ни страха – бояться тоже можно однажды устать. Человек спит и снится ему, что он – береза, которой снится, что она – мальчишка. Лопоухий мальчишка по имени Борис, нечаянно побратавшийся с березой своей кровью. «Вообще-то, мы с Алкой клялись тогда, что всегда вместе будем, а не с березовым соком кровь мешали…» – недовольно поправляет себя береза – та ее часть, которой только снится, что она береза, а на самом деле она – усталый ополченец, задремавший после караула. Теперь береза спит, хотя до зимы далеко. Жизнь покинула ствол, прожорливый огонь смёл листья, обломки пробитой стены стоящего рядом дома поломали ветки. Не пощадили ее неведомые корректировщики огня, направляющие орудия на жилые кварталы, словно не зная, где противник. – Борис!.. А, ты спишь. И сразу же вдалеке глухо громыхнуло, привычно ударяя по ушам. – Не сплю, – поначалу сложно сообразить, кто ты – человек или дерево, но автомат под рукой доходчиво напоминает, что к чему. – Что там? Из Николаевки вести есть? Молчание красноречивее пространных рассуждений. Уход «Минёра» позволил противнику замкнуть кольцо блокады, а это означало, что жизнь города исчислялась уже не неделями – днями. Деблокировать его смог бы только Первый, как его все уважительно зовут, но Первый, увы, с ними, здесь, в осажденном городе. Потом, может, люди и разберутся и объяснят, что толкнуло «Минёра» на этот поступок. Когда-нибудь. Но им, тем, кто остался, этого уже не узнать. – Слышь, Борь… Ты заметил, что мы «Славянск» говорить стали, не «Славянск»… Прям как Романыч. Романычем (позывной – «Ром») был командир их группы, русский, офицер запаса, добровольцем приехавший сюда, когда стало ясно, что ни на какие переговоры новая киевская власть с Юго-Востоком не пойдет: «А своих людей жалко, где бы они ни жили, хоть на Украине, хоть в тьмутаракани любой…» – Сла-вянск… – Борис осторожно встал, разминая затекшие мышцы. – Символично. Романыч, легок на помине, материализовался в предрассветных сумерках. Оглядел своих измотанных бойцов, читая в лицах – в потяжелевших за последние дни взглядах – банальную, упрямую решимость стоять до конца, борясь за каждую улицу и каждый дом. Как некогда их деды в 1941-м, против тех, настоящих фашистов, которые не скрывали того, что они – фашисты… Впрочем, эти, нынешние, тоже особо не скрывают. Только вместо арийцев у них героические укры, порты в Каспийском море стирающие… Тьфу. – Борис, ты своих всех вывез? – Тетка осталась… Ни в какую. Я обещал сегодня зайти к ней, но сейчас, наверное, не стоит? Романыч вздыхает тяжело и почему-то размашисто крестится, поднимая глаза к небу. – Да почему же… Сходи. Обязательно сходи. Борис еще в детстве был догадливым мальчиком, но иногда от этого только тяжелее. Романыч не говорит: «Попрощайся», – но Борис понимает его и без слов. Действительно, во время уличных боев будет уже не до прощаний. …В теткином доме зияет здоровенная дыра – еще две недели назад угодил снаряд. Но тетка живет в другом подъезде и на любое предложение переехать с деланным весельем заявляет, что она как выпускница мехмата МГУ никак не может верить, что снаряды попадают дважды в одно место. Теория вероятности, видите ли… Борис закончил местный пед – ДГПУ, как он сейчас зовется, – и, в свою очередь, не верит в теорию вероятности. Он уже успел убедиться, что снаряды не знают, куда им «невозможно прилететь». Но тетка упряма, и что с ней делать, Борис не представляет. Во дворе, прямо там, под дырой в стене – обуглившаяся, черная от гари береза. Борис осторожно проводит пальцем по стволу – на руке остается только сажа. Красные следы двух детских ладошек исчезли еще двадцать лет назад, но почему-то Бо?рису кажется, что он их чувствует – там, под сажей. Алка, подруга босоногого детства в России, и не знает этой войны – и вряд ли, по счастью, узнает… Когда в город войдут каратели, никто не будет публиковать сводок с фамилиями убитых, а в последнюю встречу в Москве Алка демонстративно отказывалась интересоваться политикой. …Борис тридцать два года своей жизни считал себя украинцем. Но потом ему популярно объяснили, какими должны быть «настоящие украинцы», как они должны скакать и швырять «зажигалки». А те, кто так не делает, объявил телевизор, – москали. Так Борис нежданно-негаданно и стал этим самым москалем – что поделаешь, скакать он не собирался. А потом было множество разных событий, на половину из них он взирал, сторонясь, со скептичной улыбкой, но… Дело всё закончилось автоматом и шевроном из георгиевской ленточки на рукаве. Потому что, как ни крути, Борис оказался москалем решительным и бежать в Россию не собирался, даже теперь, когда впереди была неизбежность терзающих город уличных боев – тем более теперь. Только бы не напрасно… Только бы это не стало концом всего – всего того, ради чего они боролись… Наваливается свинцовая усталость, понимание неотвратимости. Так ли себя чувствовали осужденные на казнь? А те мученики, о которых бабка в детстве рассказывала? Нет, те, наверное, чувствовали воодушевление и силу, но для Бо?риса это случится разве что завтра. А пока свинцом давит на плечи небо. Грохот далеких разрывов, равняющих город с землей, толкает под колени. Ушастых непоседливых мальчишек редко учат молиться, но Борис всё же опускается на колени – ноги и так не держат, – не желая верить, что завтра всё и впрямь закончится. Или послезавтра. Или через неделю… Конец. «Нет, не конец, не конец, мы еще сможем… Мы выстоим! Дайте нам выстоять!» Береза тянется сожженными ветками к мужчине, шепчущему слова старой бабкиной молитвы – той, которую та сама шептала в сорок первом, девчонкой прячась по подвалам от бомбежек… Береза помнит его, у дерева нет глаз, чтобы видеть усталого мужчину, – для березы он по-прежнему тот мальчик-кузнечик. Березе снится, что она – это он. Что она – это та его трепетно любимая Алка, в чувствах к которой он даже не побоялся признаться. Кто на такое готов в двенадцать лет? Береза тянет сожженные ветки, и ветер напрасно их задевает – ни листочка не шелестит. Дрёма сливается с молитвой, Борис измотался за последние несколько дней… Когда он теперь отдохнет? Уже… после? Да будет так, Господи. В этот момент он с внезапной ясностью понимает тех мучеников из бабкиных рассказов. Ни страха, ни боли, только солнечно острое знание, что всё должно быть так, как надо, – что конца не может быть, а может быть только начало… Ощущение исчезает прежде, чем Борис смог бы окончательно принять это знание в себя, навсегда изменяясь, его спугивает неожиданно громкий писк пришедшей эсэмэски. «Ты в Славянске?! Алла» Что он может ответить той своей солнечноглазой Алке из беззаботного детства? «Да, навсегда»? Не стоит. Это уже не касается его, Бо?риса, потому что это – жизнь. А свой удел он выбрал. …Они покидали город ночью, сами себе не веря. Приказ Первого был безжалостен – и до зубовного скрежета стратегичен. Наверное, такое же бессилие чувствовали солдаты 1812 года, оставляя Москву. «Армию надо сохранить». Они обещали защищать мирных людей даже до крови – увы, кровь было бы пролить проще, чем вот так уходить, отчаянно шепча молитвы и клятвы вернуться. На эсэмэску Алки Борис ответил через три дня, уже из Донецка. Шептал, кричал в трубку, всё еще не веря, всё еще чувствуя себя убитым под Славянском. А потом был новый бой. Всё более ощутимые потери противника, «котлы», операции… Поражения и новые рывки. По ночам, в редкие передышки, ему снилась обгоревшая береза. По ночам ему снился его город, его Славянск-Славянск, и он знал, что под сгоревшей берестой упрямо бьется жизнь. Береза – дерево живучее. Невозможно ее с корнем выворотить, только срубить. А как знал Борис из школьных уроков биологии, даже пень у березы может дать новые побеги.
Валентина Осокова
Оставить комментарий
|
||||||
115172, Москва, Крестьянская площадь, 10. Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru Телефон редакции: (495) 676-69-21 |