Две Малаховки

 

Малаховка, желтые пески и тихая река, и наша дача, что снимали мы в то далекое, счастливое лето. На старой лавке под сиренью я читаю длинные книги, в которых – узкие средневековые улицы с единственным горящим фонарем (фитиль зажигают свечой с балкона), топот лошади по гулкой мостовой и бледная девушка на диване под суровыми портретами предков. Книжный сюжет соединяется с шумом елей, чуть дует ветер, полынью пахнут далекие поля.

На террасе загорается свет, иду пить чай. Мама достает хлеб, в банке осталось немного варенья. Потом мы гуляем по темным дачным улицам, похожим на лабиринт, скулят собаки, и первые звезды прорастают из черной, топкой бездны; лес шумит всё глуше…

В Москве остался папа. По утрам он слушает радио и курит трубку. Яичница, соленая, с кусочками черного хлеба, жарится на плите. Люблю папину мандолину, что висит на стене, его комнату, неприбранную кровать, журнальный круглый столик и, конечно, огромный, кленовый стол – перед окном. Стол старинный, еще девятнадцатого века… папа перекупил его лет тридцать назад у одного следователя. И теперь на столе – папки с бумагами, записные книжки, икона Спасителя в золотистой картонной рамке, фотография Стейнбека в фуражке, томик Тургенева в фиолетовом темном переплете, трубки и молитвослов.

Я немного скучаю, думаю – как же он там, в душной неживой Москве? Фрукты на базаре покупает? Поливает ли мои цветы? Ходят ли к нему сейчас друзья, или он работает, что-то пишет, и мерный гул машин, колеблясь, ползет сквозь раскрытое окно. Мне кажется, когда осенью мы вернемся домой, я стану другой, доброй и веселой, мы больше не будем ссориться и никогда не вспомним прошлое, трудные грустные дни.

– Деньги кончились, – говорит мама. – Должны были передать сегодня, но не привезли. Что-то случилось. Совсем ничего не осталось.

Да, но у нас ведь есть запас: пакет с гречневой крупой, какие-то там пряники и банка зеленого чая. Лежат на кухонной полке. Разве не хватит, чтобы не голодать?

Перед сном мы молимся. Я опять пью чай: немного замерзла. Мама тем временем разбирает постель: мы спим вместе, на одной кровати; во сне, прижимаясь, я обнимаю ее рукой. Так всю ночь, – ощущаешь себя нераздельной, сопричастной чему-то большому и любимому, а средневековые стрельчатые башни уже плывут в глазах: «Ах! – подходит бледная девушка, отложив свои пяльцы, к окну. – Кто там?..»

Ранним утром мы идем в церковь. Воскресенье. Уже звонят колокола, в бледном голубом небе рассеивается, скрываясь, тонкий прозрачный месяц.

«Бом-бом-бом – утро растревожено», – вспоминается песня. Какой необыкновенный, радостный день!

– Мама, а записки готовы? – спрашиваю, поворачиваясь. – А свечи поставим?

– Не получится…

– Как?..

– Даже рубля не осталось. Ни копейки.

– А как же просфор?

– Сегодня без них…

Мы идем, я только собираюсь огорченно поныть: «Мама, но ведь мы всегда подаем записки…» – как на другой, пересекающей дороге появляется женщина. Она проходит перед нами и вдруг резко разворачивается, почти бежит навстречу. Ее рыжие волосы торчат взбитыми клочками и губы ярко накрашены. Она худая, высокая и казалась бы мне красивой, если бы не очки в толстой медной оправе. Очки съедают глаза, маленький нос и легкий румянец на щеках так, что вместо живого лица мне видятся лишь два круглых мертвых стекла и кровавый сгусток рта под ними.

Но вот она поравнялась с нами. И говорит:

– Постойте!

Ее голос тревожный, словно раненый.

– Вы в церковь?

– Да, – отвечает мама. – Сегодня Иоанн Креститель. Рождество.

Над оправой, словно языки пламени, вспыхивают поднявшиеся брови. На лице безумное удивление, как будто прозвучала речь далекого малоазийского племени.

Женщина достает из кармана сложенную бумажку и протягивает маме:

– Возьмите!

В ее руке пятьдесят рублей.

– Поставьте свечу, помолитесь. За меня и мою семью.

– Это много, – мама не берет. – Свеча – два-три рубля.

– И записки подайте, и себе купите, что нужно.

Она уходит, так же неожиданно, как появилась.

– Звать-то как? – кричим ей в спину. – Молиться-то за кого?

Она удивленно и растерянно оглядывается:

– Ольга!

 

Простая история. Вроде бы, ничего сверхъестественного. Да как посмотреть! Про эти пятьдесят рублей я всегда помнила.

Я почему-то ждала продолжения. Все двенадцать лет. Я уже закончила институт и училась в аспирантуре, когда оно, наконец, совершилось. Это было, конечно, летом. В Москве.

На дачу мы давно уже не ездили, да мне это было и не нужно. Только детям отчаянно хочется жить среди цветов, гулять по лесным тропинкам и собирать ягоды. Повзрослев, человек уже может отделять себя от внешней реальности. И в душной Москве, среди стройки и пыльных дорог он слышит райское пение птиц, купается в теплом ветре и любуется облаками, что вязнут над крышами.

В тот день я шла, точнее, плыла в жарком мареве и розовых облаках, к университету. У метро, как обычно, играли на гитаре, толпа подхватила меня и упрямо несла в сторону парка. Я немного опаздывала, а потому прорывала в толпе собственные ходы, вливалась в случайные воронки, вставала на носочки – одним словом, торопилась. Неожиданно в общем движении образовался разрыв. Пустое место, торопливо обтекаемое. Как это так, почему?

И тут я увидела пожилую женщину. Она стояла и протягивала руки, словно пыталась объять необъятное... Толпу.

– Постойте, постойте, дайте…

Повинуясь призыву, я остановилась. Тут она почти заплакала. Оказалось, у нее украли кошелек, а с ним и все деньги. И теперь она не может уехать.

– Куда, в Мурманск?

– Нет. В Малаховку.

– Мне нужно пройти в метро и 50 рублей на электричку.

– Малаховку хорошо знаю… – обрадовалась я. – Была там.

А еще больше тому обрадовалась, что кошелек у меня не пустой. И есть билет на метро – с десятью поездками.

И пока она что-то торопливо рассказывает и объясняет, мы уже идем, бежим к станции. Мои распущенные волосы чуть вздрагивают на ветру, я поднимаю солнечные очки. Яркий свет заливает улицу, и гудят под землей поезда. 

 Анастасия Чернова