православный молодежный журнал | ||||||
Иван Лопатин. Мучительная мельница любви№ , тема , рубрика Образ жизни
МУЧИТЕЛЬНАЯ МЕЛЬНИЦА ЛЮБВИ Кто вращает ее колеса?
Ночь в зимнем Петербурге приходит быстро. Когда, пару часов проговорив со мной, она вышла на кухню, за окнами стояла такая темень, что светящиеся окна на противоположной стене двора-колодца казались далекими звездами. Уличные фонари еще не зажгли. Первое января первого года третьего тысячелетия заканчивалось, и я вновь был один. Один в ее комнате, в ее квартире, в ее городе. Но это ничего не меняло. Более того, мне предстояло пробыть здесь рядом с ней в одиночестве еще целых три дня. Кто же знал, что так выйдет? После ужина она стремглав унеслась на другой конец города к однокурснице доделывать какие-то задания к экзаменам, предупредив, что задержится на ночь, и посоветовав родителям и гостям крепко выспаться и не скучать. Все разошлись по своим комнатам. Я тоже поплелся к себе. То есть к ней. Виноват был, конечно же, я сам. Как можно было снова так ошибиться, увидев что-то близкое в человеке, который на самом деле ни сном ни духом?.. И в то же время, как все-таки сложен, оказывается, другой человек. Как всякий раз непредсказуема и красива тайна чужой души, про которую обычно походя бросают: «потемки». Темнота за окном стала еще гуще. Я выключил свет, лег и постарался забыться. Сколько сейчас времени, десять или уже заполночь? Судя по звукам, все в доме уже уснули. Выходить в коридор, чтобы это проверить, не очень хотелось. Взгляд в высоченный пятиметровый потолок, едва подсвеченный заоконными фонарями, сокрушал окончательно. Казалось, я внутри какого-то бездонного колодца, и падаю. Падаю все дальше в глубину комнаты. В глубину ее такого чужого и такого странного сердца. – В глубине человека становится страшно… Я несколько раз произнес эту неведомо откуда пришедшую фразу шепотом. А потом как будто ухватился за нее. Мучившая меня боль вдруг немного утихла. Я резко поднялся, подошел к столу, зажег настольную лампу, взял первый попавшийся лист бумаги и написал: «В глубине человека становится страшно, понимаешь, что дна ты еще не достиг, но…» – Но та-та-та, та-та-та, того, что постиг… та-та-та постиг… постиг… Этот «постиг» буквально застревал в зубах. Он медленно убивал меня своей глупостью, своей неуместностью, своим уродством. Он был гораздо неприятней, чем некоторые слова, сказанные в этой комнате несколько часов назад. Но я, не уставая, жевал, жевал его, по опыту зная, что если продержаться и дождаться следующей волны, прибой вынесет на берег десятки новых прекрасных вещей. Я погасил лампу и, запрокинув голову, посмотрел в потолок. Это помогло. Потолок опять начал забирать вверх (или это я опять пошел вниз?), а стены комнаты раздвинулись так, что глаза потянулись к невидимому горизонту. – Берега не видны, и далеко до дна… На секунду включив свет, я зачеркнул все, кроме самой первой фразы, и дописал к ней новую строчку. Подумав, переставил местами «берега» и «не видны» и снова погрузился во тьму. Сонетные правила (хотя как я по двум строчкам могу знать, что выйдет именно сонет?) требовали следующую строку, заканчивающуюся на «…дна», и я упорно перебирал прилагательные женского рода: видна, слышна, нужна… Новая словесная волна оказалась так сильна, что чуть не сшибла меня с ног. Стихи как будто начались заново, захватив, на сей раз, не только вечерние, но и дневные переживания. –… И того, что нечаянно сердцем узнал, хватит… Хватит чего? Или хватит, чтобы что? Обессилев в начале четвертой строчки, я разевал рот, как выброшенная на берег рыба. И тут что-то ярко сверкнуло вверх, на мгновение осветив длинную, с погашенными окнами кирпичную стену напротив. А может быть, ничего не сверкало, только в моей голове что-то перемкнуло, и глаза, а следом за ними и губы вычертили осевую метафору. – Хватит, чтобы сложить по кирпичику башню! Все, пора записывать. Разумеется, убрать восклицательный знак. И третья строчка, начинается не с «и», но с «а». Но главное – башня. Я уже знал, что она легко вытащит за собой сразу несколько строк. Общая геометрия движения тоже была ясна. Сначала погружение, потом резкий рывок вверх. А теперь, стало быть, снова вниз, но уже не с ровного места, а с высоты. «И когда она высится, видишь, что слеп и безумен ты был, когда прыгнул с обрыва в эту реку, что плавно течет и красиво, в это поле, где глиной рождается хлеб, в это небо, где ночь и бессчетные звезды…» Я записывал сходу, почти без поправок, лишь однажды проговаривая слова, в которых, в общем-то, не было ничего специально поэтического, кроме жестко пружинящего ритма. Такой ритм часто вплетается в нашу речь и в самых обыкновенных случаях, делая ее особенно интенсивной. Эта обузданная энергия и есть начало настоящей поэзии, а вовсе не правильные рифмы или какой-то там стиль. Когда ты говоришь как пишешь, а в действительности просто записываешь подряд все, что говоришь, значит, ты, наконец, можешь говорить истинно. Или говорить с истиной? Неважно. Важно, что все написанное тобой – не выдумка. Ты просто увидел, напрягся и записал. Трудно поверить, но все сказанное здесь – не позднейшее лирическое отступление. Я точно помню, как вокруг стояла плотная, яростная тишина. В этой тишине, подбирая слова и записывая их, я успевал задуматься над тем, как и что я сейчас делаю. Время не остановилось. Оно будто бы расслоилось. Голова с разной скоростью осмысляла все приходящее и происходящее, и я даже немного наслаждался процессом. Слишком много нельзя – унесет. И потом, стих все же необходимо закончить. Оборванный, он будет терзать и тянуть все твои силы несколько дней, а потом, истлев, оставит в душе такое смердящее ощущение, что ты нескоро еще осмелишься записать что-нибудь. Поток речи оборвался так же внезапно, как и нахлынул. Я перечитал записанные строки, внутренне пожимая плечами в некоторых местах: «глина» какая-то? А еще «хлеб». Какой хлеб? Почему – хлеб? Откуда он тут взялся? Наверное, это неизбежная боковая ветка от вертикали к горизонтали, когда сознание, отряхиваясь, вылезает из реки в поле. Чтобы снова нырнуть… Но всерьез тронуть эту саму собой сплетающуюся ткань я боялся. Если и есть какие-то шероховатости, можно поправить позже, сейчас – все силы в финал! Собраться было тем более важно, что где-то внутри натянутая до предела тетива начинала ослабевать, и новые образы уже не захлестывали волнами, а скорее осыпались с горы, как камни. «…И бессчетные звезды окружили тебя, а назад – уже поздно… – Внутреннее сияние тоже слабело, и вокруг опять набухала тьма. – И погашены горем твои фонари…». Сонетная форма с грехом пополам соблюдалась. Оставалось последнее трехстишие. Может быть, не самое важное, но самое ударное. Силы таяли, и резко рвануть наверх для того чтобы вернуться к осевой вертикали стиха, я уже не мог. Четырежды перечитав вслух записанное и пощелкав выключателем лампы в надежде на очередной приход вдохновения – само это слово грозно свидетельствовало о наступлении творческого бессилия: о чем угодно иногда думаешь, когда пишешь, только не о «вдохновении» – я обреченно направился к кровати. Может быть, завтра получится? Хотя вряд ли. Завтра придется снова встречаться с ней, смотреть ей в глаза, говорить... А говорить-то, в принципе, уже не о чем. И вся память минувшего дня внезапно оборвала затухающую внутреннюю музыку. Целые месяцы предшествующих надежд и переживаний обрушились на меня, как лавина. Больно. Боже, как больно! Какие уж тут стихи, когда все так горит? И сна тоже не будет. Я вернулся к столу, снова зажег свет, еще раз тупо перечитал исчерканный листок до конца. Механически заменил «горем», на «ветром». (Где это фонари гасят горем? Даже самая фантастическая метафора должна быть правдивой.) Но все это ничуть не отвлекало от боли и от чудовищной тяжести. Казалось, по спине медленно едет асфальтовый каток. Хотелось схватить режущую глаза электрическую лампочку и сдавить ее до ожога, до хруста, до крови. Вместо этого я взял ручку и почти без помарок написал на оставшемся белом пространстве немыслимую по синтаксической сложности фразу: «Так ладонь от огня, прикоснувшись, отпрянет, но огонь не уходит, он мучит и ранит, и вливается в кровь, все сжигая внутри». Все-таки длинновато, – подумалось мне в неожиданно подступившей зевоте. – Надо бы точку в середку… Очнувшись в постели наутро, я сразу почувствовал, что меня чуть-чуть отпустило. Отчаяние сжимало сердце по-прежнему, но, как говорят врачи, кризис миновал. Неутоленные страсти, как воды горной реки, властно остановленные надежной плотиной, вынуждены были вращать жернова стихотворной мельницы. Никогда прежде она не работала с такой скоростью. За оставшиеся три дня я написал еще шесть разных стихотворений и гигантскую балладу в 120 строк. Кстати, за сочинение одного из сонетов я был оштрафован на 17 рублей. Постовой милиционер схватил меня, уткнувшегося в блокнот и бормочущего строки, прямо посреди рычащего Каменноостровского проспекта. Я безропотно вынул деньги и сказал «спасибо». Наверное, он решил, что я издеваюсь или схожу с ума. И я вряд ли смог бы объяснить ему, что, напротив, возвращаю себе рассудок и душевное здоровье. А также восхожу на вершины человеческих возможностей. «Сонет Глубины» был окончательно завершен через несколько месяцев, когда я пришел в гости к другому поэту. Сидя на кухне и стараясь не разбудить его маленького сына, спавшего за стеной, мы до утра читали друг другу свои стихи. Где-то в три часа ночи он прервал меня и сказал: – Послушай, а тебе не кажется, что «тяжелые звезды» – гораздо лучше, чем «бессчетные»? Подумав, я согласился.
СОНЕТ ГЛУБИНЫ
В глубине человека становится страшно. Берега не видны, и далеко до дна, А того, что нечаянно сердцем узнал, Хватит, чтобы сложить по кирпичику башню.
И когда она высится, видишь, что слеп И безумен ты был, когда прыгнул с обрыва В эту реку, что плавно течет и красиво, В это поле, где глиной рождается хлеб,
В это небо, где ночь и тяжелые звезды Окружили тебя. А назад — уже поздно, И погашены ветром твои фонари.
Так ладонь от огня, прикоснувшись, отпрянет, Но огонь не уходит. Он мучит и ранит, И вливается в кровь, все сжигая внутри.
Ночь с 1 на 2 января 2001 года
Оставить комментарий
|
||||||
115172, Москва, Крестьянская площадь, 10. Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru Телефон редакции: (495) 676-69-21 |