Утро

Иерусалим каменной громадой ушел в темноту – лишь изредка поблескивал купол Храма на горе, да смутно белели усыпальницы Кедронской долины. После страшной грозы, что пронеслась над городом в пятницу, от влажной земли поднимался тонкий пар, плиты пустынных мостовых были в каплях тумана, светила полная луна, и в ее сиянии они казались глянцевыми.

Никого не было на улице в тот поздний час – люди спали, утомленные полуденным зноем. Приближалась пора хамсина – изнуряющего сухого ветра, полного песка и пыли. Пьянящий запах роз тягучим маслом разлился по узким улицам. Природа отяжелела, и даже в претории стояла сонная тишина.

Ночь молчала. Иудея никогда не видела таких беззвучных ночей. Было так тихо, что воздух, казалось, дрожал от этого безмолвия. Мир замер. Время остановилось.

И тут раздался звук. То ли птица во сне ненароком махнула крылом, то ли ветер пробежал по верхушкам поникших олив, но в глухой тишине ночи что-то изменилось. На горизонте вспыхнула тонкая малиновая полоса. Небо на востоке начало расти, становясь все шире и шире, воздух, накаленный до предела, зазвенел.

Послышалось пение. Сначала едва уловимое, оно постепенно разрасталось и, с неумолимой мощью поднимаясь от содрогающейся земли, неслось в распахнувшиеся небеса. Хор сотен, тысяч невидимых торжествующих голосов звучал все громче. От самых глубин иерихонской пустыни до верхних садов Елеона раздавалась та великая песнь. И вот со страшным треском раскололись запечатанные камни Гроба, и снопы невиданного света озарили печальную и мертвенную Гефсиманию.