православный молодежный журнал | ||||||
Убийство как дело любви№ 65, тема Вдруг, рубрика Умные люди
О необходимости нарушения шестой заповеди ради первой С главным эмиссаром православия в протестантской среде, датским философом-предэкзистенциалистом Сёреном Кьеркегором беседовал Николай Асламов Жизнь православного христианина движется по известному кругу, и отнюдь не богослужебному: грешим, каемся, опять грешим, опять каемся, снова, снова и снова… Все знают, что надо исправляться, но на практике как-то не получается. Вроде есть формальные правила, и все всё знают, а вот заповеди не соблюдаются, ближний не любится, и вообще бардак какой-то творится, хотя в храм ходим каждую неделю. Попробую вас утешить. Оказывается, глубоко верующего христианина отличает вовсе не строжайшее следование календарю постных и непостных дней и даже не количество причащений в год. Настоящая вера – совсем не в этом. – В житиях святых часто пишут о том, как некий благочестивый юноша осознал греховность мирской жизни и удалился от ее соблазнов. Везде и всюду говорят, что основная задача христианина – нравственное самоисправление. Вам, насколько я знаю, рассказы о жизни православных монахов-аскетов и потуги подражающих им мирян кажутся мелочными… – Все они останутся в памяти, но каждый будет велик относительно величины, с которой он боролся. Ибо тот, кто боролся с миром, стал велик оттого, что победил мир, а тот, кто боролся с самим собой, стал еще более велик, победив самого себя, однако тот, кто боролся с Богом, стал самым великим из всех. – Вы об Иакове-Израиле или о ветхозаветном благочестии вообще? О Соломоне, Иове, Самсоне? – Был тот, кто оказался велик в своей силе, был и тот, кто оказался велик в своей мудрости, и тот, кто оказался велик в надежде, и тот, кто оказался велик в любви; но самым великим из всех оказался Авраам: он был велик мощью, чья сила лежала в бессилии, велик в мудрости, чья тайна заключалась в глупости, велик в той надежде, что выглядела как безумие, велик в той любви, что является ненавистью к себе самому. – И в чем, по-вашему, состоит непревзойденное величие Авраама перед всеми другими святыми, ветхо- и новозаветными? – Как правило, для всего этого находят обыденное выражение: «Величие состояло в том, что он настолько любил Бога, что готов был пожертвовать для него самым лучшим». Это совершенно верно, но «лучшее» – весьма неопределенное выражение. Что при этом выпадает из повести об Аврааме – это страх. Этическим выражением действия Авраама было стремление убить своего сына, религиозным же – стремление принести его в жертву; однако в этом противоречии заложен тот самый страх, который вполне способен лишить человека сна; и все же Авраам не был бы тем, кто он есть, без такого страха. Что же сделал Авраам? Он взобрался на осла, он медленно ехал по дороге. И в течение всего этого времени он верил; он верил, что Бог не потребует у него Исаака, между тем как сам он был все же готов принести его в жертву, если это потребуется. Он верил силой абсурда; ибо, по всем человеческим расчетам, речь не могла идти о том – в этом-то и состоял абсурд, – чтобы Бог, потребовав от него этого, в следующее мгновение вдруг отказался от Своего требования. – А что, если бы тот призыв, который услышал Авраам, был бы не от Бога, а от дьявола? Или вообще плодом психического расстройства, параноидальным бредом? Тогда Авраам стал бы просто сыноубийцей? – Кто же тот, кто вырывает посох из рук старца, кто же тот, что требует, чтобы старец сам переломил его? Кто же тот, что обрекает на безутешность седовласого мужа, кто же тот, что требует, чтобы он сам поступил так? Или нет тут никакого сочувствия к почтенному старцу, никакого сочувствия к невинному ребенку? Авраам верил и не сомневался, он верил в противоречие. Если вера не может превратить в святое деяние стремление убить собственного сына, тогда пусть и на Авраама падет тот же приговор, что и на любого другого человека. – Вы хотите сказать, что именно потому, что Авраам верил в то, что к нему обращается Бог, к нему обращался именно Он? То есть, усомнись Авраам в том обетовании о семени, которое ранее ему дал Господь, хоть на миг, все могло бы обернуться чем угодно – бесами, паранойей… Господь, видя веру или ее отсутствие, повернет все нужным образом: маловерный станет сыноубийцей, а непоколебимый – праведником, рыцарем веры. Но в чем тогда подвиг, если Авраам рассчитывал на то, что Бог спасет Исаака? Получается, что это просто испытание силы духа, как в пропасть на резинке прыгать. Да, я стою у парапета и мне страшно. Но я же знаю, что все рассчитано: резинка выдержит, есть страховка. – «Испытание», ну что ж, это слово может значить и много, и мало, однако при этом все очень быстро оказывается позади, так же быстро, как это сказано. При этом взбираешься на крылатого коня, через минуту уже оказываешься на горе Мориа и в ту же самую минуту уже видишь овна; при этом как-то забывают, что Авраам-то ехал на осле, который движется вперед медленно, что это было трехдневное путешествие, и что ему еще понадобилось время, чтобы собрать дрова, связать Исаака и наточить нож. – Вы хотите сказать, что подвиг Авраама состоит в том, чтобы преступить заповедь «не убий», не имея при этом никаких гарантий? Совершить некий абсурдный подвиг антигуманизма? Или вы хотите сказать, что христианская вера парадоксальным образом не сопрягается с человеколюбием? – Каким ужасным парадоксом является вера, парадоксом, который способен превратить убийство в священное и богоугодное деяние, парадоксом, который вновь возвращает Исаака Аврааму, парадоксом, который неподвластен никакому мышлению, ибо вера начинается как раз там, где прекращается мышление! – Выходит, все еще хуже, чем я полагал? Нравственная жизнь, основанная на десяти заповедях, ни в коей мере не является проявлением веры, как и любое другое следование рациональной этике? Но без четко очерченных нравственных правил мы оказываемся в полной темноте. О массовости христианской веры говорить и вовсе не приходится. – Вера – это как раз такой парадокс, согласно которому единичный индивид в качестве единичного стоит выше всеобщего, единичный оправдан перед всеобщим, не подчинен ему, но превосходит его, правда, таким образом, что единичный индивид, после того как он в качестве единичного был подчинен всеобщему, теперь посредством этого всеобщего становится единичным, который в качестве единичного превосходит всеобщее; вера – это парадокс, согласно которому единичный индивид в качестве единичного стоит в абсолютном отношении к абсолюту. – А вам не кажется, что вы со своим требованием индивидуального богообщения сейчас толкаете нашего читателя на весьма скользкий путь отхода от общецерковной жизни? – Верно, что такой парадокс для единичного индивида может быть легко принят за искушение, но это вовсе не значит, что поэтому такое положение нужно замалчивать. Не менее верно и то, что многих людей это отталкивает, но это вовсе не значит, что веру нужно превращать во что-то иное, для того чтобы ее можно было обрести, тут уж лучше прямо признаться, что веры у тебя нет; однако тем, у кого все-таки есть вера, следовало бы подумать о том, чтобы предложить некие опознавательные знаки, позволяющие отличить парадокс от искушения. – И в чем они состоят? – Повесть об Аврааме содержит как раз такое телеологическое устранение этического. Этическое, как таковое, есть нечто всеобщее, а всеобщее – это то, что применимо к каждому, что может быть, с другой стороны, выражено так: оно имеет значимость в каждое мгновение. Как только единичный индивид пытается сделать себя значимым в своей единичности перед лицом всеобщего, он согрешает и может лишь, признав это, снова примириться со всеобщим. Всякий раз, когда единичный индивид, войдя во всеобщее, ощущает стремление утвердиться в качестве единичного, он оказывается в состоянии искушения, из которого может выбраться, лишь с раскаянием отдавая себя как единичного всеобщему. Авраам же действует силой абсурда; ибо это действительно абсурд, что он, в качестве единичного индивида, стоит выше, чем всеобщее. Этот парадокс не может быть опосредован; ведь как только Авраам начинает это делать, ему приходится признать, что он пребывает в состоянии искушения, а если это так, он никогда не станет приносить в жертву Исаака, или же, если он уже принес его в жертву, он должен будет в раскаянии вернуться ко всеобщему. Силой абсурда он снова обретает Исаака. А потому ни в какое мгновение Авраам не является трагическим героем, нет, он нечто совсем иное – либо убийца, либо верующий. У Авраама нет того двойного определения, которое спасает трагического героя. Оттого и получается, что я вполне способен понять трагического героя, но Авраама я не понимаю, несмотря на то, что в некотором безумном смысле слова я восхищаюсь им больше, чем кем бы то ни было. – Я понимаю. Трагический герой всегда находится в столкновении двух противоположных мотиваций одного и того же порядка: он должен выбрать между любовью к брату и любовью к родине, желанием победить на войне и смертью дочери и так далее, а потому выбор трагического героя всегда ущербен. А Авраам не выбирает между любовью к Богу и любовью к сыну, и в итоге получает и то, и другое, потому что Господь все восполняет. Выходит, христианин должен быть готов в любой момент отказаться от чего угодно ради лишь гипотетической возможности быть с Богом: от работы, от друзей, от семьи, и даже от законов, общепринятых норм, правил… Иногда Господь без всякого предупреждения призывает конкретного человека к безумному испытанию, и человек, ужасаясь, но делая, это испытание проходит, тогда миру является святой уровня Авраама. Но тогда каждый христианин – заложник этого «вдруг». Если мы не окажемся в ситуации жертвоприношения Исаака, то не сможем достичь и той веры, о которой вы говорите, и тогда молись – не молись, постись – не постись, постригайся в монахи или не постригайся, ходи в храм на службу или не ходи – все едино. Можно хоть обстучаться в двери рая, их нам не откроют. Как быть основной массе прихожан, к подвигу Авраама не призванных? Они ведь искренне хотят стяжать веру, стараются делать добрые дела, переживают, плачут о своих грехах на исповеди, надеются… – Но действительно ли каждый из моих современников способен на то, чтобы осуществить движение веры? Все эти карикатуры на веру, жалобная, тепловатая вялость, полагающая, что не стоит печалиться до времени; эта жалкая надежда, говорящая: как знать, что произойдет,– все эти карикатуры принадлежат ничтожности жизни, и они уже были бесконечно презираемы бесконечным самоотречением. Вера – это не какое-то эстетическое волнение, но нечто гораздо более высокое. Подробнее см. Кьеркегор С. Страх и трепет.
Оставить комментарий
|
||||||
115172, Москва, Крестьянская площадь, 10. Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru Телефон редакции: (495) 676-69-21 |