Будни доктора Хауса

Визитка: Андрей Жирков, кандидат химических наук, старший научный сотрудник ГЕОХИ РАН

– Андрей, ты ведь химик по образованию, почему занялся медицинскими тестами?

– Аналитическая химия, которой я занимаюсь, имеет два направления. Первое – это создание новых методов анализа, в смысле новых методов узнавания состава объектов, которые нас окружают. Это требует колоссальных вложений сил, времени и денег, и потому очень институционализировано. Этим занимаются крупные международные корпорации. И лет 20 назад этим занимался и мой родной ГЕОХИ (Институт геохимии и аналитической химии имени В. И. Вернадского РАН. – Прим. ред.), но теперь таких денег в России нет. И, на мой взгляд, современный арсенал методов химического анализа и без того очень богат. Главное – грамотно его применять. Я выбрал второй способ – применение того, что уже есть, для решения практических задач.

– Так почему медицина, а не другая прикладная область?

– К медицине я пришел не сразу. Прежде всего я сунулся в геологию. Быстро понял, что геологи – люди коммерциализированные, и наука их интересует мало. Возможно, я связался не с теми, но что есть, то есть. Потом я попал к океанологам, точнее к морским геологам и морским физикам. Потенциально это очень интересно. Дело в том, что море и мировой океан – это объекты, о важности которых рассказывать не надо. Но я опять попал в прокрустово ложе готовых рецептов: «Есть стандартные методики, мы ими пользуемся, и ты начинай». Это задача для лаборанта, а не для ученого. И хотя я привел обоснованную критику этих методов и варианты, что можно сделать, чтобы вытащить добычу знаний о химсоставе морских элементов на современный уровень с точки зрения способов этой самой добычи, это не заинтересовало высшее начальство. А без этого интереса ничего не получится, поскольку приборы для исследования окружающего мира – вещи довольно дорогие, и сам я проверять свои гипотезы не могу. Тогда я вспомнил о своем студенческом увлечении, а именно о традиционном российском способе научных исследований – на коленке.

– И часто он срабатывает?

– Иногда результаты оказываются вполне себе на мировом уровне. Но должны сложиться звезды. Должен быть удачно подобран объект и метод, нужна хотя бы минимальная инженерная база… В общем, я пришел к медикам, точнее, они сами ко мне пришли. Мы со знакомыми пили чай на кухне, и доктор медицинских наук Анна Аркадьевна Власова рассказала мне о своей проблеме. Она делает операции на внутреннем ухе. Например, после того как человек попадает в аварию и получает черепно-мозговую травму, ухо может быть разрушено. Раньше это означало глухоту. Потому что донорские уши – это менее вероятно, чем донорские почки. Анна Аркадьевна – трансплантолог и научилась делать ухо из мышиных кишок. И каким-то хитрым образом прикручивала платиновой проволочкой к нерву всю эту конструкцию и заставляла ее работать в 70% случаев. Это прорыв! А проблема была в том, что после тяжелой операции человек восстанавливается долго. Недели – редко, чаще – месяцы. И может возникнуть масса ситуаций, связанных с той бедой, которая привела его в больницу, или с другой: может произойти заражение крови, он может лишиться слуха снова, даже умереть. Очевидно, что при таких раскладах операция обессмысливается. Необходим контроль долечивающихся выздоравливающих пациентов. И эта задача не имеет решения до сих пор.

– А как же наблюдение дежурного врача?

– Ну да, можно наблюдать каждый день. Но даже опытный специалист может ошибиться и неверно или не вовремя диагностировать какие-то начинающиеся процессы. К тому же, в реальности операцию делают одни люди, а долечивают пациента другие. И когда на одного несчастного дежурного интерна приходится 20 человек, у которых все по-разному, получается понятно что. Вот я подумал, нельзя ли использовать методы аналитической химии в этом случае? Врачу важно проконтролировать состояние больного, и делает он это визуально: померяет температуру, пощупает лоб, посмотрит, как идет пигментация кожи, где выделяется пот. Работает, но это методика Гиппократа. Еще у нас есть традиционные медицинские показатели анализа крови, мочи, биохимический анализ, но это показатели интегральные. А что происходит в зоне, где была операция, не знает никто: после того как голову зашили, туда уже не залезешь. Но в любом случае ставится дренаж. Это трубочка, по которой из места операции вытекает жидкость. Многие думают, что это гной, но это не так, по-научному это называется экссудат. Я подумал, что если эта жидкость – из раневой зоны, то ее биохимический состав должен нести информацию об этой раневой зоне.

– И что, анализов экссудата никто не делал?

– В 50-е годы пытались, но не смогли установить, как состав экссудата связан с тем, что там, в ране, происходит. Медицина заточена под стандартизированные элементы, а экссудат – вещество очень противное, мутное, вязкое, переменного состава. Непонятно, что с ним делать. Нет гипотезы. Мы ведь должны понимать, что именно искать. Можно потратить кучу денег и узнать все о химическом составе экссудата, но это не даст ответа на ключевой вопрос: что в ране происходит? И у меня стрельнуло в голове в какой-то момент, что воспаление – это ведь нарушение проводимости клеточных стенок (мембран). Если говорить о микроэлементах, то известно, что кальций находится в основном в жидкости, которая между клетками. А калий, наоборот, внутри клеток. Если воспаление – нарушение проводимости мембраны, которая отделяет межклеточную жидкость от внутриклеточной, то при воспалении мембрана должна нарушиться. Калий должен выплеснуться наружу. И соотношение концентрации кальция и калия должно измениться. То была гипотеза. Дальше я подобрал тот метод определения этих элементов, который показался мне наиболее подходящим. С точки зрения аналитической химии эта задачка ничего нового собой не представляет. Еще в 1850-е годы Бунзен, создатель спектрального анализа, ее решил. Но все современные приборы обладают определенным недостатком – они могут работать только с чистыми жидкостями. Разбавленными, не содержащими органических примесей, обилия солей. Словом, не с экссудатом. В случае, когда у нас есть биологический образец, его надо разбавить.

– А как-нибудь удалить примеси?

– Органическое вещество можно сжечь, это называется пробоподготовкой. Но, во-первых, такое оборудование есть у химиков-аналитиков, а у медиков его нет. Во-вторых, раневой экссудат – это не кровь, которой можно накачать хоть стакан и анализировать. Экссудата сколько вытекло, столько вытекло. Его может быть 20 миллиграммов и все. Если мы поместим его в автоклав и попытаемся подготовить, то все у нас размажется по стенкам. Никакого анализа не будет.

– И как же в итоге решили проблему?

– Прямо противоположным способом: вместо того, чтобы подгонять пробу к стандартам, мы сделали довольно простой прибор, который может эту пробу анализировать. Точнее, допилили уже существующий прибор под наши задачи. Дальше пошло накопление статистики. Было много больных. Кто-то выздоравливал, кто-то умирал, кого-то лечили, кого-то не лечили (в смысле, не вмешивались в течение болезни). Мы пытались понять, есть ли взаимосвязь между соотношением калия и кальция и состоянием больного. На практике это означало, что мы иногда советовали врачам проводить повторную операцию. Когда внепланово поступил звонок от врачей и мне сообщили, что такой-то человек умер бы, если бы не наш анализ, то я ходил очень гордый.

– Это успех?

– Как сказать… Эти ситуации стали периодически повторяться. Потом мне стали звонить по субботам в 11 вечера со словами: «У нас есть проба, если вы ее завтра не сделаете, то может быть худо». Приходилось менять планы. Это стало рутинной работой. Ничего нового не было.

– У тебя пропал интерес?

– Нет, новенькое появилось, когда больных стало еще больше. Например, три человека успешно долечивались после операции, и уже перед выпиской нам принесли их пробы жидкости из уха, мы сделали анализ и говорим, что у них не все хорошо. Через несколько дней нам приносят их пробы, мы говорим, что стало хуже. Еще через несколько дней нам приносят пробы, мы говорим: «Кошмар, скорее на операцию». Одного из них действительно кладут на операционный стол, вскрывают, а там все хорошо. Подумали, что наш метод дает сбой. В течение суток все эти люди, к сожалению, умерли. И уже вскрытие показало, что это был отказ почек. То есть при отказе почек во всем организме, а не только в ушах, изменяется соотношение калия и кальция. Это означало, что наш диагностический метод можно применять гораздо шире.

– То есть работа вышла на новый уровень?

– Увы, нет. Для этого необходимо сотрудничество с медиками, которые являются не лекарями, а учеными, а таких людей в нашей стране практически нет. Любой более-менее толковый медик занимается практикой, и времени на науку у него не остается. А тот, кто называет себя ученым, бесконечно далек от медицинской деятельности как таковой. К тому же в этой сфере крутятся такие деньги, что все проходит под диктовку транснациональных фармацевтических концернов. Мы попытались стандартизировать нашу процедуру и где-нибудь ее внедрить. Но пока что не получается. Есть причины формальные, но серьезные. У нас в химии закономерной выборкой считается 20, а у медиков – 80 человек. Мы бы давно их набрали, но Анна Аркадьевна Власова лишилась финансирования, и у нее нет возможности проводить такие операции. Все, кто у нее был на долечивании (60 человек), умерли, когда ее вынудили закрыть отделение. К сожалению, именно так работает наш Минздрав. Другая проблема состоит в том, что медики – люди архиконсервативные. Они не любят ничего нового, поскольку врач юридически отвечает за больного. Когда врач применяет стандартные процедуры и так, как это принято, то обвинить его в некомпетентности невозможно, даже если лечение вовсе не помогло. В самом худшем случае отделение закроют, но врач где-то устроится. А если врач применяет что-то нестандартное, то он всю ответственность вплоть до уголовной берет на себя. Таких людей, как доктор Хаус из сериала, в жизни очень мало.

– А другие задумки есть?

– А как не быть? Например, стандартный анализ крови делается примерно три часа. Но это в идеальных условиях. В реальности даже в условиях «Склифа» доходит до суток. Более-менее навороченный анализ типа биохимии – сутки минимум. Для экстренных случаев это никуда не годится. Мы можем осуществлять диагностику, как говорится, онлайн: ставим прибор у постели больного, берем пробу, и через несколько минут есть результат. В крови мы так же, как и в экссудате, можем померить некоторые составляющие, но все упирается в те же самые проблемы. Необходимо, чтобы медики пошли нам навстречу, подумали вместе с нами, что та информация, которую можно извлечь из крови, может дать. Для этого нужен, как минимум, медик-ученый, незашоренный, имеющий возможность для экспериментов. Пока такого не удалось найти. Но мы не теряем надежду.

– Неужели в России нет влиятельных организаций, которые заинтересовались бы прорывными методами экспресс-диагностики?

– Вот я в Сколково ездил. Они с большой охотой согласились взять наш прибор и метод с подписанным отказом от всех наших авторских прав. Это у них такой вступительный взнос. «Если вы хотите, чтобы мы брали ваши идеи, вы сначала самую лучшую идею нам подарите, а потом, может быть, мы вашу следующую идею возьмем на паритетных началах». После такого разговора я ушел. Не потому что мне жалко подарить результаты своей работы. Мне интересны не деньги, а то, чтобы мои знания и навыки могли бы приносить пользу людям. Но я, поглядев на все это, совершенно не уверен, что проект «Сколково» на это нацелен.

– Но ведь на нем свет клином не сошелся!

– Да, в последние лет пять созданы федеральные университеты и при них научные центры – в Архангельске, Казани, Геленджике, Новосибирске. Это прекрасно оснащенные лаборатории, и любой ученый может написать заявку и получить доступ к оборудованию, которого у него нет. Но на практике опять возникают непреодолимые сложности. В Архангельске, допустим, прекрасный приборный парк – большая комната, в которой стоят приборы. Но только часть из них распакована, и всего два сервис-инженера на все это изобилие. Хотя одному хорошему прибору нужно пять таких специалистов. Государство выделило несколько десятков миллионов долларов на то, чтобы это закупить. Но выделять еще по полмиллиона в год на то, чтобы это все поддерживалось, оно почему-то оказалось не готово. В Казани ситуация обратная. Там эти приборы запустили, но на них наложил лапу местный глава кафедры аналитической химии. И они используют эти приборы в коммерческих целях – «за ваши деньги мы вам проанализируем все, что угодно». Это бизнес, а не наука. Хорошо, хоть кому-то пользу приносит.

– А если попробовать пробиться еще повыше?

– И куда? Академия наук фактически разгромлена. Есть федеральное агентство научных организаций, но это такой же департамент, как любой другой, который к науке не имеет никакого отношения. Он оценивает нашу деятельность, распоряжается нашим имуществом и говорит нам, что мы должны делать, не давая ни копейки денег. Это называется «базовое бюджетное финансирование», которое равно нулю. Но это еще полбеды. Ключевое требование агентства состоит в том, что отчеты должны быть не только оформлены по ГОСТу, но и понятны неспециалисту. Я думаю, в комментариях этот факт не нуждается. Как серьезная наука может быть понятна неспециалисту? Я нахожусь в немного привилегированном положении, потому что занимаюсь прикладной наукой. И я хотя бы теоретически могу объяснить то, чем занимаюсь. А вот физикам вообще не позавидуешь.

– То есть, куда ни кинь, всюду клин?

– Раньше говорили, что наука – это занятие для младших детей очень богатых семей. Сейчас – то же самое. Появилось поколение людей лет 20, у которых есть связи, деньги и интерес к науке, но нет знаний. Пробелы обнаруживаются даже в школьной программе. Уровень подготовки ведь год от года падает. Эти люди уже на старших курсах занимаются бизнесом, или обеспеченные родители помогают, поэтому о хлебе насущном они уже не думают, но желают проявить себя в науке. Конечно, нам фактически приходится попросту их доучивать, но мы смотрим на таких людей с надеждой. Может, когда-нибудь они смогут сдвинуть дело с мертвой точки?

Беседовал Виктор Николаев