Конкурс "Наследника"

Московские чудачества

Тетя Нюра сидит на завалинке. Мы играем в «хали-хало» с соседскими девочками новым мячом, подаренным тётей сестре на её недавний день рождения. Дни рождения нам дома не отмечают, и мне завидно, что сестра в гостях у тёти получила такой великолепный подарок — резиновый мяч. Сестра меня жалеет и говорит, что передарит его мне на мой день рождения, зимой.

Вот мы видим, что из магазина идёт бабушка Ольки и Таньки Журавлевых, с которыми мы играем. Они увидели бабушку и побежали домой, потому что не подмели двор, надо успеть, пока бабушка идёт, а то будет ругаться. Нам вдвоём играть неинтересно, поэтому бежим к своему дому, садимся с тётей. Мы любим слушать её разговоры с соседками.

— Здорово, Еремеевна, чего под собой уселася? Сегодня моим окнам черёд. (В посиделках соседки старались соблюдать очерёдность, чтобы не было обид. Зимой избам очерёдность, летом — завалинкам.)

— Да  вышла первая, тебя нету, неловко наперёд хозяйки место занимать, и села вот, сижу.

Из наших ворот выходит тётя Даша. Она часто идёт к нам не по улице, а через огород. Не найдя никого дома, вышла к завалинке.

— А ну, девки, дайте место, — командует она.

Мы вскакиваем и бежим в дом к окошку, но не высовываемся, чтобы, если начнутся взрослые разговоры, нас не спроваживали.

— Нюра, Даша, айдате ко мне, моя очередь, — настаивает просящим тоном бабушка Журавлева.

— Чего ты, Журавлиха, энтим местом недовольная? У тебя собака никакому разговору воли не даёт. Брешет, как чумная. Громче зачнёшь говорить, и она начинает шибче керкаться, не перекричишь её. Не разговор, а бранье одно. Я давеча на твоей завалинке голоса лишилась, — тётя Даша резка и порывиста и в движениях, и в разговоре.

— Да я её уйму, айдате!

— Да уж ты уймё-ёшь! Она ить у тебя дура, ни у кого в подчинении не состоит. Здесь отсидим. Садися лучше, занимай место. Чего купляла?

— Сахару, — бабушка Журавлева садится.

— Да, время варенью. Сахарок-то только волоки с магазину. Я уж десять литров малины наварила, — тётя Даша явно горда.

— Ой, ли? А и поверю. У тебя ведь если и поклюют птички, так невелички, а наши с Еремеевной пичуги как налетят на малинку, так к варенью и представить нечего. (Мы понимаем, что речь идёт о нас и Ольке с Танькой). Не сушишь в этот год малину-то?

— Нет. Сушёная с прошлого ещё осталась. Не болели этот год, сушёная не шла. Сладкие пироги с малиновым вареньем всё пекла. Вася уважает.

— Да твой Вася через это уважение скоро поперёк себя шире станется.

— Так оно, — тётя Даша смеётся, — да ить не замаривать мне мужика голодом через его полноту. Пусть солидности набирает. Он на войне наголодался. В окружение как были, говорит, чё только в рот не пихали! Глазам смотреть противно, а ты закроешь их да рот потчуешь. Всё мечтал, говорит, вдоволь пирогов поесть, — у тёти Даши начинает дрожать голос. — А я его как ждала, слово перед Богородицей дала: вот вернётся Вася с войны, во всём дам волю, ничего к запрету не представлю, ни в чём попрёку не сделаю. И ведь он у меня во всём волéн.

— Касательно баб тоже вольную Васе своему выписала? — соседки смеются.

— Не любопытничаю этим. Замечать не замечала никакого лихачества Васиного в этом деле. А и заметила бы — будто не видала. Ни слова бы не обмолвила. Как на духу. За четыре-то года он себе вольную по всем позициям выслужил. Напостовался и по бабьему направлению.

— Да ты тоже четыре-то года одна спала.

— Одна спала, да свою постель грела. А он то землю, то вовсе снег тéплил. Наше спаньё с ним не сравнимое. Нет, бабы, если в Васе аппетит какой на что есть — на здоровье. Пущай. Ну а видала кого в магазине-то, Журавлиха?

— Из своих никого. А чудная кака-то барынька виднелася. Из прибывших, так и знай. (В городе пускали один из цехов нового завода, прибыли специалисты с семьями из Москвы и других городов. Они очень отличались от местных, все назывались «москвичами» и были обсуждаемы повсюду за «чýдность»).

— И чего она опять учудила?

— Спрашивает, сыр есть ли — инфаркт, тако название. Продавщица без понимания: что за сыр, мол, не слыхивала, нету. Она опять «инфаркт», с плесенью, мол, сыр надо.

— С плесенью сыр? Ну чудны-ы! Одно слово — с Москвы. Вот ты, Еремеевна, в Москве была. Сыр инфаркт с плесенью видала ли, едала там?

— Нет, не видала, не едала. Пошехонский ела. В буфете на вокзале брала. Может, и с плесенью попал, не разглядела, на вкус тоже не почуяла.

— Ну, быват, и заплеснит сыр. Но уж желанно в магазине такое просить?! Чудны-ы! А продавщица чего, говоришь?

— Говорит, инфаркта с плесенью нет, вот российский заплесневел, давно лежит. Нам запретительно его в продажу пускать, но если вы желаете, взвесим. Тут чудная барынька осерчала, что, мол, не надо ей российского с плесенью, а нужен непременно инфаркт с плесенью.

— Кака разница, на каком сыре плесень? Капризничала, надо думать, себя казала тута.

— И я думаю. Просит плесени, а как предлагают, серчает, что не той плесенью потчуют. Како название у сыра чудное — «инфаркт». Это ить болезнь у сердца в таком названии. И сыр. Подумай!

— А чего дивиться тут? Поешь-ка сыра заплесневелого, не только сердце, поди, забарахлит. И в животе инфаркт случится. Я вот давеча колбасы поела, да зелёная уж с одного боку была. Так всё тело  болезнью изошло! И хлестало же меня, бабоньки! Из всех дыр инфаркт-то выбивался. А ить зелень в колбасе, равно как плесень в сыру, — заключает тётя Даша.

— Да-да-да, — соглашаются соседки.

— Надо срезать плесень, а колбасу зелёную обрезать да поджарить, а я вот так съела, торопилась, поленилася возиться, правду скажу, с жаркой-то. Вот из меня инфаркт-то и выхлестался. А тут сама болезни просит, да за свои деньги купить вознамерилась. Может, к вредительству склонялась? Отравить кого думала?

Воцарилось молчание.

— Да нет, — категорично прерывает его тётя Нюра, — стали бы специальный сыр для вредительства продавать? Нет, пошла бы в таком разе в аптеку да яду крысиного взяла.

— А ну обнаружишь себя с ядом-то?

— А с сыром не обнаружишь? Вон через Журавлиху уж полгорода знает, что порченого сыру искалась.

— Да, не поймёшь их, московских. И говорят чудно, все к «а» тянутся. Нравится им эта «а». Ну в «магазине» да в «бабе» «а»-то на месте. А в «молоко» да в «корову» чего «а»-то вчинять? Там «о» законница. Почему они «о»-то к смещению приговаривают? За что на «о»-то осерчали? Чем она им не угодила? В своей «Москве» и то «о» не признают. Она у них «Ма-а-сква»! Свой город и то правильно назвать не хотят.

— Может, не умеют правильно сказать?

— А чё тут уметь? Губы вот колёсиком сделай да и «о» скажи. «Дом»-то оне «домом» и зовут. Дак так и везде скажи «о». Непонятно. Капризы все у них, у московских. Вот ты, Еремеевна, до Киева доехала, повидала мирок. Инако люди говорят везде?

— Отличительно от нас во многих местах, это да. Я вот к сестре мужа бывала в Архангельской области. Месяц жила. Дак там заместо «ч» все «ц» норовят сказать. Смешно, ей-Богу: «Цё, цяйку цясецьку сосвыцькать, цё ли?» Так прямо и говорят. И  была в том селе богатая вдова, важная такая. Красивая баба: полная, румяная. (Женская красота у тёти Нюры обязательно предполагала полноту и румянец). Нарядно всегда одевалась. Как-то собралась эта вдова в соседнее село через речку к матери своей. Украсилась: шаль с кистями на плечах. Идёт к мосту, а мост-то в ремонте, разобран, мужики в воде работают, починяют. Она стала да кричит им:

— Эй, музицьки, как бы мне рицьку перейти? К мамоцьке хоцю.

— Да вот, бабоцька, у нас музицёк в красной рубасецьке всех переносит, его проси.

А в красной рубахе бобыль-молчун работал. Ни слова от него не услышишь, ровно немой. Она к нему:

— Эй, музицёк, не перенесёшь ли меня церез рицьку? К мамоцьке хоцю с гостиньциком.

— Цё, церез рицьку поцéпала? Поцему не перенести? Садись, бабоцька, на загривоцек, перенесу.

Посадил на спину, за корточки подхватил, понёс. Она баба здоровая, но он куда как здоровей! Что твой медведь. Она его крепко за шею держит. Мужики с хохоту мрут, не ожидали от молчуна такого поведения. А он до середины речки дошёл (там и по пояс не будет, мелко), завалился да упал вместе с нарядной-то вдовой. Встал и говорит:

— Ой, цёрт, цё-то под ногу попало.

Смеху было! Баба встала мокрёхонька, да назад через всё село мокрая бежала.

Соседки смеются и над промокшей, и над смешным говором.

К завалинке спешит Макаровна, непременная участница всех посиделок. Она очень любознательна и легковерна, поэтому приносит самые невероятные слухи и новости:

— Слыхали, в победной улице вдова забеременела?

— Которая? Их там трое вдов в победной (соседняя улица Победы).

— Да Тарасиха.

— Тарасиха? Неужто? Не верится даже. Набожная такая, смирная. Правильного поведения баба. И в летах не баловских, пять десятков почти будет. Она моей свояченице ровня по летам.

— И я к ней с уважением. Не могла она вдовство своё позорить. Это, конечно, в общей бане случилось, на полок села, вот к ней беременность-то и пробралась, через полок, — Макаровна, судя по голосу, горда, что оправдала неповинную вдову.

Вообще надо сказать, что на общественные бани списывали многие грехи: болезни, вот теперь и беременность.

Соседки молчат, погружённые в раздумье. В городскую баню они тоже ходят, и перспектива нежданной беременности их, видимо, волнует.

Вдруг тётя Нюра засмеялась:

— Может, Макаровна, Тарасиха в бане на полок и села неудачно, там и забрюхатела. Да только если в мужском отделении на полок-то уселася.

Все смеются. И так весело, что и мы, ничего не понимая, хихикаем в избе.

— А что, бабоньки, я ведь у мужиков в отделении в городской бане тоже бывала, — делится тётя Нюра. — До полка, правда, не добралась, заворотилась, брюхо не споймала.

…Пошла я прошлым летом в баню городскую. А боле года там не была. К Капе хожу, а Капа с Платоном в деревню уехали, не было доступа к бане их.

— Дак шла бы к моей куме, Еремеевна. Право слово, баня у нее хорошая. Я только её баню и признаю: и чисто, и пар хорош, и воды вдоволь, и недалеко идти. Кум насос поставил, воду качай да лейся, сколь хошь.

— Да уж Капа с Платоном вернулися. Опять у них моюсь. Не в том дело. Вы там тоже бывали, в общей-то бане. Там ведь по правой лестнице баб моют, по левой — мужиков.

Начинается спор, с какой стороны какое отделение. Единого мнения нет.

— То-то и оно-то. По правой всегда баб мыли, а по левой — мужиков. Я с покойным Фомичём  как ходила, так он мне всё говорил: «Ну, Нюра, налево отправляюся». Вот иду я, билет взяла, поднимаюсь по правой лесенке, захожу. Время день, нарочно пошла не в народ. Банщица билет у меня, главно дело, берёт, накалывает честь по чести, а сама вроде как улыбается. Думаю: какая приветливая банщица-то. Ящиков пустых много, оголяюся. (В той бане бывали и мы, ящики там стоят в ряд по два, раздеваясь, ты видишь только соседа по ящику, а если он отсутствует, то не видишь никого). Разделась, шайку взяла, шагаю в отделение. Туда зашла, место ищу да дивлюсь: «Нать-то, арестанток нагнали: спины долгие, волосы короткие у всех». (Часто в городские бани на помывку водили солдат, поселенцев...) Пар сильный, глаз у меня плохо видит, тыкаюся с шайкой своей. И вдруг мужик какой-то голос подает: «Айда, тётка, ко мне, я подвинуся». Ой-ти-мнеченьки-ти-мне! У мужиков ведь я в помывочной! Прости, Господи, окаянную, куда забралася. Бегом назад. Мужики хохочут. И банщица, греховодная душа, смеётся. Билет мне вертает: «Чё, передумала чистоту наводить?» А я и слова вымолвить не могу на её насмешки, кое-как оделася да бежать.

— Билет-то сдала в кассу? — интересуются рачительные соседки.

— Не думала об этом. Но как спустилась до кассы, голос обрела, спрашиваю кассирку:                              -Что за надсмеяние? Пошто людей в грех вводите? Ведь бабы-то всегда справа мылися?

— Да, — говорит, — но парная у мужиков слабже была, а им надо жар шибче,  вот и переменили местами. Ошибается народ с непривычки, но до сраму дело не доходило, заворачивались скоро.

 А я вот сподобилась. Чёрт занёс, показалася мужикам, прости мою душу грешную. (Тётя Нюра очень набожна, ни разу не показалась из дома с непокрытой головой, да и если в дом приходили гости, надевала платок). Вернула деньги мне касса. Хоть и наколотый билет был, а поняла положение.

— Себя показала, а мужиков-то не обсмотрела? Похожи на твоего Фомича али другие какие? — соседки хохочут. Дело прошлое,  всё уже пережито.

— Избавил Бог, на обгляд не далися мужики-то: на глазу замутнение у меня (у тёти была катаракта), пару там — как из-под крышки, да и стояли оне спинами. Из шаек мылися. Сатана привёл, а Бог отвёл, никого на обзор мне не выставил. До полкá не добралася. А Тарасиха, надо полагать, до полкá добралась и уселась там в аккурат. Как не вбрюхатиться в таком разе?

 

Екатерина Симина

См. рассказ "Жених-покойник"

← Вернуться к списку