Конкурс "Наследника"

Белы снеги выпадали…

Наталья Моловцева

Рассказ

 

 Ты куда ушел, отец?

 Земля уже поспела, просохла от весенних дождей – вот-вот возьмется корочкой. Надо копать. Надо бросать в нее семена. Ты сколько жил, столько и делал это.

 А теперь?..

 Ты зачем ушел, отец?..

 

 Мы, дети, думали, что тебе не будет конца. Как полю, на котором ты работал (за полем ведь – новое поле). Как небу – сколько не идешь, сколько не едешь – оно все равно над головой. Как времени, отмеряемому часами-ходиками: дошли до цифры «12», и снова начинают свой круг.

 Когда мы однажды увидели тебя сидящим на кровати (ноги уже отказывались ходить), с бородой, отросшей до груди (бриться было уже тяжело, и ты махнул рукой: «Пускай растет; буду, как настоящий дед»), мы несказанно удивились: а ведь дедом-то ты еще и не был…

 Был – пахарем. Был – сеятелем. Убирал на комбайне колхозный урожай. Плотником был. Истопником. Господи, да кем только не был, какой только работы не переделал за долгую жизнь!

 А вот чтобы по-стариковски праздно сидеть на кровати – таким мы тебя еще не видели.

 Дольше всех к этому не мог привыкнуть сын. Названивая из Москвы и пережидая долгие гудки, он говорил потом: «Ты чего так долго не подходил к телефону?». Сын никак не мог понять, что путь до буфета, на котором стоял телефон, для отца теперь целое путешествие: сначала надо, держась за стену, добраться до холодильника, потом – до стола, стараясь ступить до него одним шагом, чтобы быстрее оказалась под рукой новая опора; ну, а потом уж и до буфета недалеко…

 Мы, дочери, все это уже видели и знали, и поняли, насколько это огорчительно прежде всего для самого отца. Потому и поспешили сказать: «Дедом-то ты еще и не был – некогда было. Вот и побудь им!».

 Но и тогда, после этих слов, казалось нам, что конца тебе все равно не будет. Ну, не станешь работать – так и пора отдохнуть. Главное – ты ЕСТЬ, а нам большего и не надо: работать пришел наш черед. А ты вот сиди на кровати, и мы будем знать, что все самое главное в мире – на своем месте. И значит, можно спокойно жить дальше.

 Только ТАМ, наверху, распорядились по-другому…

 

 Одно из самых первых моих воспоминаний: зима, ночь. Мы едем из Верхней Ладки – из гостей – домой. Помню себя сидящей на санях-розвальнях. С кем? С мамой, конечно, - в гости мы ездили к ее родителям. Наверное, с нами была и сестра (если разница в нашем возрасте – три года, а я уже п о м н и л а, значит, мне шесть, может быть, семь лет). Мы сидим в санях на соломе, а папка идет рядом, с вожжами в руках. Идет и во все горло поет-распевает:

 Еду, еду, еду к не-е-й,

 Еду к Любушке сво-е-й…

 Мне нисколько не страшно, но у мамы на этот счет (на счет ситуации, в которой мы находимся) своя точка зрения:

 - Садись в сани! Да правь скорей! Поморозим ребятишек-то…

 Я еще мало что понимаю в отношениях родителей; я только чувствую, что папке – хорошо, вольно, душа у него поет… но и мама, наверное, права: ночь, мороз за щеки кусает, а до дома еще далеко…

 Много времени спустя я спрошу ее:

 - А помнишь – мы в Верхоладку ездили? Возвращались ночью, на лошади. Папка еще всю дорогу песни распевал…

 Мама всерьез задумалась. И так же серьезно ответила:

 - Да разве мы мало ездили? А раз пел – значит, пьяный был. Всю жизнь, считай, пропил…

 

 Нет, не хочу пока об этом. Вот о чем хочу, так это – о сказках.

 Помню папкины сказки до сих пор. Сказки и голос, каким он их рассказывал. А как не помнить, если рассказывались они сначала мне, вслед за мной – через три года – сестре, а следом за ней – через восемь лет – брату. Вот эти, рассказываемые брату, помню особенно явственно. Слово «сказка» он еще не выговаривал и потому просил так: «Казу! Казу!» И начиналась «каза».

 «Жила-была коза. И было у нее семеро козлят. Уходила коза в лес за молоком, а козляткам наказывала: никого не пускайте! Только уйдет коза, а волк тут как тут: «Козлепятушки, ребятушки, отворитеся, отомкнитеся»…

 Я не знаю, почему папка вместо «козлятушки» говорил «козлепятушки», но слово это нам очень нравилось. А уж когда он начинал говорить за волка – сначала толстым, а потом, после того, как его язык подковал кузнец, тоненьким голоском… Не знаю, рассказывал ли кто еще в нашем селе сказки детям именно так, как наш папка. Он сам как бы становился незримым участником действия, каждый поворот которого обозначал особой, соответствующей ему интонацией. «А один, самый маленький, в печурку спрятался», - тут была и соответствующая моменту таинственность, и радость за находчивого маленького козленочка: смотрите-ка, не растерялся!, и намек нам: мотайте, мол, себе на ус… Для нас, до той поры в театре еще не бывавших, это был самый настоящий театр; мы слушали папку, забыв обо всем на свете. И что с того, что мне было уже за десять, а брату – шел только третий год? Едва сказка заканчивалась, он, к радости сестер, опять начинал требовать: «Казу! Казу!». И папка начинал новую, чаще всего – как старик ездил на базар за рыбой. «Вот один раз говорит старик старухе: «Напеки-ка мне, старуха, блинов»… Мы слушали и понимали: старик и старуха были всегда, и всегда старуха пекла блины, чтобы накормить старика, ублажить его перед тем, как он отправится на важное дело, - она этими блинами прибавит ему сил, заставит помнить о доме, о ней самой. Разве случайно старик, увидев на дороге лису, тут же решил: славная будет старухе шуба?!.

 Еще мы слушали про курочку Рябу. Опять – старик и старуха, опять – все знакомо и одновременно волшебно преображено, высвечено и дополнено папкиным голосом!

 Мы были бы, наверное, счастливыми детьми на свете, если бы…

 

 Я не знаю, почему между мужчинами и женщинами в нашем селе шла вечная война. И это не преувеличение. Единственным отличием от всякой другой войны было то, что те шли между государствами, а эта – между супругами. Людьми, которые, кажется, должны и обязаны были жить в мире – к этому обязывало все: вековечный опыт жизни многих предшествующих поколений, наказы родителей, собственное разумение, наконец.

 Куда там!

 Война в каждой семье шла особая. Кого-то муж просто «гонял» (материл, крушил мебель, выгонял на улицу, хотя бы и в ночь, жену и детей), кого-то еще и бил. Отец моей подружки Даши жену и «гонял», и бил. Вот почему, завидев его, возвращающегося домой пьяным, она в ужасе бежала к матери – бабе Фросе, и та прятала ее в подполе. А как иначе? Суровый супруг придет, учинит допрос, проглядит все углы. Как он не догадывался заглянуть в подпол – загадка; видно, не думал, что баба по доброй воле полезет в вечно холодное и сырое место, и не на минутку, не на полчаса, а пока муж не находится по селу в ее поисках, не истратит на них последние оставшиеся от попойки силы и не угомонится, наконец, завалившись спать. В конце-концов дядя Сеня догонял тетю Тоню до того, что та заболела на нервной (а какой же еще?) почве. Муж повез жену по больницам. Возвращаясь, удивленно рассказывал мужикам: «Другим электрической расческой проведут по голове – отваливаются спать, как мухи. А моей хоть бы что – не спит и не спит»…

 Закончилось все тем, что тетя Тоня выпила пузырек снотворных. Теперь она спала уже без просыпу, никто и никак добудиться ее не мог. Помню, мы стояли вокруг ее кровати (я, моя ровесница подружка Даша, два ее младших брата и баба Фрося) и смотрели, как мучительно тяжело - шумно, с хрипом - дышит тетя Тоня. Вдруг баба Фрося взяла меня за рукав и вывела в сени. Здесь она сунула в мою руку листочек бумаги и шепотом приказала: «Читай». Я поднесла листочек к глазам. Тети Тониной рукой там было написано: «Дети, простите, я больше не могу терпеть»…

 Тетю Тоню увезли в больницу, а через несколько дней понесли на кладбище. «Мам, не ходи туда, не ходи!» - всю дорогу до могил кричал младший Дашин брат, Вовка…

 Наш папка был «гоняющим». Руку на маму не поднимал, но матерился так, что по нашим спинам пробегал холодный ужас, и посуду пошвыривал так резко, что сердце разбивалось о стенку вместе с ней. Однажды собрал всю нашу одежду и бросил в печь: «Сожгу на …! Сам заработал – сам сожгу!»…

 Долго выдерживать все это не хватало сил, и мы, дети, сами бежали из дома, скрываясь или у бабушки, или у папкиной сестры; один раз ночевали в правлении колхоза – на столах, потому что стояла лютая зима, и на полу было немногим теплее, чем на улице…

 Только однажды папка поднял руку на маму, да и то «опосредствованно» - тяжелая, не знаю уж какими бумагами набитая папка, полетела в мамин живот, в котором уже давно жила и просилась наружу наша новая сестренка. Скоро она и родилась, и каждый день жизни был для нее мукой: Мариночка (так мы назвали ее) ни с того ни с сего вдруг синела и начинала задыхаться, откидывая голову назад… Когда она через несколько недель умерла, я услышала от маминой сестры слова, показавшиеся мне тогда странными и страшными: «Слава Богу, отмучилась!»…

 

 Вот тогда-то я и написала письмо в «Пионерскую правду» (думаю, училась уже в классе пятом-шестом): «Помогите, наш отец издевается над нами, как палач»…

 Через какое-то время в дом зашел городского вида мужчина – в костюме, при галстуке:

 - Вы писали письмо в газету?

 Я гладила белье; от страха, от застенчивости перед незнакомцем, от взрослого «вы», так и не прекратив своего занятия, тихо прошептала:

 - Писала.

 - Да перестаньте вы гладить. Расскажите подробнее. Он что – всегда только пьет? Или еще и на работу ходит?

 Тут я растерялась еще больше: конечно, ходит на работу. Только разве это оправдание всему тому ужасу, в котором мы живем? И как об Э Т О М можно рассказать подробнее? Об Э Т О М вообще невозможно рассказать; об Э Т О М можно только написать, да и то – от себя украдкой…

 Ничего от меня не добившись, незнакомец ушел. А чуть позже меня вызвали в правление колхоза. Говорил со мной (опять – как со взрослой, только уже без наводящего страх «вы») сам председатель колхоза, Владимир Алексеевич Наумов. Его авторитет не только в селе, но и в районе, и во всей нашей маленькой республике был таким, что школьники в сочинениях о будущей профессии писали: «Хочу стать Наумовым». От такого умного, проницательного, всеми уважаемого человека я ждала П О Н И М А Н И Я. И вдруг услышала:

 - Ты уверена, что ты права? Ты уверена, что поступила правильно?

 Сердцу от таких слов стало холодно. Где-то внутри встрепенулось: «Как же не права, если написала чистую П Р А В Д У» ?

 Владимир Алексеевич между тем продолжал:

 - Ты еще маленькая. Ты многого еще не можешь понять. Поверь мне на слово: когда вырастишь, на многое станешь смотреть по-другому.

 Вместо понимания и сочувствия – какие-то общие, ничего не значащие, не обещающие помощи и поддержки, слова – так мне тогда показалось…

 И я ушла от всеми уважаемого Наумова не просто разочарованная – убитая и огорченная. И долго жила с одной только мыслью: скорее окончить школу – и из дома. Как можно дальше…

 

 Когда, в какое время, в каком возрасте стало зарождаться и крепнуть чувство, что все не так просто, как я написала в том письме?

 А может, это чувство жило во мне всегда, только я ему не доверяла?

 Помню, папка меня, дошкольницу, за что-то отшлепал. Я так обиделась! Спустя время, иду на улицу, а он копает землю на огороде. Иду и чувствую, что он на меня поглядывает. Ему меня жалко. Я все это понимаю – без слов. Но мне-то нужны слова! Без слов и я понимаю, чувствую, что и мне его тоже почему-то жалко. Вон он – стоит, смотрит, может быть, ждет, что я подойду, повернусь хотя бы… Ну уж нет! Умные люди говорят, что руку на детей поднимать нельзя. А раз поднял (мне нисколечко было не больно, но - так обидно!), значит, пусть мучится, пусть страдает… Да, но почему же мне его Т А К жалко? Мало того, я чувствую, что я его… люблю…

 Еще помню: мы от папки ушли. Мама сказала: хватит! Ушли, и стали жить на квартире, в соседнем селе, где мама работала в школе. Очень скоро она поняла, однако, что на ее зарплату нам не просуществовать, и, скрипя сердце, вернулась домой, к обидчику-супругу. Сколько мне было тогда лет? Наверное, я все еще не ходила в школу. Иначе почему тогда папка взял меня на руки, как маленькую? Взял, прижал к себе, и я увидела на его глазах… слезы. И услышала слова: «Как она могла… как она могла…».

 Папка плакал, я тоже плакала… И так хорошо было у него на руках! И я опять его… любила!

 Хотя пить он не бросил, нет! Иначе я никогда не написала бы того ужасного письма. В том-то и дело, что все в доме опять пошло по-прежнему, и я подумала: вот напишу, и приедет кто-то умный, и поговорит с ним, и он сразу переменится и станет другим. Станет жить п р а в и л ь н о – так, как живут герои книг, которые я читала, герои фильмов, которые я смотрела.

 

 Но ни мой папка, ни отцы моих подружек правильно жить не торопились. Были, какими были: с черными от работы руками, пьющие, матерящиеся. Вот такие-то – нам и в голову не могло прийти – что они когда-то там воевали. Вернее, так: мы знали, что наши отцы были на войне, но чтобы они совершили там что-то, приблизившее Победу… Победу приближали герои, - так считали мы. А герои – это Александр Матросов, Зоя Космодемьянская и все, им подобные. Наши же отцы…

 Наши только и могут, собравшись за столом, орать во все горло:

 

 Вы-пьем за Родину,

 Вы-пьем за Сталина,

 Выпьем и снова нальем!

 

 И выпивают, и наливают опять. А в перерывах между стаканами о чем-то там вспоминают, но мы к этим речам не прислушиваемся. Во-первых, потому, что, наученные матерями, уверены: пьяный человек ничего хорошего сказать не может. Во-вторых, потому, что внимание рассеивалось от постоянного страха: не перешла ли пьянка ту опасную черту, когда из дома пора бежать?

 Чаще всего вспоминаю папку, выпивающего с Лукавым. Лукавый - такое прозвище было у учителя истории нашей школы. Почему? Бог весть. Лукавить он как раз-то и не умел, - всегда говорил то, что думал. Подозревать его в черноте внутренней, душевной, тоже не было оснований - никому никогда Лукавый не сделал зла. Наоборот: именно к нему да его жене Капе мама любила ходить за советами. Трезвый Лукавый - ума палата, - любую беду руками разведет. Да и не матерился он, трезвый (как, впрочем, и наш папка; по-трезвому редко только, в сердцах, срывалось с его губ матерное слово)... А вот, поди ж ты - Лукавый - и все тут.

 Заходил в гости он всегда чисто одетый, в наглаженной рубашке. Мама, конечно, суетилась, приглашала к столу; папка произносил свое коронное: "Щи да щи... Ты аппетитных капель давай!". Подавались "аппетитные капли".

 Сначала мужики чинно выпивали по первой (пока была маленькой - помню граненые стаканы, потом - мода сменилась? мужики с возрастом стали слабее?) появились граненые же рюмочки. И первая, и вторая, и третья - пока шел чинный разговор. Сначала о колхозных делах, потом - о делах государственных (фамилии членов Политбюро так и мелькали в разговоре; вот бы поприсутствовать на таком "разборе полетов" кому-нибудь из них, - может, и дела в государстве шли бы по-другому...), потом, наконец, приходил черед песни:

 Вы-пьем за Родину,

 Вы-пьем за Сталина...

 С этого момента накалялись страсти: папка говорил о Сталине с восторгом (пусть уже и пьяным), Лукавый ему перечил, доказывал что-то свое. Папка не соглашался; у них начинался спор. И вот уже летят сбитые со стола тарелки, опрокидываются потерявшей твердость рукой рюмки... Счастье, если мужики - оба - сваливались спать. Лукавого, как гостя, мама уважительно, хоть и ворча, затаскивала на кровать; отец сваливался на пол тут же, у стола.

 - Слава Богу! - радовались мы. Спят. Бежать из дома не надо...

 Впрочем, Лукавый продолжал пугать и спящий: он во сне разговаривал. Глаза закрыты, лицо неподвижно, как маска, а изо рта вырываются слова, а то и крики… Жуть! Мурашки по телу!..

 И вот такие-то мужики, по нашему тогдашнему разумению, ничего стоящего на войне совершить, конечно же, не могли. Александр Матросов - мог, Зоя Космодемьянская – могла. А наши...

 Я уже сама давно была мамой, когда получила из дома письмо, в котором лежала еще и вырезанная из районной газеты заметка. Мама писала: "Вот, отец велел выслать. Пусть, говорит, дети почитают"...

 В заметке шла речь о том, что "Рыжов Николай Еремеевич прошел большой и славный путь в годы Великой Отечественной войны. За мужество и героизм, проявленные в боях, отмечен Правительственными наградами - орденом Отечественной войны 2-ой степени, медалями "За боевые заслуги", "За взятие Кенигсберга"…

 Медали, орден... Да мы их в доме никогда и не видели! Куда же они подевались? Почему, пока мы росли, отец нам, детям, ни разу о них не сказал?!

 Все, что помню из его рассказов о войне - как приехал он в июле сорок второго в город Горький учиться на минометчика. "Подхожу к казарме и вижу: на окошке Лукавый сидит. В руках гармонь, играет и песню поет"... Тут папка счастливо смеялся (приехал из села в далекий большой город, где - ни одной знакомой души, и вдруг на подоконнике открытого окна - Лукавый, друг детства, с которым вместе по садам лазили...)...

 За целую жизнь я не удосужилась спросить: они только учились - или и воевали вместе? Только из той газетной заметки узнала, наконец, что "закончив курсы при первой учебной минометной бригаде "Катюш" и получив звание сержанта и должность командира орудия, некоторое время Н.Е. Рыжов оставался при учебной бригаде, готовил боевые кадры для фронта, а затем в службе разведки 456-й артиллерийской бригады прошел большой и трудный путь по огненным дорогам войны, завершив свою военную эпопею под Кенигсбергом".

 Вот про Кенигсберг – знаю, помню. Как не помнить: папка рассказывал, как после освобождения города они с фронтовыми друзьями-товарищами откопали в саду какого-то дома флягу с вином. Откопали, наполнили кружки (надо же отметить такое событие - город взяли!), как вдруг у кого-то закралось сомнение: "А вдруг оно - отравленное?".

 - Тогда мы решили так: пьем вместе! И - будь что будет!

 - У-у-у, - доносился из чулана мамин голос. - И тут - про водку…

 - Все живые остались! - победно заканчивал папка.

 Мы и сами видели, что - живой. И еще раз убеждались: ну, какие тут подвиги? Все думки были - про нее, окаянную…

 

 ... Я приеду домой на сороковины и остановлюсь на кухне, пораженная. На стене висел увеличенный папкин портрет. Такого папку - в военной форме – мы, дети, не видели и не знали. Мы помнили его другим, а он… Вон он глядит на меня с портрета, и такой молодой мощью, такой незнакомой нам красотой веет от него, что - дух захватывает! И на левой стороне груди – медали (не придумал районный корреспондент!), а на правой, где полагается быть ордену… дырка на кармашке гимнастерки.

 Эх, папка... Не умел ты беречь награды...

 Такой же портрет я привезу потом домой. Сколько буду жить - столько и будет висеть на стене.

 А потом детям накажу: берегите!

 

 Что же касается "Выпьем за Сталина"... Я еще успею привезти ему книгу Евгении Гинсбург "Крутой маршрут". Спрошу потом: "Ну, как?". К тому времени выпивал он уже редко и мало, а трезвым разговорчивым не был. Только и услышу в ответ:

 - Да-а-а... Ну, мы хоть и кричали в боях "За Сталина", а воевали-то - за Родину.

 

 - Он ведь ничего уж не ест. Так, если яичко...

 Сестра позвонила в новогоднюю ночь; мы: я, муж, дети, внуки сидели за праздничным столом. Сразу все стало неинтересно. Все заслонила одна мысль: домой, к нему. Я должна что-то придумать, как-то удержать его на этой земле…

 Позвонили на станцию; оказалось - нужный поезд идет в нашу сторону буквально через два часа.

 На следующий день, ближе к обеду, я вошла в родительский дом.

 - Наташ, ты?

 Голос у папки был негромкий, глухой, но он говорил!

 И я сходу принялась его "воодушевлять":

 - Папк, ты чего? Чего сник-то?

 - Да вот... И уколы кололи, и таблетки пил, а толку нет.

 - Ну их, этих врачей! Смотри лучше, чего я тебе привезла...

 А привела я бальзам "Шипова дубрава", настоянный, как утверждала этикетка, более чем на двадцати лекарственных травах.

 - Папк, давай по маленькой-маленькой рюмочке... для аппетита...

 И случилось чудо: папка стал есть! Суп!

 Я уезжала (работа, дети, внуки...) счастливая: это папка-то ничего не ест?! Папка, который всю жизнь хлебал щи из большого блюда?! Пусть теперь не из блюда, пусть из тарелки, но ведь ест же!

 На прощанье у нас состоялся такой разговор:

 - Смотри, чтобы духом не падал.

 - Не-е... У меня теперь вон какой ресторан (папка показал на табуретку у кровати, на которую мама ставила тарелку со щами). Вот только борода как у старика.

 Тут меня и осенило:

 - Папк, а ведь ты стариком еще и не был! Всю жизнь работал и работал. Как молодой.

 Папка с готовностью эту мысль подхватил:

 - А ведь и правда... Чего бы мне не пожить еще стариком-то?

 

 Не получилось… Не привык он – стариком. Потому что стариком – значит, без дела.

 Летом я приезжала в отпуск; папка уже не ходил, но еще хорошо сидел на кровати. Говорили об обычном, житейском: во-первых, я боялась его утомить, во-вторых, боялась того, что д р у г и е разговоры он может воспринять как п р о щ а л ь н ы е. Он спрашивал про внуков, про дом, про огород и картошку: "Много посадили этот год?"

 И тут выяснилось, что еще прошлой осенью всю картошку со своего усада он выкопал сам. Мама рассказывала:

 - Взял лопату, и потихоньку пошел, пошел... Так и выкопал. Мы с Валей (дочь) и Никиткой (внук) таскали.

 - Господи... Может, он ноги тогда и перетрудил?

 - Его разве остановишь? Одно твердит: "Неужто кого нанимать? А я на что?"...

 Всегда, всю жизнь папка все делал сам. Копал, сажал, убирал... Всю жизнь: семьдесят девять весен, лет, осеней: копал, сажал, убирал. К этому привык он, к этому привыкла земля...

 Дом перестраивал - из ветхой избушки в крепкий пятистенок - тоже сам. Хлев, где всю жизнь стояла корова - тоже сам. Сарай, где хранились дрова и брикет... загончик для поросят... нашест для кур... изгородка... А какую террасу пристроил к дому: окна - на две стороны света, полка для книг, полочки для посуды... И крыльцо тоже застеклил, от улицы отгородил, дверь на петли повесил: ни собака, ни курица не зайдут, а для кошки внизу - маленький лаз...

 

 Следующий тревожный звонок от сестры прозвучал осенью. Стоял ноябрь. Срок для зимы еще не пришел, - она попугивала холодами, но вместо снега сверху падал холодный дождь...

 Я зашла домой, и увидела на папкиной кровати кости, обтянутые кожей. И все-таки это был папка - живой! Но на этот раз он действительно не ел, - не помогал даже волшебный бальзам, настоянный на двадцати лекарственных травах. Он и воду пил уже с трудом; чтобы облегчить дело, мама вставляла ему в рот маленькую пластмассовую воронку и тихонько, маленькими порциями, лила туда воду.

 Как мало и с каким трудом он уже говорил! Чаще всего мы слышали от него одно только слово: "Баушка".

 Наверное, именно с него, с этого слова, началась череда чудес...

 Когда папке что-нибудь было надо, он делал призывный жест рукой; кто-нибудь из нас, дочерей, кидался к нему, но он делал уже протестующий жест и звал:

 - Баушка, баушка!

 Мы кидались за мамой, если она была на улице, или звали ее из передней, если она ложилась отдохнуть. Можно представить, как она уставала в ту пору, но с кровати вспархивала, как молодая: "Чего?". Папка показывал на рот - если хотел пить, или вниз - и тогда она поднимала с пола стеклянную банку...

 Все остальное время папка просто смотрел. И это было главным чудом. Заключалось это чудо в том, что из папкиных глаз лилась Т А К А Я любовь... Я не знаю, какими словами назвать, какими словами определить ее. Я только чувствовала, что льется она почти ощутимым потоком - как вода, и из глаз его перетекает прямо в наши души, и в этой любви-воде растворяется все: все обиды, вся горечь, все прошлые непонимания, растворяется и уносится прочь. А остается, сейчас и впереди, только она - чистая-пречистая любовь...

 Наверное, он многое хотел сказать нам тогда, но уже не мог. Оставалось – только смотреть. И это последнее, что было ему под силу, он сделал так, что - Н И К О Г Д А не забуду...

 Уезжала домой я раным-рано. На улице было еще темно, мы включили свет. Этот свет папке был уже тяжел; чтобы спрятать от него глаза, он опустил голову вниз. Когда я подошла к нему, чтобы попрощаться, он - и это еще одно чудо - выговорил вдруг целую фразу:

 - Наташа... как хорошо, что мы повидались.

 Я услышала в этих словах только радость встречи - только радость, и не смогла (не захотела?) расслышать прощания...

 «Как хорошо, что мы повидались» - повторяла и повторяла я, пока ехала домой...

 

 "Приезжайте. Папка умер"...

 Теперь я собралась в дорогу вместе с мужем.

 И папку увидела уже лежащим в гробу.

 И все мы, собравшиеся у гроба, стали свидетелями еще одного чуда: у папки было Т А К О Е лицо...

 Я опять ищу и опять не могу подобрать нужных слов. Вспоминаю лицо родственницы, которую мы хоронили несколько лет назад: оно было озабоченным. Никогда не думала, что лицо умершего человека может быть озабоченным: а все ли вокруг меня происходит так, как должно, как надо? Не осудят ли люди за что?..

 Папкино лицо было просветленно и - благородно. Просветленно - понятно; просветлено любовью, которую он успел излить на нас, остающихся жить. Но откуда у механизатора широкого профиля, всю жизнь проходившего с черными руками, эти благородство и красота черт? Папка лежал красивый, как князь, или граф, словом, аристократ, который всю жизнь свою плоть лелеял и холил. И сквозь эту саму по себе впечатляющую красоту - красоту черт и линий - проступала еще одна, другая, уже не телесная. Это было лицо человека, избывшего вечную нужду (ничего, ничего теперь не надо!), вечную работу (отдыхайте, руки!), а главное - вечную вражду и войну и отдавшего свою душу миру, любви и свету.

 Отпевальщицы, заходя в дом, с тихим благоговением роняли:

 - Это не старик – старец...

 

 Самый неприютный месяц осени - ноябрь. Земля, деревья, кусты - все, все черно от дождей. Люди идут в дом – проститься с папкой - и несут на ногах грязь...

 Но уходил он от нас по белому снегу. Вдруг кто-то, У М Е Ю Щ И Й В С Е, сделал так, что семнадцатого ноября выпал снег. И все стало бело и чисто: дорожка от крыльца дома до калитки, дорога до поворота на кладбище, дорога до самого кладбища... Вдруг вспомнилось, когда выносили гроб, как папкина сестра рассказывала:

 - Бывало, зайду к вам, когда ты маленькая была, а Колька зыбку качает. Качает да поет:

 Тары-бары-растабары,

 Белы снеги выпадали...

 Вот и несли мы его – по белому снегу…

 Я смотрела на дорогое лицо и думала о том, что передо мной лежит не просто мой отец, а человек, всю жизнь себя отдававший. Его руками родное государство делало историю: побеждало врага, выполняло семилетки и пятилетки, создавало все, что только и есть вокруг. Не спорю, не спорю: отцу это тоже было надо: кормил семью. Но почему, почему он, создававший все, должен был всю жизнь обходиться минимумом? Минимумом еды и одежды? Минимумом жилой площади? Минимумом земли (ему дай волю, он бы такой огородище копал и убирал!)? И это еще не главное; главное в том, что его мало когда о чем спрашивали. Много он говорил только с Лукавым. И только в одном не было ему и его друзьям-товарищам ограничений: пей, сколько хочешь!..

 Господи, зачем сейчас - об этом?.. Зачем - о земном? Ведь дальше...

 А дальше лучше, наверное, не думать. Лучше довериться батюшке, умеющему провожать в последний путь. А мое дело - не закричать "нет", когда мужики поднимут крышку гроба, не упасть коленями на мерзлую землю, не забиться в истерике, но, превозмогая боль и муку, вымолвить главное слово, которое не успела сказать при жизни: «П Р О С Т И»… Прости за В С Е…

 

 И еще одно чудо случилось в тот день: провожая папку, мама плакала так, как, наверное, давно уже не слышали кладбищенские ивы. "А куда ты ушел... на кого ты меня оставил... у детей своя жизнь... остаюсь одна-одиношенька...".

 

 Дорога с кладбища домой. В дом, где уже не было - и никогда не будет - папки...

 Поминки. "Давайте помянем хорошего человека... фронтовика... всю жизнь работал... всем помогал... никого не обижал"...

 Потом перемыли полы и посуду, вынесли столы. После всех переживаний и двух бессонных ночей легли, наконец, спать. Конечно, сон не шел. Все думалось и думалось, вспоминалось и вспоминалось... А тут еще свет от уличной лампочки бьет в глаза через окно - забыли задернуть штору. Надо встать и задернуть.

 Просто встать и задернуть, но для этого надо пройти через всю комнату. Через ее середину. Середину, на которой еще недавно стоял гроб. Страшно...

 Но свет назойливо-равнодушно продолжал бить в глаза. И я встала и пошла. Через середину.

 Что тут случилось! Вместо страха… вместо страха на меня полилось вдруг такое... Радость, восторг - слишком резкие, слишком грубые слова. Благодать? Когда я шла через середину комнаты, мне стало вдруг - благодатно. Как бывает только в церкви.

 И означать это могло только одно: значит, папка посылал утешение уже О Т Т У Д А...

 

 ... Увы, - одно из чудес, которые произошли, оказалось обращенным. Когда на следующее лето я приехала домой, опять услышала: "Всю жизнь мучилась с ним... всю жизнь пропил...". Стало так больно!

 Так больно, что я действительно заболела. Лежала, мучилась; ну как этого можно было не понять: в последние свои дни он пережил такие муки! И он от них не спрятался, не ушел в смерть раньше положенного срока - он принял их на себя, и все пережил, и был помилован, был прощен Т О Й властью, выше которой нет... Как можно было этого не понять?

 Или... или здесь все-таки совсем другое? Ужели и вправду:

 Кто прощен, тот забыт.

 Непрощенный вовек не разлюблен -

 И душой не избыт,

 И забвением не приголублен…

 Ужели и вправду такое возможно?

 И вдруг в сознании ли, в душе ли стало брезжить: а ведь папка сейчас меня бы не понял и не одобрил. Нет, не одобрил. Причина моей болезни - я сама; это мой эгоизм хочет, чтобы сейчас, когда один здесь, а другой Т А М - встретились и помирились. Но, видно, срок этому еще не пришел. И мое дело - терпеливо ждать, а не судить.

 И - жить дальше. А когда станет невмоготу, когда покажется вдруг, что жить стало нечем, вспомнить это: я у папки на руках, и он качает меня, как маленькую, и не плачет, но поет и поет эту незатейливую песенку:

 - Тары, бары, растабары,

 Белы снеги выпадали…

 

← Вернуться к списку