Конкурс "Наследника"

Светлое Романово

Екатерина Глушик

 

Для игры в «глухие телефоны» нужна большая компания. Сегодня она собралась. Мы рады долгожданному веселью, потому что очень смешные превращения происходят со словами, которые водящий шепчет на ухо первому в цепочке. «Кочерга» превращается в «каргу», «магазин» в «верзилу», «тачка» в «тапочку». Мы подозреваем, что мальчишки специально коверкают слова. Но это и веселит, все хохочут, повторяя: «Карга! Сам ты карга!»

Игра идёт на нашей завалинке, хотя она не самая длинная, не вмещает всех играющих, приходится сидеть на корточках, но зато тётя Нюра никогда не ругается из-за шума и гвалта, не гонит нас, не возражает, что все бегают в избу пить, а даже выставляет в сенки бутыль с квасом.

Увлечённые игрой, мы, однако, видим, что к нашим воротам подошли две женщины, намереваются войти. Мы с сестрой вскакиваем, подбегаем к ним и спрашиваем, кого им надо.

– Тётя Аня здесь живёт?- интересуются они.

– Нет, здесь живёт тётя Нюра.

Женщины улыбаются и отвечают, что она-то им и нужна. Мы забегаем в дом вперёд их с криком:

– Тётя Нюра, к тебе тётеньки!

 Сидя за ткацким станком, она приостанавливает работу и выглядывает со своего места.

– Здравствуй, тётя Аня!

– Ой, Маруся, Дуся! Вот не ждала! Здравствуйте, милые, заходите, – тётя рада и немного смущена. Она суетливо начинает наводить давно наведённый порядок, поправляя накидку на комоде, подвигая стул, перевязывает платок на голове.

– Садитеся. Вот не ждала гостей!

Мы стоим в дверном проёме и слушаем. Нам любопытно, почему тётя так ведёт себя. Стало быть, гости какие-то необычные.

– Вот, тётя Аня, от папы тебе привет. Зовёт приехать.

– Да не до гостевания сейчас, милые. Работы в огороде полно, козу на кого оставить? –  тётя явно понимает какой-то неведомый нам подтекст этого разговора: об обычных вещах она говорит, смущаясь.

– На долгое гостевание приезжай с козой вместе, а там, понравится, и хозяйкой в отцовском доме останешься. Нас с этим разговором к тебе папа прислал, сосватать, значит.

– Ой, да что вы, милые, какая я невеста в мои-то годы?

– Да ведь и он жених не молоденький, как раз пара. Сам на тебя указал. И нам ты нравишься. Не каждую женщину на мамино место дочерям приятно. А на тебя мы все согласны. Поселяйся к отцу.

Тётя Нюра явно понимала, увидев гостей, по какому поводу они с визитом. Она хотя и смущена, но смущение у неё приятное.

– Не знаю, что и сказать вам. Нежданный разговор. К Григорию Ивановичу сердце лежит, ничего другого не скажу, оно так. Но как-то вдруг разговор-то наш. Да вот девки у меня кажное лето пасутся. Ко двору ли я с девками-то буду?

– Что ты, тётя Аня! В деревне им ещё больше воли будет. Девочки, поедете в деревню?- обращаются к нам гостьи.

 Мы, не говоря ни слова, поворачиваемся и убегаем, бежим под окна избы в огород. Хотя и страшно смущены, но любопытство нас одолевает. Окна с огорода, однако, закрыты, мы, так и не услышав продолжения разговора, выбегаем на улицу и вновь подключаемся к «глухим телефонам», забыв о визитёрах. Вскоре в игре возникает ссора: слово «дорога» превратилось в «дурака», Сашка крикнул Кольке, что он – этот дурак и есть, началась погоня, в которую включились все мы. Домой вернулись к вечеру, тётенек не застав, о них не вспомнив.

Но визит тот был поистине судьбоносным. Осенью тётя Нюра перебралась в деревню Романово к дяде Грише, с которым прожила много  лет, до самой его смерти. Была с ним, думаю, счастлива.

Ну а мы со следующего лета все каникулы, даже став студентками, проводили в этой глухой деревушке, расположенной вдали от городов и больших сёл, насчитывавшей к концу пребывания в ней дяди и тёти два в километре стоявших друг от друга дома. Наверное, совсем другим бы был и характер, не будь у меня той деревенской жизни с её приоритетами, работой, разговорами, лесами, полями, родниками. Одно из самых светлых воспоминаний – эта деревня Романово с отсутствием в доме радио и телевизора, со скотиной и пасекой, с грибными местами и ягодными делянками и, конечно, с её жителями, в каждом из которых был свой неповторимый колорит.

…Мы в Романово. Ужасно не хотелось туда ехать. Городские девочки, мы боимся неведомой деревни, тем более, единственный деревенский опыт у нас не из приятных.

Тетя Нюра как-то повезла нас на денёк в гости к своей деревенской подруге. До подруги добрались без приключений, поскольку шли с тётей, рассматривая по дороге диковинную резьбу наличников: каждый хозяин «вымудрялся» по-своему, и вся улица была нарядной от деревянной вязи.

Но вот нас послали в магазин, и мы, две городские девочки в сарафанчиках с оборочками и сандалиях с бантиками, оказались одни перед босоногими деревенскими мальчишками. Те, опытные в деле встречи городских, дали нам отойти от дома на безопасное для них расстояние и вдруг начали обстреливать мелкими камнями. Такого отношения к гостям мы не ожидали и растерялись, а мальчишки добавили масла в огонь, закричав:

– Городские идут, а их куры клюют! Городские идут, а их куры клюют!

Сестра заревела, и мы хотели бежать назад. Но не тут-то было! Сразу попали под град камней. Путь к отступлению был отрезан, остался один путь – наступление.

Я схватила лежавшую на обочине палку и кинулась на обидчиков. Они растерялись от необычного поведения городской, никак не ожидая, что могут быть биты на своей территории. Минутное замешательство стоило одному из обидчиков удара палкой. Он закричал и бросился бежать. Это подействовало на других, они кинулись вслед за ним, но я, всегда быстро бегавшая, догнала ещё одного и огрела. Вся ватага была угнана на другой конец деревни, а мы вернулись без хлеба, за которым были посланы, изрядно побитые камнями.

Такие стычки – не в диковинку нашим деревенским хозяевам. Они лишь посмеялись и несказанно удивились, что ватага мальчишек обращена в позорное бегство двумя городскими девчонками.

– Боевые они у тебя, Нюра, нечего сказать. А кому палки-то досталось? Засмеют их, что от горожанок палкой насытились.

В этот день мы больше никуда не выходили, а на следующий рано утром уехали, увезя не самые лучшие воспоминания о посещении деревни.

И вот опять деревня, да не на один день. Даже встречающая нас у ворот тётя Нюра кажется чужой: она слилась в нашем сознании со своей избой в Воткинске. А здесь всё чужое. И тётя пока чужая.

Привыкли мы ко всему, однако, очень быстро. Цыплята, телёнок и котёнок сделали своё дело. Да и соседская девочка, оказавшаяся новоявленной родственницей, помогла нам освоиться среди деревенских сверстников.

…Вечер. Тётя Нюра сидит на завалинке с куском хлеба, посыпанным солью, ждёт скотину с поля. Мы за столом у окошка азартно режемся в «дурака», которому обучились сразу по приезде у новых деревенских товарищей. Азарт у нас нешуточный: играем на фантики от конфет, привезённых вместе с нами в «обозе» — так дядя Гриша назвал гружёный «Москвич» с багажником на крыше. Конфет было килограмма три. Мы всем наказали не выбрасывать фантики, приспособили их в качестве денежных знаков разного достоинства. Вкус конфет не влиял на ценность «купюры», ценился рисунок на обёртке. «Денег» нам не хватало, и мы «раздели» оставшиеся конфеты, оставив их «голыми». Когда это обнаружилось, нас чуть пожурили за баловство и  наказали впредь не озорничать, а уж и озорничать-то было не с чем.

Каждое утро мы складывали наши фантики в общую кучу и делили всё на три равные части. (Приехала ещё наша двоюродная сестра, моя ровесница). К вечеру почти все «деньги» оказываются то у кого-то одного, то более-менее на руках у каждого. И хотя утром всё опять сложится и разделится, у нас бушуют настоящие страсти с обидами и слезами.

Вот слышим хриплый голос, выводящий знакомую мелодию. Это сосед дядя Алёша, как всегда пьяный, идёт в нашу сторону и поет неизменную «Катя, Катя, Катерина, поперёшна становина». Не зная смысла слов песни, я воспринимаю её как личное оскорбление и на Алёшу обижаюсь. Надюха, двоюродная сестра, проигравшись мне вчистую, хочет отомстить и дразнит:

– Катькин жених идёт! Катькин жених идёт!

Я вскакиваю и убегаю из комнаты, не забыв сгрести со стола свой выигрыш. В такие моменты я мечтаю быть непослушной девочкой: тогда бы взяла да и кинула в моего обидчика чем-нибудь. Ну а так дождусь нашей очереди пасти деревенское стадо и хлестну Алёшину овечку Маньку вичкой. «Так и сделаю», – мстительно думаю я, но, конечно, никогда этого не исполняю. А пока убегаю во двор, сажусь на лавку и подсчитываю выигрыш.

Мне прекрасно слышен разговор сидящих за воротами тёти Нюры и Алёши, которого все так зовут, хотя он уже беззубый старик, видны и они сами через щель в заборе.

– Что, Еремеевна, скотину дожидаешь?

– Дожидаю скотину, а вот дождалася тебя.

– И так быват. Я вот намедни почтальонку с пенсией ждал, а прибыл Трифон да у меня денег взял. Вишь, какой поворот!

– Так к тебе почтальонка не была, ли чё ли? У нас была.

– Да была-а-а. Но ране прибыл Трифон, а я его не дожидал. Вот и говорю.

– Ну, ну. Гостинцем-то Манькиным сам себя уж потчуешь? (Алёша тоже держит хлеб с солью для своей овцы и откусывает от него).

– Ага. Грызу малость. Грызун-то из меня, Еремеевна, хреновый стал. И Маньке достанется. Она с поля сытая идёт, не обидится. А ну брысь, дуры кудахтанные! – Алеша отгоняет наших куриц, пытающихся клевать у него хлеб прямо из рук. – Брысь, говорю, не вам, дурам, солил.

– Чего это ты, Алёша, кур не любишь, я заметила? Вот и не держишь их почему-то. С ними заботы ведь немного, сами себя пасут. А так, глядишь, яичком побалуют, да подушечкой из перьев, да курятинкой.

– Да ну их к лешему, не поймёшь, что за живность эти куры. Кто вот оне, ты ведаешь, нет?

– Как кто, Бог с тобой?! Да птицы!

– Ну, скажешь тоже, птицы! Оне же не летают. А что за птица без полёту? Утка да густь коли не больно в жиру, улетят со двора, надо крылья подрезать. А курице твоей хоть ишо крыла приделай – выше поленницы нет лёту. Да на стол аль верстак залетит да обязательно насерет, дура. Не понятное мне существо, не желаю неведомую живность на двор пускать.

– Чудной, ей-Богу. Гусей заведи.

– А-а-а. Гусям пастуха подавай. Какой из меня пастух? Я ить не малец какой. Дети маленькие были, держали мы гусей. Сейчас – нет, невозможно.

– Чего Манька твоя хромала, как с поля шла, повредилась? (Алёша давно уже жил вдовцом, дети уехали в город, держал всегда по одной овце, и все овцы звались Маньками. Маней была и его покойная жена. Деревенские шутили мимо его ушей, что Алёша называет овец так, чтобы разговаривать, как с покойной женой. Проходя мимо его дома, слышала не раз, как он беседовал с овцой на разные темы, приговаривая: «Молчишь? Вот и молчи! Что возразить, если мужик дело говорит? То-то и оно-то!» Или кричит строго: «Манька, кому сказано, без возражений чтоб у меня!»)

– Сам не знаю, Еремеевна. Пощупал ногу – цела. И далася щупать, не больно, стало быть. Может, подбоднул кто. Сёдня уж бойко бежала.

– А чего ты, Алёша, овцу только всегда держишь? С коровой бы ведь тоже управился.

– Зачем мне корова? Овца как раз по мне скотина, по разуму моему. У коровы видала, какой глаз умный? Она хоть и не говорит, но думает шибко много и все по делу, надо полагать. Я когда тверёзый, умом-то своим ишо управляю. А пьяный (а я ить почти всегда пьяный) – ни уму, ни телу от меня никакого управления, сами по себе. Корова на меня пьяного будет своим умным глазом глядеть – мне и совестно. Зачем мне такое страдание? А с овцой мы одного разумения головы имеем. Да я, пожалуй, поголовастей буду, мне льстительно.

– Скотину гонят! – кричит Надюха. Она высунулась из окна и первая увидела стадо, показавшееся в конце улицы.

– Пойду, Еремеевна, свой пост займу. А то Манька потеряет меня, ругаться будет.

– Она тебя ругает? По каким случаям?

– Руга-ает. По разным. Вчера пить забыл дать, шибко ругалась. Мне бы пить не дали, я бы тоже заругался. Слава Богу, сам себя пою. Чем хочу, тем и напою. Сам себе угощальщик. А овца рази себя угостить может? Нет. Что ей поднесу – то и потребляй. Когда поставлю выпивку, тогда и пей. Скотская жизнь, право слово. Заругаешься тут. Бывай здорова.

Алёша уходит, и я выбегаю к воротам, чтобы вместе с тётей Нюрой встретить нашу скотину и угостить телёнка хлебом с солью.

← Вернуться к списку