Конкурс "Наследника"

Петушиный кураж

Екатерина Глушик

Рассказ

Поход за грибами очень удачен: мы несём полные корзины белых и красноголовиков. Корзины большие, взрослые,  нести их тяжело, но мы рады и даже горды. Ещё бы! Совсем недавно окунулись в деревенскую жизнь, а уже научились собирать грибы лучше местных.

– Они у тебя, Еремеевна, все места грибные уж тута спознали. Ай да девки! Показываются им грибы-то, не таятся. Любит их лес. Вот тебе и городские! – соседка Ульяна, частая гостья на нашей завалинке, хвалит нас и тут же жалуется на приехавшего на каникулы внука, который «уйдёт в лес пустым, а вертается ещё более пуст: живот опрастает, по лесу шастая, а из лесу ничего не притащит. Не выдаёт ему лес ничего. Лучше бы дома сидел, аппетит не нагуливал». Но всё равно она посылает Пашку по грибы, всякий раз надеясь, что хоть на грибовницу наберёт.

– Охотница я до лесного супу, а у самой уж ни глаз, ни ног нету в лесу что выискивать. У Пашки и глаза, и ноги на ходу, да толку к ним не приложено. Не привечает его лес, не кажется.

Тётя Нюра всегда отсыпает из наших корзин Ульяне в передник нашего улова. Та слабо отнекивается:

– Ой, не к тому мой разговор. Девки ноги маяли ходили, а я тут на готовое. Да уж хватит, хватит.

– И супу сваришь, и с картошкой пожаришь. На здоровье. Не растили мы этот урожай. А у девок ноги молодые, маяты не знают, им – одно удовольствие по лесу-то побегать.

Ульяна всегда несёт отдарок: репку, морковку, редиску. Тётя Нюра велит брать нам с благодарностью: «Она на добро отвечает. Вы вон за грибным урожаем бегом сбегали, в день обернулись, а она свой народ великим трудом выходила: семена от мышей охрани, земельку вскопай, посади, пополивай, попропалывай, и уж тогда за хвост тяни. А ишо неизвестно, что вытянешь. Её-то урожаю куда дороже цена».

Нам можно идти домой через огороды, однако хочется пройти через деревню с полными корзинами «ладных» грибов, и мы удлиняем свой путь, поскольку это приятный путь триумфаторов. Странное дело: порой не встретишь на улице никого, но на другой день уже вся деревня знает, с чем, с кем, откуда шёл.

Скоро пригонят скотину с выпаса. Хозяйки вышли к воротам, устроились на завалинках, так что наше достижение у всех на виду. Многие просят подойти и показать «грибочки». Я заметила, что красивый гриб, морковь, огурец радует глаз сельского жителя. Он, тысячи этих самых грибов-огурцов перевидевший, не упускает возможности полюбоваться на красивый экземпляр, поцокать языком, похвалить или похвалиться.

– Ой, красавцы какие народилися! Тоже надо бы сходить им покланяться. Да разве хозяйство в лес отпустит?

Подходим к своему дому и видим, что на нашей завалинке с тётей Нюрой, ожидающей скотину, сидит сосед дядя Алёша. Издалека видно, что он пьян: громко говорит и машет руками.

– Чё, девки, опять мои грибы по своим корзинам рассовали? Я ведь вам наказывал: мои не собирать! Ох, вы, ослушницы!

– На твоих-то грибах метки какие есть, ли чё ли? Как их распознать? – интересуется тётя Нюра.

– Беспременно. На моих красные и коричневые шляпы надеты. Это, стало быть, мои.

– Ну, Алёша, твои в красных шляпах с белым горохом никто и не тревожит, все тебе оставлены, беги да собирай.

– Из меня бегун-то ноне плохой, ноги из подчинения вышли. Я им команду даю «бегом», а они и идти-то отказываются. Полная анархия в организме.

– Так такое горючее в себя заливаешь. Как тут на ходу удержаться? Квасом бы заправлялся, а не брагой, лучше бы ход-то был.

– А брагу куда девать? Неужто до порчи доводить? Она ить скиснет без моего внимания. Как всякая баба, она без мужицкого догляду к порче склоняется.

– Дак с бутылью своей как разделаешься, то больше не заводи.

– С одной разделаюсь – другая поспеет. У меня три бутыли браги-то всегда в производстве, в очередь стоят на потребление, я не враз завожу, чтобы в свой черёд зрели. Всё по плану. У меня порядок в этом деле давно наведённый. Порядок во всём должон быть. Мы как капут фрицам учинили, я в Германии-то ещё полгода маялся: никак домой не пущали. Дак оне там все лопотали «орнумуза» (Орднунг муст зайн). Мы всё понять не могли, что за «орнумузу» поминают. А переводчик растолковал: «Порядок должон быть». И я с этим согласный, хоть они и фрицы. Фрицы-то фрицы, а порядок он и есть порядок. Даже фриц это понимает. А у тебя вот чё петух к ночи раскукарекался, на мой манер, вроде как спьяну? Рази это порядок, петуху к ночи орать? Порядку-то у тебя на дворе нету, а у меня во всём заведён.

– Ой, а ить и правду говоришь, с петухом-то неладное что творится.

Тётя Нюра встаёт и идёт во двор, мы со своими корзинами за ней.

– Гриша, с петухом-то что экое? Как не в себе птица.

Дядя Гриша сидит на чурке возле поленницы, курит самокрутку и хрипло смеётся. В это время некстати пропевший петух, нетвёрдо постояв на ногах, погнался вдруг за курицей, но споткнулся, упал, пытается подняться, что даётся ему нелегко. Он опирается на крыло, плюхается клювом в землю, распластывается и вновь предпринимает попытку встать.

– Господи помилуй, петух-то спортился! Гриша, чего смеёшься, петух-то, глянь-ко!

– Чё мне на его глядеть? Мужиков я пьяных не видал, что ли? Пьяный он и есть пьяный. Другого вида и поведения от него не жди.

– Как пьяный? Кто ему подал, петуху-то?

– Да я и подал. Хлеб в браге вымочил да угостил его. С рук кормил, чтобы курицам не попало. Пьяная баба не на смех, а только на грех и вид, и голову имеет. А он, погляди, какой красавец!

– В уме ли ты, петуха напоил?!

– Любопытственно мне: всяка тварь одинака в пьяном виде али нет? Вот и подал Пете.

Петух уже встал, опять предпринял попытку погони за курицей, попытка не увенчалась успехом, и он решил взлететь на забор. Но с пьяных глаз не рассчитал, стукнулся о доски и упал.

– Смотри-ка: не бегун, не топтун, не летун пьяный-то. Видишь, Алёша, каков ты молодец во хмелю, – тётя Нюра обращается к вошедшему во двор соседу. – Полюбуйся на себя со стороны.

– А мне, Еремеевна, бежать не к спеху, топтать некого, летать и ране не летал, сейчас уж не обучишься. Скоро уж взлечу высоко, без всякого умения, придёт час. Не захочешь да улетишь без всякой тренировки.

Петух вновь прицеливается к забору, но опять не рассчитал, перелетел, задев лапой о край, и упал с другой стороны, в огород. Мы бежим посмотреть на него, но как только открываем двери огорода, он вбегает, стукнувшись о наши ноги, во двор.

– Изувечится он хмельной-то, никак не угомонится. Гриша, связать хоть его, что ли? Без петуха останемся. Лови его,- искренне обеспокоена тетя Нюра.

– Что, Еремеевна, переживаешь за бабье племя? Твой топтун вон здоровёхонек сидит, дым пускает, не рви сердце. Что удумала баба! В вытрезвиловку хочешь мужика определить? Мы тебе с Гришей в этом деле не помощники. Сама гоняйся по такому случаю. А он тебе глаз склюнет, да и поделом. Мыслимо ли: мужика за веселье в холодную отправлять, связку из него делать! Бабий ум да чего ведь додумается! Мужик бы в жизь в ту сторону мысль не погнал. Связать!

Дядя Гриша хохочет и над петухом, и над Алёшиными философствованиями:

– Да, на пьяного угомон не скоро находит. Ишь, как петь стремится, желает добавить себе веселия.

Петух в это время, одержимый желанием спеть, вновь взлетает, попадает наконец-то на забор, вытягивает шею, начинает кукарекать, но, не удержавшись, сваливается на самой высокой ноте.

Хохочем уже все, даже тётя Нюра, серьёзно обеспокоенная участью кур, которые могут лишиться петуха и остаться нетоптаными:

– Ах ты, родимый. Уж и не певун даже. Видишь, Алёша, пьяный-то ни к чему, и к удовольствию даже ни к какому не пригоден.

– Врёшь, как ни к какому? А покуражиться? Ведь он кур топчет да поёт, да бегает кажный божий день. А покуролесить довелось вот токмо после Гришиного угощения. Он, может, всякий день к прикладывался, да вот жди, пока опять поднесут. И поднесут ли? А я сам себе угощальщик: хочу – пью, не хочу – не пью. Всегда хочу – всегда и пью. Говорю: топтать мне некого, бегать некуда, лететь – срок не подошёл. Петь мы и пьяные споём, да ещё и спляшем вам. Айда, Петруха!

Алёша встаёт с лавки и пытается сплясать, аккомпанируя себе своей любимой песней «Катя, Катя, Катерина, поперешна становина». В это время петух начинает забег за очередной курицей, но не бежит, а шагает заплетающимися ногами мимо Алёши. Этот вид двух хмельных – мужика и петуха – по-настоящему уморителен, и мы все покатываемся со смеху.

За воротами послышалось мычание коровы и голос пастуха:

– Еремеевна, скотину-то обратно в поле, что ли, гнать? Чё не принимаешь? Вот и Алёша бастует, Маньке двор не кажет, одни ворота на виду.

– Ой, с вами, греховодники, скотину просмотрела. Тепь-тепь-тепь, милая, здеся я, родимая, здеся, – тётя Нюра бежит на улицу к скотине, мы за ней.

Алёша выходит за нами вслед. Его овца стоит у ворот и блеет.

– Цыц, Манька, я по делу был, не прохлаждался. Ты вот ходила, жир нагуливала, а я мужицкое звание от вас, баб, оборонял. Цыц, говорю, без скандалу чтобы у меня! Иду, не видишь?

← Вернуться к списку