Конкурс "Наследника"

Исповедь

Татьяна Гончарова

 

Рассказ

 

Тяжело везти свое тело туда, где еще нет твоего сердца. Но еще тяжелее – уезжать из места, ставшего родным туда, где оно было прежде. Не хотелось спать, не хотелось есть, не хотелось переезжать. Ничего не хотелось? – Нет, глаза сами перебирали то, что видели с сегодняшнего утра, и не могли насытиться этим.

«Для чего же я потащилась туда?» - спрашивала себя Ленусик и не могла вспомнить. Таким бессмысленными казались вопросы, обступившие ее два дня назад и вынудившие к прежде немыслимому поступку – самой, не для учебы, не за компанию, не из желания лишний раз убедиться в превосходстве своей эрудиции и не для того, чтобы  смеху ради полюбоваться на себя как бы со стороны в новой роли – косо повязанный платок, торчащие из-под него волосы, цепляющиеся за ресницы и не пачкающиеся в туши, – не для этого, а неизвестно зачем поехать в монастырь побеседовать со священником.

И теперь не поехала бы, если бы не тетя Клава.  Так уж вышло, что ее, резвую студентку, угораздило провести это долгожданное лето просто бездарно: месяц училась, два гостила в пригороде у тети Клавы. Тетя эта, крепкая пятидесятилетняя женщина с потрясающими формами, страдала полнокровием и несколько воинственной, на взгляд ее племянницы, религиозностью. В последний год ей стало хуже, а в летнюю жару она почти слегла, и Лене, вместо того, чтобы традиционно обрабатывать родительский надел в общинном, оставшемся от деда с бабкой огороде, пришлось возиться с нею.  Весь месяц  прошел в смене капельниц, очередях к участковому и недоуменных выслушиваниях доказательств того, что Ленин антихрист, а Ватикан – сборище педерастов. Теткины воспоминания о собственных вылазках на богомолье были, впрочем, по-настоящему интересны. Но вот перемежавшие их восторженные мечты посетить в ближайшее время Соловки и тамошних старцев-прозорливцев и пересказ настольной книги Клавдии Ивановны «Святители Руси Святой» почему-то выбивали Елену из колеи. Не то чтобы она была неверующей. Беспробудное чтение составило для нее впечатление о христианстве как о недосягаемом душевном великодушии, плохо вязавшимся с теткиной религиозной кровожадностью. Наслушавшись ее с детства, Елена всегда считала похвальным иронизировать над жизнью с годами все растущего вокруг тетки круга «воцерковленных». Но чем вольнее она высказывалась, тем больнее ей было видеть во время случайных набегов в церковь склоки между богомольными старушками и продаже усеянных крестами брошюрок, в которых высоким слогом материли всех «отпавших от православия». Коллекция подобной литературы,  хранившаяся у страждущей тетки, была автоматически прочитана Леночкой от безделья. К моменту расставания с Клавдией Ивановной в душе у ее племянницы не осталось ничего, кроме тяжелого недоумения и усталости. Так это и есть православие? Ее, Леночкина, религия!?

Позавчерашним утром, когда до начала занятий в ее вузе оставалось дней пять, Лена, почти забывшая про все это,  проснулась вдруг  с чувством, что все это стоит разъяснить, и немедленно. Как? Да нужно лишь отыскать человека, который бы во все это верил и не бесил этим окружающих. Ее, Леночку, точнее говоря. Священники? Ну их.  А впрочем…

Если ехать часа два на автобусе среди пожелтевших полей на юг из ее города, можно попасть в другой, отстроенный в допотопные времена и до сих пор безмятежно гревший на солнце. Все в нем, в этом Пореченске, напоминало обветшалую декорацию к мелодраме  про советскую глубинку. Все, кроме трех монастырей, и один из них, кажется, как раз мужской… Ладно, там на месте разберемся, а пока главное на автобус успеть.

Не давая себе времени задуматься, что это она вытворяет, она заявилась в Пореченск. На автостанции у первой же старушки вменяемого вида спросила про дорогу в монастырь.

- Какой тебе?

Отлично, значит тут есть хоть какие-то. И точно не один. Брякнула наугад: да мужской. Старушка недаром выглядела вменяемой, и живо толково объяснила.

Когда что-то ищешь, думаешь лишь о том, как бы это не прозевать, и оттого спокойнее. А вот когда находишь, твое спокойствие портят мысли, зачем тебе все это нужно. Этот самый монастырь встал перед ней, и пришлось в него зайти (не стоять же перед воротами дура-дурой). Пришлось честно сказать себе, что она не знает, что здесь позабыла, чего ради она здесь убивает время. И, конечно, виноваты в этом чудаки-монахи, отстроившие здесь за забором сливающийся с небом бирюзовый собор, а теперь  еще натащившие эти кучи красного кирпича и сооружающие на оставшемся за воротами месте какие-то бесконечные теремки. Это они, они тянут к себе нормальных людей, не объясняя как и зачем. Знали бы ее знакомые, что она здесь ошивается!

Чувствуя себя окончательной идиоткой, она вошла и принялась расспрашивать у встречных женщин в платочках, как найти отца Никодима, чье имя она специально припомнила из теткиных разглагольствований для того, чтобы не приехать как на деревню к  дедушке. К ее удивлению, в монастыре толклась уйма народу, и ее расспросы принимались как нечто обыкновенное. Никодим оказался занятой личностью. Кто говорил, что «он в трапезной», а другие, когда его там не оказалось, - что он служит молебен. Женщине в черном, которая ей это сказала, Леночка приврала, что знает его в лицо, и очень об этом пожалела. Она отыскала в соборе единственного человека, чье занятие попадало под ее понятие о том, как служат панихиду, и дождалась, пока он освободится,  только для того, чтобы он с просветленным видом поведал ей, что он не Никодим. У нее мелькнула было мысль взять в оборот этого, но из чисто спортивного интереса ей уже хотелось разыскать именно того.

Батюшка, стоявший перед ней, казался чуть ли не моложе ее благодаря прекрасной коже. В его широко раскрытых карих глазах светилась готовность торчать тут хоть до скончания веков, если это только кому-нибудь нужно. Из разговора с ним девушка уяснила, что если искомый Никодим не ушел на другой конец Пореченска, то его можно найти в «братском корпусе», который находится…

- А вот как выйдете, и направо, за киоски, и там двухэтажное серое здание, там сбоку вход. Зайдете, и спросите у дежурного.

Ей ничего не оставалось, как поблагодарить и пойти искать этот братский корпус.  Вход в него, как и следовало ожидать, оказался совсем с другой стороны, а внутри стояла страшная темень и не имелось ни намека на обещанного дежурного. «Так я и знала, придется тут лазить самой. А у них ведь это наверняка как раз женщинам-то и запрещено!»

- Есть здесь кто-нибудь?

На ее голос откуда-то из темноты выскочил мальчик. Он тоже улыбался. После кратких переговоров он, прыгая через ступеньки, побежал наверх, а Лена, не решаясь забраться поглубже, но и не желая выходить на улицу, принялась читать висевший на стене монастырский устав. На пожелании, чтобы братия посвящала свое свободное время чтению греческой душеспасительной литературы, с лестницы загрохотали шаги. Откуда-то сверху спускался кто-то в черном. Больше ничего нельзя было разобрать, и оставалось удивляться, как она в такой темноте умудрилась читать. Ориентируясь по звуку, они со спустившимся поздоровались и выбрались на свет божий, чтобы друг друга разглядеть.

Отец Никодим оказался парнем лет тридцати примерно одного с Леной роста, но совсем худым и сутулым. Его очень темные русые волосы борода не казались черными лишь благодаря соседству с черной одеждой до пят. На боку у батюшки красовался мобильник,  и в сочетании с рясой он доводил впечатление от его внешности до ощущения какой-то глумливой нереальности. Лена, глядя на его бороду и грудь и припоминая, видела ли она когда-нибудь человека в рясе без креста, спросила, можно ли ей с ним поговорить. Он сказал, что можно, и сам спросил, прикладывалась ли она к иконам. Лена честно призналась, что нет, и он повел ее обратно в собор. Плетясь за ним по пятам и глядя себе под ноги, где в качестве настила от грязи были втоптаны в землю деревянные двери, она потихоньку ругала себя за всю эту непутевую затею. В самом деле, чего она от него хочет? Совета? Но ведь это просто смешно! Да и совета просят в конкретном деле, а  у нее его нет. Не говорить же: вот, мол, батюшка, достала меня тетка, да и заодно вера православная, разберитесь-ка мне с этим. Или, как там это называлось в теткиных брошюрках, - вразумления? Но ведь ее воротит от одного этого слова! Вот сейчас они там проделают с иконами, что он скажет, и что она у него спросит? А если и спросит, что ей может сказать этот незнакомый человек такого, до чего она бы не додумалась сама?

 

Сейчас, два дня спустя, ей было мучительно смешно вспоминать тот разговор. Как она выкладывала все, что не понимала, не принимала в тете Клаве, в старушках из подъезда, в наводнивших страну печатных проповедях «веры истинной». Она пыталась рассказать, что видела вокруг себя людей, несомненно, верящих в бога и яростно от этого отпиравшихся, и людей, считавших себя истинно верующими до такой степени, что ей только и хотелось любой ценой отмежеваться от этой веры. Ее тянуло говорить о них с насмешкой, но ровно настолько, чтобы не обидеть монаха. Она требовала, чтобы он, повторяя то, что она считала давно ей известным, как-то все разъяснил и примирил. Но, что бы он ни говорил, ей казалось, что она знает это получше его, и все его ответы казались ей слишком для нее упрошенными. Она старалась объяснить все как-нибудь с другой стороны, а слышала в ответ все тоже: это все не то и надо быть проще. И, наверное, поэтому порой ей казалось, что это вовсе не он, а она не умеет пояснить даже самых простых и очевидных вещей.

После часа скомканного разговора она почувствовала, что не в силах больше перебирать невесть что и заставлять это слушать незнакомого человека. У нее даже был отличный шанс просто развернуться и уйти, когда он сказал ей, что ей надо разобраться в себе и для этого пойти на генеральную исповедь у себя дома. Она так и не поняла, зачем попросила, чтобы эту самую исповедь устроил ей он. Отец Никодим согласился и повел ее туда, где продаются свечи, чтобы купить книгу (опять книгу!) о том, как готовиться к исповеди, но на полпути передумал и, попросив подождать, принес откуда-то листик, озаглавленный «Перечень наиболее распространенных в наше время грехов». Также он дал ей свой телефон. На том и расстались. 

По дороге домой она этот листик прочла.  А дома прочла еще раз. Бумажка уже не смешила. Каждый абзац начинался фразой «согрешил(а) тем, что…», а вот дальше, вперемешку с «блудными извращениями» и «осквернением святынь» шли такие грехи, как Хеллоуин, гадания, посещение Мавзолея и непосещение заключенных в тюрьмах. Оч-чаровательно! И этот из той же компании!

Она отбросила бумажку и забыла о ней думать… до вечера. А вечером открыла, перечла и включила компьютер. Первым же пунктом в бумажке стояло «согрешила неверием». Она развернула Word и, не задумываясь, набрала это. Согрешила там или нет, пусть он сам разбирается, но вот что неверие – это точно. Ах, если бы верить и не мыкаться, как бы все было просто! И она принялась примерять все из бумажки к себе, смирившись с «согрешила» как с забавной присказкой. Набралось четыре листа. А все из-за того, злорадно подумалось ей, что половина претензий, изложенных здесь, непонятно, относятся к ней или нет. Например, богохульства. Откуда мне знать, богохульствую я или нет? На всякий случай приписала и богохульства. А на другой день, пораньше с утречка созвонившись, повезла свое сочинение в Пореченск.

Замечательно, но больше ей не казалось, что она занимается идиотизмом. Мысль, что кто-то кроме тебя будет всерьез заниматься глупостями, всегда как-то примиряет с жизнью. Четыре листа, свернувшиеся в сумочке, вызывали не раскаяние, не страх, или что там полагается чувствовать, а приятнейшую мысль: сейчас повеселимся… Но эти ошметки въевшейся в сердце насмешки уже более не могли заслонить растущей уверенности, что происходит что-то редкостное и удивительное, и хотелось, застыв, смотреть в окно, и чтобы дорога никогда не кончалась. День был прекрасный. Даже груды колотого кирпича, встретившие ее в монастыре, смотрелись в лучах солнца парадно. Она по уже знакомым дверям прошагала к братскому корпусу, знакомый улыбающийся мальчик побежал наверх, и спустившийся батюшка в знакомых сиявших ботинках повел ее в церковь. Там не было никого, кроме нескольких старух, переставлявших по полу ведра с мыльной водой.

Батюшка пододвинул к ней один из толпившихся у стены высоких и узких столиков, и двинулся было к алтарю, но приостановился и попросил ее подождать здесь. Не успела она усмехнутся тому, что он думает, будто она совсем уж ничего не смыслит в церковных порядках, как он вернулся, неся кучу самых разнообразных предметов. Часть из них он сложил на потертую ткань, покрывавшую стол, а часть принялся надевать на себя. На плечи со спины на грудь ему легла широкая лента с прорезью для головы, из которой он не вынул свою бороду, не замечая недоуменного Лениного взгляда. Края рукавов рясы скрылись под потертыми шитыми  манжетами, шнуровкой стягивавшимися вокруг запястья. Покончив со всем этим, он положил край ленты на угол стола, поймал ее взгляд и сказал:

- Это вот крест, а это святое Евангелие.

Что на нем русским языком и подписано, подумала она. Отец Никодим продолжал улыбаться:

-  Да ты не бойся, подойди ближе.

 «Я  боюсь? Ну он дает …» Она заглянула было  ему в лицо и увидела лишь затылок, так как он успел развернуться к алтарю и принялся читать молитвы. Первые две оказались «Отче наш» и «Верую», так что она их, спасибо учительнице литературы, даже знала. Кланяться и крестится ей тоже удавалось довольно синхронно. Наконец священник стал к ней вполоборота и оперся рукой на аналой. Она раскрыла сумочку и протянула ему свое сочинение. Батюшка развернул и углубился в чтение.

… Четыре листа, вспомнилось ей. Кстати, удалила ли она это с компьютера, а то вдруг младший братишка найдет, вот это будет номер… Интересно, что священники думают о том, что им приходится выслушивать? Неужели им вправду не смешно и не скучно? Как можно этим заниматься несколько лет и верить, что это важное дело? А может, это наоборот очень интересно? Вот ей открыты все на свете дороги, но она никогда не будет священником, она никогда этого не узнает. Никогда к ней, обросшей и странноватой, не приедет тайком от знакомых и от самого себя никто молодой и самоуверенный, с ласковой насмешкой во взгляде, бессильной скрыть немой вопрос… Она исподлобья взглянула, как он осторожно придерживает пальцами плотные офисные А4, и позавидовала его серьезности. Нет, даже не веря ни в кого и ни во что, наверное, полезно, разобраться в своей душе, призвать себя к ответу за свои проступки, почти что этому-то и учат на ее ненаглядной психологии в университете. Да, но как же определить, что из сделанного тобой хорошо, а что нет? «Сама этого я не знаю. А если спросить у кого-то, обязательно наплетут, как вот сейчас, что посещать мавзолей с дедушкой Лениным так же нехорошо, как и любить мальчика, не заплатив 500 рублей за венчание. А почему? Почему, спрашивается?» Тут ей еще вспомнились теткины прозорливцы, будто бы умевшие видеть человека насквозь и припоминать ему даже то, что он и сам-то давным-давно забыл. Жаль, что тут ничего такого не выйдет… а то бы было забавно послушать про свои забытые грехи.

Чтобы слезть с этих мыслей, Лена принялась было разглядывать иконостас, но это показалось ей невежливым. Пялиться на священника, стоявшего вплотную к ней, она сочла неприличным. Стол перед нею был покрыт скатертью с бахромой, которой лет десять назад было модно обшивать покрывала для диванов. И она, молитвенно опустив вниз глаза, стала заплетать эту бахрому в косички, радуясь, что наконец-то нашла, чем себя занять.

Наконец, батюшка свернул листы и сказал:

Да, это конечно, все очень… Но ничего, ничего, главное, ты теперь сама уже понимаешь, что так нельзя.

(«Я понимаю?»)

- А ты веришь в то, что бесы есть?

Ну вот, начинается! И почему это людям, чтобы верить в Бога, обязательно нужен кто-то, кто им бы мешался? И потом, верить можно в Бога, но в бесов? Но, с другой стороны, сказать «не верю» значило для нее расписаться в материализме, которого она на дух не переносила.

- Я, батюшка, не то что бы не верю. Конечно,  должно быть что-то в этом роде, но мне-то какое дело, если я в бога верю?

Отца Никодима это  необыкновенно развеселило. Смеялся он до тех пор, пока и Лена не стала улыбаться, а потом сказал:

- Нет, не сомневайся, и бесы есть, и ад, и вот что тут ты пишешь, что…

            - И не православные туда отправятся? – перебила она.

             - Да, - кротко заявил батюшка.

             -Но почему? Вот этого, извините, быть не может, чтобы там церковь ни говорила! Ну ладно, нас с вами законопатить в ад еще куда ни шло, если мы, считаясь христианами, не делаем того, что в христианстве считается должным. Но вот из других религий люди как могут отвечать за то, что верили в Бога так, как принято в их странах? Они же не виноваты, что не родились в стране, где Православие! Точно так же, как и нашей с вами заслуги нет, что мы православные, даже если это и вправду одна только верная религия!

            Тут батюшка, давно уже не смеявшийся, кивнул, но вставил:

-Заслуги, конечно нет, но ведь нужно православие проповедовать, и тогда…

- Ну да, - перебила она, - извините, что перебиваю, но ведь в этом же православии сказано: относись к другому, как ты хочешь, чтобы он относился к тебе. Ведь я же не хочу, чтобы, скажем, мусульмане обращали меня в свою веру, как же я могу тянуть их в свою?

Батюшка слушал, склонив голову набок и больше не перебивая, а Леночку все несло:

- И пардон, при чем здесь христианство, если без конца проклинать коммунистов? Об этом теперь все эти православные кричат на всех углах, но, по-моему, они даже просто не отличают атеизм от сатанизма! Не говоря уже о том, что эти так называемые верующие, молящиеся на последнего императора и требующие сделать православие главной в России религией, в упор не помнят, что именно благодаря коммунистам Россия дожила в виде государства до времени, когда они смогут к ним придираться!

Батюшка поднял глаза и стал смотреть ей в лицо.

- Ну да, еще говорят, что мы должны покаяться за убийство царя. А почему бы тогда не подумать о людях, которые всю жизнь отдали на строительства коммунизма, веря только в самое лучшее! Ведь обвинять их в безбожии все равно что бить лежачего! Я лично царя не расстреливала, и сомневаюсь, что кто-нибудь из моих дедов тоже! А если и я все-таки виновата, то почему бы августейшего великомученика вашего не заставить каяться за то, что его прародители вытворяли и когда строили Питер, и когда ловили Пугачева? Мне лично из всех расстрелянных в ипатьевском доме в компании Николая больше всего жалко учителя-француза, не пожелавшего бросить воспитанников. Уж на него больше бы стоило молиться, чем на императорскую чету с детками! Да и зачем молиться? Спасти свою душу? А это разве не эгоизм? - многого еще такого же ей хотелось выкрикнуть, но вдруг ей подумалось, что, наверное, еще более несправедливо попрекать в этом его. Она спросила, не обидела ли его и извинилась.

-Нет, ничего,  - сказал священник, перебирая пальцами закладку евангелия. И замолчал.  Лена тоже молчала. Первым заговорил он.

- А почему ты думаешь, что спасаться – это эгоизм? Ведь так я понял?

- Да потому, что… - начала было она и запнулась.  А вдруг он подумает, что это намек на него самого? Меньше всего ей хотелось повернуть разговор так, чтобы упрекнуть в эгоизме его. Просто язык не поворачивался. Но ведь эгоизм несомненно был. И нетерпимость. Ведь не приснилось же ей, как ругаются бабушки в очереди за святой водой, как придираются к накрашенным девушкам забредшим в церковь, будто те могут одним своим видом погубить богомольные старушечьи  души. Эгоизм был. И в то же время его не было, вот прямо сейчас куда-то делся. Она вдруг поняла, что скорее даст уличить себя в непоследовательности, хуже того -  в ограниченности, скорее выставит себя смешной и неловкой, чем попытается донести до стоящего рядом с ней человека ее мысли, ее способ думать о церкви. Он хорош и, возможно, правилен, но только не здесь. Здесь, где возможен этот человек, почти ее ровесник, с нестриженными волосами и совершенно невероятным оттенком кожи, ее способность не претендовать на истину и следить, чтобы этого не делали другие, втихаря улетучилась. Люди с таким цветом кожи жили и живут лишь на портретах Сурикова… А может, это делается нарочно? В конце концов, это ведь только имидж, а как делается имидж, ей было известно не только из университетского факультатива по пиару. Разве она сама не подстраховалась, одевшись сюда так, что ее не выгнали бы даже самые привередливые фанатики? Она не положила даже увлажняющий крем, не завила ресницы, не почистила ботинки. И, несмотря на это, она не могла не подумать, что он возится с нею только потому, что она моложе и красивее окружающих его женщин. Назойливо и стройно застучались из памяти все когда-либо слышанные, перезабытые, но терпеливо ждавшие своего часа неприглядности про современных монахов и священников. Она уже не чувствовала себя вправе оценить, насколько это правдоподобно или обоснованно. Она только знала, что утверждавшие подобное, да и она сама, могли говорить так лишь потому, что не могли себя уверить, будто нормальный человек может отказаться от женщин, не став гомосексуалистом, или, будучи психически здоровым,  стать профессиональным организатором коллективных молений, не имея при этом ну совершенно никаких собственных целей. Не то что бы она так думала и сейчас, и про этого Никодима, но она не могла не помнить, что, раз услышанные, эти, возможно, чужие мысли составляли теперь часть ее, Леночки. И ей впервые  в жизни пришлось стоять перед незнакомым человеком и заранее ощущать себя неправой. Хуже того: она знала: что бы тут ей ни толковали про необходимость открыть свое сердце, в этом она ни за что не признается.

Священник подождал, не скажет ли она чего-нибудь, и, не дождавшись,  к удивлению Лены, заявил:

- По-моему, ты как-то исследовательски подходишь к православию. С другими верами сравниваешь. Чем ты занимаешься, работаешь, учишься?

Леночка ждала уверений и приготовилась следить за тем, чтобы с ним ненароком не поспорить. Рассказывать, где и чему она учится, она совершенно не была настроена. Это была одна жизнь, а здесь, казалось, текла какая-то другая, не подлежащая смешению со внешней, ей незнакомая и не поддающаяся расспросам о себе. И она, поморщившись, воскликнула:

- Ну при чем здесь это? Вы хотите сказать, что из-за науки я ударилась в неверие, но это настолько здесь не причем! – Еще не договорив, она почувствовала, что она не знает, вправду она так думает или нет. Она знала лишь одно: ей не хотелось спорить. Но, если не спорить, то о чем говорить?

Леночка принялась было через силу рассказывать, что она изучает психологию, но разговор этот закончился очень быстро и совершенно для нее неожиданно. Она впервые столкнулась с человеком, который искренне не понимал, что это такое. Ее взяла досада. Она принималась за объяснения и так и этак до тех пор, пока сама не перестала понимать, что она изучала 3 года и чем намерена была зарабатывать себе на жизнь. Священник вслушивался и говорил что-нибудь вроде:

 - Так это вроде философии?  Ну да, там много каких заблуждений,– когда Лена говорила про изучение мышления или сознания. Или:

 - И мы тут все, значит, психологи? – если речь заходила о консультировании пациентов.

Тогда она сдалась и сказала:

 - Неважно все это, - только чтобы отделаться.

Отец Никодим оживился:

            -Вот и хорошо, что ты это теперь понимаешь. Нужно трудиться, побольше бы. Я вот думаю, может, тебе другое что учить, если это тебя так смущает? На юриста там, а?

Лена не поверила своим ушам. Вот ты черт, она что же, совсем косноязычная? От досады она уже не только могла больше подыскивать более подходящие слова, ей вообще не приходило на язык никаких.

- Да нет, поймите вы, все это здесь не при чем. Я сама по себе, а профессия сама… - ей казалось, что они оба уже давно не понимают, что говорят. Ей страстно захотелось придумать, как вежливо извиниться и уйти. Она не успела:

            - Ты вот что, - услышала она откуда-то сбоку, -  тебе надо к богу идти. И потом все само собой получиться. Перестанешь смущаться. За все будешь только благодарить.  Раскаешься…

А вот это был просто предел. Единственную черту в себе от всей души ценила Леночка: умение искренне, от всей души никогда ни о чем не жалеть. Она верила всем существом, что все, что бы с ней ни случилось, складывается в ее личность, неповторимость которой она умела ценить с профессионализмом психолога и страстностью чистокровного оптимиста. И если было в ней чувство, близкое к благодарности богу, то это прирожденное стремление ценить любую черту своей биографии на весь золота.

- Ну, знаете, - и она с легкостью наконец искренне усмехнулась,  - это уж вряд ли. Если в жизни что-то не так,  меня это не касается. У меня все так, и ныть я не стану. Как у вас там говориться: радуйтесь. Вот и я себе буду радоваться.

- Это правильно,  - сказал отец Никодим, который уже успел свернуть ее исповедь в три погибели и теперь с беспечностью человека, которого Бог избавил от возни с материалами для принтеров,  силился разодрать ее на кусочки,   - плакать будешь вот такими слезами.

Тут он изобразил правой рукой знак zero, сунул ей в руки наконец состоявшие обрывки, а потом уже добавил:

• Преклони главу.

От неожиданности девушка не сразу послушалась, и только когда монах накинул ей на голову край ленты, лежащий на столе, она инстинктивно пригнулась. Она почувствовала, как ей на голову легло что-то тяжело-легкое, и услышала, как кто-то тихим неровным голосом произносит ее имя вперемешку с какими-то молитвами. Затем вокруг разлился свет. Это священник выпустил ее голову из-под ткани. Конечно, от этого с нее вмиг слез платок.  Пока она натягивала его назад на уши, он стоял, смотрел на нее и просто неуместно радостно улыбался. Когда она, наконец, совлада со своей прической, ей только и оставалось что спросить:

• Мне идти?

Священник как-то засуетился, разобрал и разнес все взятое им по местам и только тогда ответил.

• Да, я тебя провожу.

Он довел ее до автовокзала  и долго умилялся неловкостью своей гостьи, когда ему вздумалось благословить ее напоследок. Наблюдать чуть ли не детский восторг из-за подобных пустяков у бородатого священника было для Елены столь непривычно, что она, вынужденная поцеловать у него руку на виду у всего вокзала, неожиданно почувствовала себя тронутой. Давящий своей бестолковостью и никчемностью предыдущий разговор растворился в возвратившейся к ней свободе, и за это она ощутила к человеку, с которым расставалась насовсем, непонятно глубокую благодарность.

 

…Через два начинались занятия в универе, и завтра ей нужно было возвращаться в Москву.  Этого не то что не хотелось, в это не верилось.  Сидя в автобусе, который вез ее домой, она только что и перебирала в памяти каждое услышанное и сказанное,  перебирала как непрожитое и непрошедшее. Она не в состоянии была думать о разговоре иначе, как если бы у него было продолжение.   Она мысленно перекраивала сегодняшний разговор, растягивала его и словно бы переселилась в него полностью.  Зайдя в квартиру и встав перед фактом, что поездка позади и надо что-то делать дальше, она не придумала, чем ей заняться, и завалилась спать и под конец заснула.

Наутро Леночка стала собираться в дорогу. Вернее, она разложила вещи по всей комнате, раскрыла шкафы, распечатала чемоданы. Включила компьютер и сказала себе: сейчас я кое-то перекачаю себе из музыки.  Пока записывался диск, она как-то незаметно раскрыла папку с фильмами, где ожидали просмотра все попавшие на ее копм новинки, и загрузила «Евангелие от Луки».  И вещи остались валяться,  сыр на кухне обветриваться, а она – плакать перед монитором,  поджав под себя ноги. О чем? О том ли, что ей приходится вновь, как и каждый года уезжать из дома, а она еще ни разу этого не оплакивала? Или о том, что есть где-то неведомые ей жизнь и счастье, которые пройдут мимо нее? Нельзя безнаказанно отрешаться от привычки жить самоуверенно и гордо  и потом как ни в чем ни бывало возвращаться к ней…  Веру в свою избранность, как и упоение своей самодостаточностью, можно потерять лишь один раз в жизни.

…Через неделю она была в Москве, и за одни выходные, в перерывах между студенческими пьянками под вопли: «Вот и свиделись мы наконец-то!» успела побывать и в  татарских мечетях,  и в музее икон, и на шествии кришнаитов по старому Арбату.

Конкурсная работа 2006 года

← Вернуться к списку