Культура

«Конь гулял по воле…»

 

Подмерзлая дорога звенит, но осклизлые под солнцем ошметки, вылетая из-под копыт, щелкают по одежде, бьют по рукам, по лицу, застревают в широкой Егоровой бороде. Егор, откинувшись в коробке, причмокивает, вытягивая в трубку тонкие губы, покрикивает, бьет вожжой по крупу серого в яблоках мерина Ветерка.

–        Промнись, вишь, зажирел, брюхом, как корова, трясешь!

 Конь, идущий коренником, недовольно стрижет ушами, почти непрерывно освобождается от тяжести, вынуждая нас отворачиваться в сторону, но бежит крупно, норовисто.

 Пристяжная, дымчато-серая кобылица Венера, рослая, как и её сосед, но поджарая, идет легко, размеренной рысью и только иногда, сбиваемая с ритма грузным коренником, задевает бабкой о проволочный тяж. Тогда и ей достается хлопок вожжой, сопровождаемый окриком ездока.

 Как только на толстых ляжках серого выступает испарина, а в паху появляется бахрома пены, похожая на плесень, Егор придерживает лошадей. Они переходят на шаг. Становится тихо и тепло, ветер больше не свистит, тарантас не гремит, не летит земля из-под мелькающих копыт. Ехать шагом приятно – «медленным взором» смотреть на обнаженный лес, на пустые по-осеннему поля, спокойно курить, не пряча папиросу в ладонях, разговаривать.

–        Значит, нынче на этой паре в район?

Егор отвечает не сразу. Закуривает, затягивается дымом. Синее облачко, прежде чем улететь в небо, стелется волной по его бороде и без того уже побуревшей от табачного дыма.

–         Нет, выеду на тройке. Еще одну пристяжку возьму, только надо бы промять как следует. Тоже серого пристягну – Чалку. Чтоб под масть. Теперь хоть не скоростью, так красотой брать надо. Да и один, видать, не удержу. Рука болеть стала. Придется на вожжину помощника брать. На облучок Кольку Тяпкина посадим с баяном – и айда! В прошлом году, тоже в день сельского работника, приз отхватили – свадебный выезд изображали. Нынче не знай, как…

–        А на бега есть рысачок?

–        Откуда ему взяться? С лошадьми ведь заниматься надо. Сам уже старею, а молодежь как-то сторонится этого дела, все больше к машинам тянется.

–        А Храмов, наверное, выедет.

–        Храмову что! Райцентр. Племконюшня. Да и председатель у них как-то интересуется больше.

 Храмов – известный в районе жокей, каратузский, давний соперник Егора Сафонова, тоже когда-то знатного наездника.

–        Эх, на Мифе, бывало… – вспоминает Егор, опуская вожжи. – Не стыдно и на ипподроме показаться. Перед бегами подходит как-то сам председатель Димитровского колхоза Филиппов, хлопает по плечу: «Куда ты на своем валухе с нашей Приятной?» У ихнего Храмова, верно, приятная кобылица, гнеденькая, голенастая, так и скёт ногами. И копыта – как рюмочки. Но и наш Миф, слава Богу. Ты должен помнить его: горбоносый такой, с полумесяцем на лбу. У него родовая была славная. Мать Муська еще тепловской старинной породы, а отец – Бал, государственный жеребец, чистых кровей, орловский. Миф ходил крупно, с раскачкой. Не семенил и никогда не сбивался, только переменит, бывало, ногу – и опять пошел…

 Ну, выехали мы с Храмовым. Идем ухо в ухо. Потом я – вожжой, мой стал забирать вперед. Чувствую, сопит его Приятная уже мне в затылок, тяжеленько ей, видно. А там, знаешь, на ипподроме лесок небольшой? Заехали мы за него и на минуту скрылись от публики. Народу, надо сказать, полрайона собралось, все же праздник, уборка кончилась. Всю поляну запрудили. Ну, а за лесом, значит, Храмов как заорет сзади, будто бы на свою Приятную. Но я-то воробей стреляный, знаю, что хочет сбить моего Мифа, стервец. Миф, верно, дрогнул, покосился назад, но не сбился, а только ногу по привычке переменил и пошел, и пошел… Короче, после забега поднялся я на трибуну прямо, где Филиппов с районным начальством стоял, и эдак похлопал его по плечу: куда, мол, вашей Приятной…

 Таких историй у Егора не одна дюжина. Много лет провозился он с лошадьми, хотя и знал другое ремесло, как будто даже посолидней этого.

 Тимофей Сафонов, отец Егора, в двадцатом году тронул из Казанской губернии в Сибирь со всем своим семейством поискать просторной жизни. Был он могуч, лыс, борода по пояс. Держал в «Расее» мельницу, правда, не очень доходную, так что приходилось заниматься побочным промыслом. Плавил со старшими сыновьями Иваном и Данилом плоты по Волге. Пока шли вниз, прямо на плотах рубили дома. Держать в руках топор научились от отца не только Данил с Иваном, но и сыновья помладше: Егор, Михаил, потом меньшой – Степан.

 В Сибири остановились Сафоновы сперва на Чулыме. Взял Тимофей в складчину старую мельницу, сам сделал мельничные колеса под слив «на сторону», крупорушку пустил, но дело все же не пошло. Больно тощие годы были.

 Тогда двинулись Сафоновы дальше. Пересекли Енисей, опустились южнее Минусинска и остановились в Таскино. Здесь тоже калачи на березах не росли. Земля расхвачена, засуха, недород. Но дальше ехать некуда – Саяны. Поселились временно на квартире у старожилов Кощеевых. Потом вырыли землянку. Пошли в работники – косить, жать, молотить. А чтобы на собственный дом заработать и хозяйством обзавестись, подрядился Тимофей церковь срубить в селе. Общество ставило сто двадцать пудов пшеницы, а ежели получится сходно, обещало и денег собрать.

 Приступили Сафоновы к делу, торговаться не стали. Отец и сыновья – пять топоров. Тимофей – за архитектора, за прораба и за плотника сразу. Рубили «в крюк», каждое бревно брали «под скобу», каждое кантовали, равняли комель с вершиной. Всё – честь по чести.

 Правда, Горке, как звал Егора отец, последний гвоздь вбить не пришлось. Пролил однажды сильный дождь. Переждали под навесом. А после дождя стали матицу класть пудов этак на сорок. Возьми да соскользни она, и шмякнулся Горка на мокрые бревна, аж спина хрустнула. Ходил потом все лето в полушубке…

 Все же купили Сафоновы дом. Получили земельный нарез, потом другой на Репинском выселке, километрах в семи от села. Там и ободворицу построили. Пахать стали, скотину разводить, зажили…Потом братья в колхоз записались, в «Красный сибиряк». Отец же в артель не пошел, уехал в соседнее село Мурино, нанялся мельником.

 Егор вступил в колхоз. Работал в пожарке, ходил с хлебным обозом в Минусинск и даже в Туву, потом перешел водовозом на конторский хоздвор. Здесь тогда было два беговых жеребца – Гордый и Вьюн. В Каратузе каждую осень проводили сельхозвыставки и бега. Стали таскинские наездники Семен Бобров и Егор Сафонов привозить из райцентра призы. Это до войны еще…

 Пригляделся к Егору председатель Алиферов и направил его на конеферму.

 С той поры он совсем забросил свой топор, можно сказать, окончательно переквалифицировался. Работал и старшим конюхом, и заведующим фермой, и селекционером. На конном дворе тогда стояло полтораста лошадей. Теперь едва ли во всем селе столько наберется. Но если есть в теперешних рабочих лошаденках частица породистой крови орловских рысаков или владимировских тяжеловозов, то это благодаря племенной работе, которую проводил Егор.

 Не забывал он и ипподром. Как бы между делом готовил жеребчиков на выезд, тренировал их, натаскивал. Бывал с ними в Каратузе, Минусинске, Абакане. Ездил на своих и чужих лошадях. Получал дипломы, именные часы, денежные премии.

 Лучших жеребцов, выпестованных Егором, помню и я. Помню широкогрудого Вьюна, степенного серого в яблоках Грюмича, вороного Гордого, сурового бурого Героя, шалого толстоногого Карьку-Дурака, который имел странность тем больше рваться вперед, чем крепче его держали, туже натягивали вожжи. Так и запалил Карька сам себя, пал жертвой собственного неуемного нрава. И, конечно же, помню горячего, изящного Мифа, остроухого и горбоносого.

–         А ты знаешь, как Миф погиб? – прерывает мои воспоминания Егор.

–         Не помню.

–         Последний раз я выезжал на нем в Минусинске. Когда подали списки заездов, вышло Мифу соревноваться с Тимуром. Тимур – хорошо набеганный жеребчик из госплемконюшни, масти гнедой, почти как Миф, только без отметины на лбу. Ехать на нем выпало Ваньке Красному из Краснотуранска. Я уже встречал его на бегах, наездник неплохой. Но ипподромовский сторож припугнул его крепко, мол, этот бородатый цыган, Сафонов, объегорит тебя в два счета. Держи, мол, с ним ухо востро. И стал Ванька следить за мной, что твой шпион. Все подсматривал, как кормлю, пою да как тренирую. А я и верно на пробных заездах свою тактику взял. До половины круга, до песчаной дорожки, приопущу, иду, как надо. Потом приструню, не даю ему на всю катушку выложиться. Зачем мне заранее показывать всю силу? Возьмут да посильней дадут противника. Так вот, я придержу, а Ванька рад, нахлестывает своего Тимура и, понятно, на второй половин обходит меня. Я не против. Ванька же мне говорит: «Сафонов, ты мухлюешь!» Ничего я не мухлюю, просто хорошо знаю Мифа. Не надо ему раньше показывать, что противник слабее. Тогда Миф теряет интерес к борьбе. А жеребец он был азартный.

 Накануне, перед воскресеньем, подходит главный зоотехник Васильев: дай проехать. На. Поехали они с Красным. Миф до песочка дошел, сбавил было прыть по привычке, но чувствует, что не сдерживают его. Покосился назад – наездник сидит незнакомый – и ну рвать! Тимур даже сбился от неожиданности и, конечно, отстал. Ну, а назавтра мы этого Тимура вообще на хвосте оставили. У дорожки Миф только ногу переменил…

 Верно, победа ему нелегко досталась. Прибежал к финишу – дрожит весь.

Едва сошел с круга, сейчас фал выпустил, как мочалку, и кровь носом пошла. Раньше не замечал я такого. Вообще-то вроде дело понятное, жарища была в тот день. И все же что-то кольнуло у меня под сердцем. Словно чувствовал… Не любил Миф уступать. А Тимур, как я теперь понимаю, был посильней, повыносливей его. Все-таки тренировался поболе, на племконюшне стоял, не на колхозном дворе…

 Ну, а потом ничего, как будто оправился наш Миф. Однажды под осень запряг я его в дрожки, мешок пшеницы бросил, думаю, промну да и заодно на Худоноговскую мельницу съезжу. Пока я молол, он всё бился у городьбы, жерди грыз, землю копытом рыл, ржал нетерпеливо, будто торопил меня куда. На обратном пути бежал ничего, без понуканий. Потом вдруг как заржет – протяжно и тонко, что маленький жеребенок. Упал на колени, застонал, ровно человек, и повалился, вытянул ноги – не успел я даже супони развязать…

 Пристегнул я вожжой собаку Дамку к тарантасу, чтоб караулила, а сам пошел в деревню. За подводой… Долго потом ветврачи спорили, как и что.

И меня пытались было обвинить, будто я был враг своему Мифу. Послали его сердце в Красноярск, на исследование. Оттуда бумага: инфаркт, разрыв, значит…

 Егор, решительно выплюнув папиросу, глубже нахлобучивает шапку, натягивает вожжи, собрав в рукавицу сразу все три конца. Лошади, встрепенувшись, делают рывок вперед. Мы откидываемся на спинку коробка.

–        Га-а, замерзли!

Пристяжная Венера выгибает гладкую шею, кося на нас желтоватым глазом, и постромки начинают дрожать мелко, как натягиваемые струны. Нехотя набирает рысь и Ветерок. Опять плывут мимо тарантаса прозрачные перелески, соломенные скирды у дороги, черные клинья распаханной зяби. Опять свистит упругий ветер, летят навстречу комья земли, стучат ободья по гулкой дороге, пощелкивает во втулках затвердевшая смола.

 Прикрыв рукавицей лицо от ветра, я искоса поглядываю на Егора. Сквозь градом летящие ошметки он смотрит вперед, прищурив влажные глаза. Пыльный налет резче подчеркивает острые черты лица, тонкий нос, насупленные брови. Колеблемая ветром, на груди развернулась веером борода. В ней поблескивает седина. Но в том, как гордо и прямо сидит старик, как твердо упирается ногой в передок коробка, как цепко и вместе с тем мастерски небрежно держит он вожжи, еще чувствуется закваска лихого наездника.

 Трудно определить, что приходит сначала: любовь к делу, потом овладение им, или же наоборот – овладение делом, познание его, а потом уж и любовь к нему, привычка. Егор пришел к коневодству, пожалуй, вторым путем. Многие годы он собирался оставить лошадей, уйти на пенсию. Жаловался на боль в руках, на усталость. Но все тянул, не уходил. Наверное, не мог представить себя, скажем, с удочкой на озере или с батогом у складских ворот. А я не мог представить, чтобы кто-то другой пролетел по селу на горячем жеребце. Мне кажется, и лошади его не представляли себя без привычного бородатого хозяина.

 Как-то, по случаю приезда гостей или по какому другому, подгулял Егор крепко. Председатель Иван Мартюшов строго заметил ему, что, мол, снимет с работы за подобные прогулы. Может, резковато сказал, но в общем-то справедливо. Однако обиделся старик. Повернулся, ушел домой. Говорят, три дня вообще за ворота не показывался. На печи лежал. Переживал. Понимал, что виноват, но каяться, просить прощения гордость не позволяла. А потом все же в душе наделся Егор, что не пойдет без него дело на хоздворе, и тогда еще неизвестно, кому придется первым шапку ломать.

 И верно, прибегает на четвертый день нарочный из конторы: председатель, мол, вызывает. Ну, раз вызывает – дело другое, можно и с печи слезть. Тут вроде самолюбие особо не страдает. Пришел конюх в контору.

–        Вызывали?

–        Вызывал.

–        Ну, чего?

–        Вижу, проспался. Можешь коней принимать.

–        Другого-то не нашли, что ли?

–        Нашли, едва ушли, – засмеялся Мартюшов, не выдержав строгого тона. И рассказал Егору, как жеребцы все дни, пока не было хозяина, недовольно стучали копытами в стены конюшни, как сердито встречали, поворачиваясь задом, всех, кто открывал двери, как упрямо отходили от кормушек, хотя приносили им лучшее сено и даже овес.

 И когда прощенный конюх открыл ворота в конюшню, во всех стойлах дружно заржали его питомцы, обрадованные жеребята потянули к нему влажные мордочки, а один, особенно ласковый, любимчик, даже поднимался на дыбы, норовя поставить копыта на плечи своему благодетелю.

 Младший сын Егора Колька однажды сказал мне в шутку, что отец его больше, пожалуй, любил лошадей, чем своих семерых ребятишек. Не скажу про ребятишек, но лошадей Егор любил самозабвенно, это уж точно. Даже его любимая песня была связана с ними: «При лужке, лужке, лужке, при знакомом поле, при знакомом табуне конь гулял по воле…»

 

Александр Щербаков. Из книги «Душа мастера»

← Вернуться к списку