Культура

О, светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многими красотами удивлена еси: озеры многими удивлена еси, реками и кладязьми месточестны­ми, горами, крутыми холмами, высокими дубровами, чистыми полями, дивными зверьми, различными птицами, безчисленными городами великими, селами див­ными, виноградами обительными, дома­ми церковными, и князьями грозными, бо­ярами честными, вельможами многими. Всего еси исполнена земля Руская, о, пра­воверная вера христианская!

Слово о погибели рускыя земли по смерти великого князя Ярослава

Моя тайга... степь, озеро, река, луга, поля и нивы... — моя родная рус­ская земля. У всякого, не спалённого дотла пороком, не заплесневевшего в корысти, не засохшего в книжном учении, яко полевая ромашка в тяжком томе о заморских красотах, есть таёжная падь, приречная долина, широкий дол, кои землянин величает: моя земля. Хотя земля и не куплена в торгах... Попробуй, купи степь необозримую, тайгу непроходимую... хотя и не выпала земля в наследство, хотя, кроме тебя, уйма народа в здешней земле обита­ет, хотя и сам ты укочевал в чужедальние края, а всё одно — моя земля. Здесь отзвенело детство полевыми колокольцами, стаяло в белом тумане сенокос­ное отрочество, здесь похоронены мать и отец, после коих обветшали избы, утопающие в дурнопьяной лебеде и крапиве, обредела деревенька и уш­ла в землю.

Свой окрайчик земли, словно краюха ржаного хлеба, засолоневшая от пота, от слёз кручины и отрады; своя земля... и земляк в своё время пони­мался как человек, с которым ты свято и клятвенно связан единой землей.

“Мой угор, угорышек...” — любил ввернуть в речь крестьянский писатель Фёдор Абрамов, летуя в родном селе Веркола, умилённо оглядывая с угора желтоватые поля, обережно объятые поскотиной-городьбой, чтобы коровы хлеба не потравили. Благодать Божия: веет с небес прохладный ветерок, гу­ляет под вольно выпущенным, широким рубищем, ласково колышет волосы, и взгляд писателя уплывает в зеленеющие пастбища, к синеющей реке, к хра­му, белеющему на холме, сливая ниву с небесами.

Издревле воспевали и оплакивали русские родную землю...

“О, Русская земля! уже ты за холмом! <...> Тогда по Русской земле ред­ко пахари покрикивали, // но часто вороны граяли, // трупы между собой де­ля, // а галки свою речь говорили, // собираясь полететь на добычу <...> Чёрная земля под копытами костьми была засеяна// и кровью полита: // го­рем взошли они по Русской земле <...> А поганые со всех сторон приходили с победами // на землю Русскую” (“Слово о полку Игореве”).

“Кто, братья и отцы, и дети, видевши такое Божие попущение на всей Русской земле, не плачется? Грех ради наших попустил Бог найти на ны пога- ныя; наводит бо Бог, по гневу своему, иноплеменников на землю, чтобы со­крушёнными ими обратятся к Богу” (Из Лаврентьевской летописи).

“Русская земля да будет Богом хранима! Боже, сохрани её! На этом све­те нет страны, подобной ей, хотя бояре Русской земли несправедливы. Да станет Русская земля благоустроенной и да будет в ней справедливость” (Ни­кита Афанасьев).

“Эти бедные селенья, // Эта скудная природа — // Край родной долго­терпенья, // Край ты русского народа! //Не поймёт и не заметит // Гордый взор иноплеменный, // Что сквозит и тайно светит // В наготе твоей смирен­ной. // Удручённый ношей крестной, // Всю тебя, земля родная, // В раб­ском виде Царь Небесный, // Исходил, благословляя” (Фёдор Тютчев).

“Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждо­му, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России... И предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и сра­ма Русской земли” (Лаврентий Корнилов).

* * *

В испоконной красе хранили русские крестьяне любовное, обрядово-по­клонное отношение к земле. Хотя земля числилась и третьей в череде языческих поклонений (первый — царь-огонь, вторая — вода), но лишь землю крестьяне ве­личали матерью. И в земледельческом таланте крестьян, кроме вселенского природознания, трудолюбия и терпения, кроме сбережённых многовековых зем­ледельческих навыков, таилась неизбывная, всепоглощающая, обрядово-по­клонная, жертвенная любовь к матери сырой земле — любовь, увы, порой впа­дающая в духовную прелесть — языческое одухотворение земли. Долго после Крещения Руси крестьянин нет-нет да и забывал, что земля — Творение Божие — не обладает самосвятостью. “Почитание русскими язычниками “матери-зем­ли”, — писал Лев Лебедев, — это отнюдь не наивность. Заблуждение язычников в том, что, не ведая Бога — Создателя человека и земли, — они поклоняются творению, а не Творцу”¹. “Вначале сотворил Бог землю. Земля же была безвид- на и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. <...> Адаму же сказал Господь: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедовал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя: со скорбью будешь питься от неё во все дни жизни твоей; <...> в поте лица тво­его будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься” (Быт. 1: 1,2, 17, 19).

Земля в дохристианских верованиях славян, долго хранимых русскими крестьянами в сумраке памяти, понималась яко мать, от которой не токмо на­рождается всё живое, но произошло и само тело человеческое. Казалось бы, древлее воззрение не противоречит Священному Писанию, где сказано “Всяк человек — земля есть и в землю отыдет...”; но, повторим, заблуждение кре­щёных славян крылось в том, что язычники наделяли землю самостийной, не зависимой от Бога творящей силой, не ведая душеспасительного Бога Твор­ца, сотворившего землю, а из земли — человека и всё живое.

“Предания о происхождении человека, равно принадлежащее всем индо­европейским народам, в том числе и славянам, говорят, что тело человечес­кое взято от земли и в неё же обращается по смерти, кости — от камня, кровь — от морской воды, пот — от росы, жилы — от корней, волосы — от тра­вы. Верование это высказано в “Стихах о Голубиной книге”:

Телеса наши — от сырой земли,

Кости крепкие взяты от камени,

Кровь-руда — от черна моря.

Народные загадки метафорически называют волосы — лесом, а траву — волосами <...>. Рядом с поклонением небу должно было возникнуть и утвер­диться религиозное почитание земли. Следы этого обоготворения сохрани­лись и у славян... Богатыри, поражающие лютых змеев, в ту минуту, когда им грозит опасность быть затопленными кровью чудовища, обращаются к земле с просьбой: “Ой, ты еси, мать сыра земля!.. расступися на все че­тыре стороны и пожри кровь змеиную”, — и она расступается и поглощает по­токи крови”².

Даже богатырь Илья Муромец, прототипом которого был святой Илия Му­ромский, крестьянский сын из села Карачарова, казачий атаман, насельник Киево-Печерской лавры, — даже этот былинный богатырь, когда супостат, одолев его, замахивается мечом, вопрошает: мол, что ж ты, мать сыра зем­ля, ныне повыдала меня³?

* * *

Одухотворённой матушке сырой земле посвящены большинство славяно­русских языческих обрядов, если не сказать, что чуть ли не всякий трудовой и праздничный обряд так или иначе, славя солнце и небесные воды, касался и земли, поскольку мать сыра земля, обласканная солнечным теплом, в гро­мовых и молниеносных страстях покрытая дождями и росами небесного отца, рожала хлебушек, рожала жито — живот, жизнь. Были века в славяно-русском язычестве, когда мать сыра земля — Макошь (макушка лета), “покровитель­ница” урожая и судьбы, почиталась как верховное божество, рядом с которой, судя по старинным русским вышивкам, сохранившим языческие сюжеты, по леву и праву руку восседали верхом на лошадях рожаницы Лада, богиня вешнего пробуждения земли и первой зелени, и дочь её Леля с сохами, при­тороченными к сёдлам.

Священные знаки земли — обереги от нечистой и лукавой силы — красо­вались почти на всём, что окружало нашего предка-руса: на прялке, на при- челинах и подзорах избы, на девичьем кокошнике, на резной спинке кошевых саней — везде рядом со знаками Солнца и Вод сиял знак Матери-Земли. Эти обереги (аграрно-магические знаки) в домовой резьбе, в росписях посуды уже, вероятно, без сознания их силы, дожили чуть ли не до нынешнего вре­мени. Особенно выразительны они на внешнем декоре семейских⁴ изб в За­байкалье. Даже “захоронения предков в земле, — писал Борис Александрович Рыбаков в книге “Язычество древней Руси”, — могли означать, во-первых, то, что они как бы охраняют земельные угодья племени (“священная земля пред­ков”), а во-вторых, они, находящиеся в земле предки, способствуют рожда­ющейся силе земли”⁵.

Александр Афанасьев глубоко исследовал древнеславянские мистические воззрения на природные стихии и Вселенную (в том числе и землю), прове­дя, нередко спорные, космогонические параллели между героями русского фольклора, символикой крестьянских усадеб и миром Вселенной. Он же даёт и картину многих аграрно-магических обрядов, подтверждающих одухотворе­ние матери-сырой земли в древнерусских верованиях.

“Как всеобщая кормилица, земля есть источник сил и здоровья, — писал Александр Афанасьев, — она же растит и целебные травы. Тот, кто приступа­ет к собиранию лекарственных зелий и кореньев, должен пасть ничком наземь и молить мать сыру землю, чтоб она благоволила нарвать с себя всякого сна­добья... Чтобы нечистая сила не поселилась в нивах и не выжила с пастбища стад (то есть не повредила бы тем и другим), хозяева в августе месяце выхо­дят раннею зарею на поля с конопляным маслом и, обращаясь на восток, го­ворят: “Мать сыра земля! Уйми ты всяку гадину нечистую от приворота и ли­хого дела”; затем выливают на землю часть принесенного масла. Обращаясь на запад, продолжают: “Мать сыра земля! Поглоти ты нечистую силу в без­дны кипучие в смолу горячую”; на юг произносят: “Мать сыра земля! Утоли ты все ветры полуденные со ненастью, уйми пески сыпучие со метелью”, и, наконец, на север: “Мать сыра земля! Уйми ты ветры полуночные со тучами, содержи (сдержи) морозы со метелями”. За каждым обращением льют мас­ло, а в заключение бросают и самую посудину, в которой оно было принесе­но <...> Это жертвенное возлияние масла и пива имело символическое зна­чение влаги, проливаемой небом и дарующей нивам урожай; ибо и “масло” и “пиво” были метафорическими названиями дождя. Увлажнённая дождем земля сулила обилие, богатство и счастье”⁶.

Древние славяне-язычники почитали землю как женское начало “божест­венного” мироздания, а небо — как мужское, и считали, что от совокупления их, выраженного через солнечную ласку и грозовые страсти, после оплодо­творения небом земли посредством влаги (дожди и росы), рождается всё живое на земле и, прежде всего, хлеб. Нечто подобное происходило в пони­мании язычников и в человеческой жизни, а посему они напрямую связыва­ли аграрные обряды поклонения матери сырой земле и отцу-небу со свадеб­ными обрядами и даже с плотским взаимодействием мужчины и женщины (плодородие земли — чадородие женщины).

Порой сии древнеславянские магические аграрные и свадебные обряды сливались меж собой, порождая аграрно-свадебную обрядовость. Отзвуки её выявили народоведы и в обрядовой культуре крестьян Восточной Сибири. “Возьмём аграрно-брачные обряды, — пишет Фирс Болонев. — Основное их назначение было связано с двумя понятиями: охраной от зла и идеей плодо­родия. О магическом использовании зёрен ячменя, овса, пшеницы в кален­дарной и свадебной обрядности известно давно, но находящийся с этим риту­алом в непосредственной связи обычай сбора беременных женщин на свадьбу почти не известен. Он записан автором в с. Анга Иркутской области. Приём симильной магии, дожившей до XX в., по своей наглядности, колоритности и яркости, пожалуй, не имеет аналогов, хотя об участии беременных женщин в свадебной обрядности славян имеются неоднократные упоминания”⁷.

Крестьянские обряды, корнями таясь во временах праславян — скифов- пахарей, — во Владимирово княжение обретя христианское звучание, в самом главном — в одухотворении земли — жили ещё долго, чтобы уж разом умереть. То же крашеное яйцо, освящённое наговорным словом и орошённое святой живой водой, задолго до Святого Крещения Руси, когда лишь вызрело само понятие русская земля, сияло аграрно-магическим символом плодородия ма­тери сырой земли, чадородия жён-матерей, как являлось и живым, земным знаком солнца, в мистическом сознании язычников имевшим верховную “бо­жественную” силу. Как из яйца чудом чудным, дивом дивным нарождается жизнь, так и под солнцем она нарождается на земле.

* * *

Даже суровые старообрядцы⁸, сплетая древние природные обряды с хри­стианством, не избежали мистического поклонения матери сырой земле, а заодно и предкам, захороненным в ней и якобы имеющим с ней мистичес­кую связь. Об этом писал протоирей Андрей Иоаннов Журавлёв, прибывший вместе с гонимыми старообрядцами в польские земли, на Ветку: “Старооб­рядцы в день Пятидесятницы (Святой Троицы, что празднуют накануне Духо­ва дня. — А. Б.), ложася ниц на землю, слушают молитвы, а священник чи­тает их, на коленях стоя к престолу, зря на восток”⁹.

Небо и земля становятся “церковью”, и некоторые “староверческие толки (беспоповщина и нетовщина) до последнего времени исповедовали грехи свои, зря на небо или припадая к земле”¹⁰. Вот так радели иные старообряд­цы, якобы в чистоте сохранившие исконное, древлее Православие, в отличие от “нововеров”, что в лихую годину церковного раскола якобы выправили бо­гослужебные книги и церковные обряды на манер греческого Православия, о ту пору испрокаженного.

Мало того, именно у старообрядцев появляются религиозные толки, где прихожане поклоняются матери сырой земле. В XIX веке у семейских Бичуры, Мухоршибири, Большого Куналея (семейские села в Бурятии. — А. Б.) обра­зовался таинственный толк “землепоклонников”. Сошлись в нём крестьяне, которые не признавали икон, попов и уставщиков, а поклонялись священной земле как самосвятой. В. П. Мотицкий писал в книге “Старообрядчество За­байкалья”: “Землепоклонники всей семьёй или небольшой группой выходили в поле и там, осенив себя двуперстным крестным знамением, становились на колени и кланялись так низко, что лбами касались земли, прося её о помо­щи”¹¹.

О землепоклонниках писал этнограф и диалектолог Лазарь Ефимович Элиасов, многие годы изучавший фольклор семейских, подготовивший руко­пись “Толки семейских”. Он же писал и о том, что в начале XIX века в семей­ских селах Окино-Ключи Бичурской волости, Хонхолой и Шаралдай Мухорши- бирской волости появился новый толк, получивший название “песочников”, когда при крещении ребёнка употребляли не воду, а подогретый песок.

Л. Е. Элиасов записал от семейских обряд крещения: “Мать держала ре­бёнка на руках, а уставщик сыпал ему на животик или спинку мелкий тёплый песок. После этого ребенка осеняли крестом и давали ему имя, затем умыва­ли в тазу, очищали от песка, пеленали и клали в зыбку. Если ребёнок засы­пал сразу, то родители были уверены, что он будет здоровым и счастливым, а если не сразу, то его ожидала нелегкая жизнь”¹².

В отличие от общеправославных крестьян, старообрядцы, оберегши до середины ХХ века даже во внешнем облике исконно славянскую стать, сохра­нили и многие верования древнеславянского язычества. Историк русской православной церкви Н. М. Никольский писал: “Крестьянская “старая вера” имела мало общего со старой верой профессионалов или посадских людей, и если напоминала старую веру, то старую дохристианскую веру (выделено мною. — А. Б.)¹³”. А. П. Щапов и вовсе с расколом связывал возрождение языческих верований, волхований и чародейства¹⁴. В. Я. Пропп, повторяя языческую точку зрения на староверчество, пишет: “Изучение языческой сущ­ности праздников лишит их ореола святости”¹⁵.

* * *

Хотя после Крещения Руси внешне понятие земли у крестьян стало уже ясно христианским, и без обращения к Богу мужики не приступали к пахоте, севу и жатве, но суеверное, с отзвуками древнеславянского язычества, мис­тическое отношение к земле долго жило в крестьянском мире, воплощённое в обрядах и обычаях. В земледельческих обрядах ощущалось причудливое сплетение христианского и суеверно-языческого, о чём в книге Сергея Мак­симова “Нечистая, неведомая, крестная сила” сказано: “Связь человека с землёй устанавливается и Священным Писанием: “Всяк человек — земля есть и в землю отыдет” <...> Земля, куда схоронены кровные и близкие, на­зывается родительскою и считается священною, она могущественна до такой степени, что горсточка её, взятая с семи могил, укрывающих заведомо доб­родетельных людей, спасает всех родичей, оставшихся в живых, от всяких бед и напастей. Почти такой же силой обладает и вообще родная земля <...> (Ночью суеверные женщины, запрягши честную вдову в соху, опахивали зем­лю окрест села или деревни, славя землю, вопя проклятия нечистой силе. — А. Б.) В других деревнях носят образ Св. мученика Власия, признаваемого по всей святой Руси покровителем домашнего скота, и к свечам прибавляют ещё ладан. В Судогодском уезде Владимирской губернии опахиванье предпо­читают производить под Духов день, а в иных местах — в ночь на 24 июня, причём поют “Да воскреснет Бог”, проводят сохой крест на всех перекрёстках селения, в копаные ямы закладывают ладан и т. п. <...> В деревнях Нижне- ломовского уезда Пензенской губернии во главе подобного шествия видели старух с иконами Спасителя, Успения Богоматери и медными распятиями на груди, и слышали, вместо стихов заклятия, пение молитв Богородичной и Господней <...> Вера в мать-сыру землю всё-таки сохраняется незыблемо. Даже и там, где, по-видимому, Христово учение успело уже войти в плоть и кровь, стоит снять с языческих обрядов наложенные тонким слоем христи­анские краски, чтобы обнаружились черты древних языческих верований”¹⁶.

Выражая простонародное отношение к земле, Фёдор Достоевский писал: “Земля у русского человека правее всего, в основе всего; земля — всё, а уж из земли и всё остальное, то есть и свобода, и жизнь, и честь, и семья, и де­тишки, и порядок, и Церковь”. Писатель — не ради красного словца, а из ве­ликой любви к русскому простолюдью — опрометчиво, ошибочно вознёс зем­лю над Церковью. Церковь Христова — Дом Господень, — Божественная Все­ленная, где небо — Престол Божий, а земля — лишь изножье Престола. Лишь изножье...

Русская Православная Церковь долго не на живот, а на смерть сражалась с обоготворением и одухотворением природы, понимая природу как Творение Божие: “не нарекутся богом стихии, ни солнце, ни огонь, ни источницы, ни древа”. Праведная брань за крестьянские души породила благодатные плоды... Крестьянское осознание природы как Творения Божия нашло мифо­логическое выражение в великом произведении народной поэзии, повеличен- ном “Стих о Голубиной книге”.

Солнце красное — от лица Божнего,

Млад светел месяц от грудей Божиих,

Звёзды частые — от риз Божних,

Зори белые — от очей Господних,

Ночи тёмные — от опашня Всевышнего,

Громы — от Его глаголов,

Ветры буйные — от Его дыхания,

Дробен дождик и росы — от Его слёз...

Постепенно из русской народно-обрядовой этики выветривался язычес­кий мистицизм, и если иные заговоры обратились в стихийные народные мо­литвы, в поэтические обращения к Спасителю, к Царице Небесной, Божиим Ангелам, святым мученикам и угодникам, то и крестьянские обычаи, обряды, утратив древнеславянскую магию, обрели христианское звучание, и вместо языческих идолов покровителями земли, воды, лесов, дворовой животины и птиц становятся святые во Христе¹⁷. Святая Параскева Пятница — покрови­тельница полей и скота, Святой Мамонт-овчарник — покровитель коз и овец; Святой Никита — гусятник; Святые Флор и Лавр — покровители коневодства; Святые Кирик и Улита — покровители кур; Святые Борис и Глеб — сеятели; Святой Прокопий — жнец; Преподобный Сергий Радонежский — покровитель вод и целебных источников.

Христианизации древнерусских обрядов и обычаев, связанных с покло­нением природе — и, перво-наперво, земле, — очевидно, способствовал из­начально и сам Новый Завет, из которого православные крестьяне, кроме Христовых заповедей, познали и то, что вочеловеченный Сын Божий, любя ближних, любил и окружающую Его природу, любил и ценил крестьянский труд, о чём свидетельствует даже сам язык Спасителя: образы в притчах Хри­ста взяты из природы, из земледелия и рыболовства. “Уже бо и секира при корени древа лежит: всяко убо древо, еже не творит плода добра, посекаемо бывает и во огнь вметаемо”; “Емуже лопата в руце Его, и отребит гумно Свое, и соберет пшеницу Свою в житницу, плевы же сожжет огнем негасающим” (Мф. 3:10, 12). Вспомним и притчу о сеятеле зерна — Слова Божия: “Се изы- де сеятель, да сеет. И сеющу, однова падоша при пути, и прийдоша птицы и позобаша ея; другая же падоша на каменных, иде же не имаху земли мно- ги, и абие прозябоша, не имаху глубины земли. Солнцу же возсиявшу при- свянуша: и зане не имеяху корения, изсохша: другая же падоша в тернии, и взыде терние, и подави их другая же падоша на земли добрей, и даяху плод...” (Мф. 13: 3-8). Евангельская образно-языковая система — из при­родной крестьянской жизни.

С летами, в сиянии православной веры одухотворение, а тем паче обоже­ствление земли меркло, словно ночная темь на алой заре; долго жила лишь обрядовая поэзия, подобная сказочной игре. Несмотря на отсветы и отзвуки безбожных языческих поверий, в земледельческих обрядах побеждает дух православного христианства. Боголюбивый русский крестьянин, отвергаясь поклонения матери сырой земле, без упования на Бога, без молитв Божиим Ангелам, Святым Христа ради не приступает к пахоте, севу, жатве. Молились Царице Небесной пред её иконой “Спорительница хлебов”¹⁸, Апостолу Филип­пу, коего Спас испытывал, когда насытил пятью хлебами пять тысяч человек; молились праведным Иоакиму и Анну, Священномученику Харлампию, кото­рый даёт плодородие земле, Иоанну Предтече, Крестителю Господню, муче­никам, благоверным князьям Борису и Глебу, Святым равноапостольным ца­рю Константину и благоверной царице Елене, мученице Параскеве Пятнице, Святителю Тихону, епископу Амафунтскому.

Перед посевом крестьяне парились в бане, выгоняли из себя тяжёлый грешный дух, надевали в поле чистую посконную рубаху, чтобы чистыми бы­ли всходы. А накануне боголюбивые крестьяне молились в храмах, после ис­поведи причащались Святых Даров. “Сев и подготовка к нему как важнейшие мероприятия в жизни земледельца не совершались без особых обрядов: очи­стительных, запретных, охранительных и продуцирующих. Например, приго­товленные для посева семена нельзя было есть, жевать, так как существова­ло поверье, что от этого хлеб может не взойти. Ничего и никому нельзя было давать взаймы, чтобы не передать удачу, счастье. Когда опоражнивали за­кром, то в нём запрещалось мести веником из опасения, что в закроме будет пусто. Поэтому выметали в нём тряпкой. По сообщению К. М. Афанасьева (1888 г<ода> рождения), в с. Новая Брянь <...> запрягали коней, у икон за­жигали свечи, клали начал (молились), просили у всех домашних: “Благо­словите”,— а те отвечали: “Бог благословит” <...> В зерна пшеницы клали яй­цо, подсыпали куриный помёт и говорили: “Дай, Бог, на всякую долю — мне и птицам”.

По сообщению С. И. Жерлова (1888 г <ода> рождения), в Новой Бряни, выезжая на посев, совершали следующий обряд: “Зажигают свечи у икон и кладут начал, читают Богородицу — 3 раза, варят 7 яиц, из них 3 яйца рас­кладывают в семена, одно кладут на божницу. И оно лежит весь год, а осталь­ные старшим в дому отдают. Приехав на пашню, кладут 3 поклона на восток. Это так заведено со старины, а зачем — не знаю” <...> В Тарбагатае, по со­общению А. К. Думновой (74 лет), в первый день сева разговлялись яйцами, а в семена крошили яйца, которые целый год пролежали на божнице <...>. В Архангельском, по сведению супругов А. В. и Ф. К. Куприяновых, в ярицу перед посевом клали три варёных яйца и вербу; сея, разбрасывали их по по­лю из первого мешка. Это делалось для того, чтобы “не было никакого гнуса и урожай был бравый”¹⁹.

Всё это живо видится, потому что так жили в старину почти все крестья­не, кроме тех, кои отлучились от земли и, скажем, привадились к охоте, ры­балке, мелкому рукомеслу либо к отхожему промыслу.

Сергей Максимов запечатлел народно-православный земледельческий об­ряд, предшествовавший севу зерновых: “Поставлен на поле стол, покрытый чистой скатертью. На нём серебрится на солнышке водосвятная чаша, желте­ют свечки и сереет большая коврига печёного хлеба. Перед столом полукругом стоят бородачи с иконами в руках, закрытыми полотенцами. Против них по­местился священник с причтом, а за ними и весь этот народ, от чрева мате­ри обречённый в поте лица своего снести хлеб свой. Молебен отпели: толпа зашевелилась и загудела, как пчелиный рой. Подали священнику севалку — лукошко с веревочкой, чтобы ловко было перекинуть её через плечо, — берёт он из неё горсть сборной ржи от каждого двора и ловко, привычной рукой раз­мётывает зёрна по пашне. Затем идёт он краем поля, поперёк всех загонов, и кропит все полосы святой водой. И чью полосу окропляет, тот хозяин крес­тится, а иной ещё сверх того шепчет про себя, какую знает, молитву <...>.

При посевах всяких сортов хлеба великую роль играет так называемая “благовещенская” просфора, которую крестьяне или получают кусочком из рук священника при раздаче в конце обедни антидора, или сами подают за евхаристией, чтобы вынули части за здравие живущих и за упокой умерших. Просфору эту или кладут в сусеки, чтобы увеличить силу плодородия зёрен, или на дно лукошка-севалки и в мешки с зерном. По окончании же сева про­сфору делят между семейными и съедают <...>.

И нет сомнения в той святой истине, какая исповедуется всем русским миром, что “земля любит навоз, как лошадь — овёс, как судья — принос”. “Для того и кладут навоз, чтобы больше хлеба родилось, а полбу, чтобы лю­дям годилось”. “Где лишняя навозу колышка, там лишняя хлеба коврижка”. “Какова земля, таков и хлеб”. О даровании же хлеба насущного на худых и хо­лодных землях молят в умилении сердца и преклонив колена в церквах, в из­бах и на зелёных полях — на последних, когда показалась весёлая и радост­ная улыбающаяся зелень всходов. Широко и размашисто кладутся крестные знамения и во всю трудовую спину — поясные поклоны. Звонко, с восторгом разливаются голоса поющих молебен. Искреннее увлечение всех предстоя­щих очевидно: все настроены благоговейно. Но в то же время кто может по­ручиться за то, что если бы была своя воля действовать, то не вырвались бы толпой бойкие бабы, не сбили бы священника с ног и не начали катать его по зеленям, а сами кувыркаться рядом, пожалуй, даже и с приговором: “Нивка- нивка, отдай твою силку, пусть уродится долог колос, как у нашего батюшки- попа волос”²⁰.

* [1] *

У матери сырой земли свой особый праздник: в Духов день земля име­нинница — от рассвета до рассвета никто не смел ни пахать, ни сеять, даже колупать носком чуни — и то было грешно: руки отсохнут, и ни жене чадоро­дия, ни земле плодородия не видать, как своих ушей; и целовали землю — кормилицу, поилицу, утешительницу, — с молитвой становясь на колени.

“Весною, когда земля вступает в брачный союз с небом, поселяне празд­нуют в её честь Духов день; они не производят тогда никаких земляных работ, не пашут, не боронят, не роют землю и даже не втыкают кольев, вследствие поверья, что в этот день земля — именинница, и потому надо дать ей отдых”²¹.

В Духов день “по православным деревням обязательно служатся всенарод­ные молебны. Народ собирается к часовням, толпится на площадках и окроп­ляется святою водою не потому, что в эти дни совершаются молебствия по случаю избавления от бед, а потому, что в эти дни мать сыра земля бывает име­нинница. На Духов день, по объяснению, доставленному из Вятской губернии, земля потому именинница, что в этот день она сотворена (Господом. — А. Б.). Считается <...> грехом беспокоить именинницу, и крестьяне, нисколько не сты­дясь и вовсе не скрываясь, припадают на колени и по нескольку раз целуют землю <...> на всей Руси великой крестьяне строго придерживаются правила, что в эти дни никто не смел ни копать, ни рыть ям, ни пахать полей. Делается это для того, чтобы не обидеть кормилицу-землю и чтобы не осерчала она, и без того своенравная и капризная, тугая на подъём и скупая на милости”²².

Ветхорусские крестьяне, по неграмотности не читавшие Священное Писа­ние, а токмо внимавшие батюшкам на службе либо, увы, вольным, легендар­ным, мифологическим толкователям Писания, вольно толковали и день рож­дения земли.

В Духов день крашенные луковой шелухой яйца, пролежавшие на божни­це год возле пучка вербы, крестьянин зарывал в землю и, крестясь на вос­ток, молился об урожае. Те же пасхальные яйца крошил в семенное зерно и запахивал их в первую борозду, чтобы градом не побило хлеб, чтобы пол­зучая и летучая тварь не заела, чтоб щедровитым уродился хлебушек.

Народно-православная земледельческая обрядовость породила и стихий­ные молитвенные обращения к Богу, Царице Небесной, Христовым Апостолам и Святым угодникам, пророкам, блаженным, страстотерпцам, святителям. Сергей Максимов в девятнадцатом веке записал со слов крестьянина мисти­ческий обряд — стихийно-молитвенное обращение к Илье-пророку, где уже нет языческого обожествления земли: “В некоторых местах (даже под самым г. Орлом), когда выходит засевальщик в поле, то, снявши шапку, молится на восток: “Батюшка Илья, благослови семена в землю бросать. Ты напой мать сыру землю студёной росой, чтобы принесла она зерно, всколыхала его, воз­вратила его мне большим колосом”²³.

ги видимыя и невидимыя, и буди ми покров и заступление”, — в согласии с молитвенным правилом преподобного Варлаама мы и совершили паломни­ческое путешествие.

По дороге посетили церкви Забайкалья, святые обители православного Прибайкалья — Свято-Троицкий Селенгинский монастырь и Спасо-Преобра- женский Посольский монастырь. Прибыли в старорусский купеческий град Верхнеудинск (ныне — Улан-Удэ), где прошли детство, отрочество и юность духовного вдохновителя и руководителя экспедиции протоиерея Евгения Старцева, настоятеля Михаило-Архангельской (Харлампиевской) церкви.

Из Верхнеудинска тронулись на Кяхту...

Вздымаемся на таёжный хребет, в златоствольные сосняки, и за ветро­вым стеклом машины вольно распахивается Гусиное озеро; видятся в сизова­том мареве трубы Гусиноозёрской ГРЭС и сам город Гусиноозёрск, как и мно­гие провинциальные города России, полвека назад богатый и процветающий, а ныне — лет двадцать назад — брошенный властями на произвол безжалост­ной судьбы и пребывающий в удручающем упадке и запустении. Изрядная часть трудового люда от бескормицы укочевала, за гроши продав свои квар­тиры, другая часть перебивается с хлеба на квас, и дотягивают свой век пен­сионеры. Вдоль степного берега озера, словно после бомбёжки, угрюмо чер­неют остовы и печи разорённых дач. И далее — мать-сыра земля, ныне, как и по всей России-матушке, брошенная, заросшая травой-дурниной.

Весь паломнический путь мы беседовали с отцом Евгением о судьбе за­байкальских приходов, кои мы посещали и где батюшка либо служил моле­бен, либо возглавлял крестный ход, либо проводил беседы по строительству новых и реставрации старых церквей.

От берегов Гусиного озера без привалов доехали до купеческой Кяхты, процветавшей в старые добрые времена, стоящей на известном всей России “чайном и шёлковом” торговом пути. Здесь батюшка служил настоятелем в Успенском храме, будучи одновременно настоятелем и нескольких сельских приходов — в сёлах Тамир, Ивановка, Кудара-Сомон, Усть-Кяхта. И о ту по­ру, и поныне, к прискорбию нашему, в забайкальских сёлах острая нехватка сельских попов.

Тамир? — древлематёрое русское село, словно чудом выплывшее из во­семнадцатого века... Улицы уставлены сплошь дородными бревенчатыми из­бами с рублеными фронтонами — явный признак старинного избяного зодче­ства. И, может, потому, что деревня вытянулась вдоль широкой, насквозь продуваемой долины, усадеб едва коснулась гниль. Да и, слава Богу, хозяе­ва обихаживали дедовские избы, отчего они и не ветшали, не врастали в зем- лю-матушку. В отличие от других сёл и деревень, немного высмотрел я в Та- мире брошенных усадеб, как мало увидел и нынешнего убогого новостроя; из поколения в поколение жили и живут многие тамирцы в могучих хороми­нах, рубленных дедами и прадедами.

О деревенской судьбе мы беседовали с главой сельской администрации, старостой здешнего церковного прихода Юрием Климовым. А судьба Тамира, как и прочих российский сёл и деревень, словно жизнь, когда хоть помирай ложись: молодёжь бежит из села в город прытче, нежели в советские времена, ибо нет работы — почти все колхозы-совхозы рухнули. Доживают тоскливый век пенсионеры — мало-мальская пенсия есть на хлеб и чай, да огородина и подворная скотина выручают. Иные молодые, коим некуда бежать из села, пьют беспробудно; как и во всех российских деревнях и сёлах, шинкарки, на­живаясь на великом русском горе, бойко торгуют дешёвым контрабандным спиртом, в народе прозванном “палёный, катанный; палёнка, катанка”. Дру­гие молодые пашут от темна до темна, не разгибая спины, дабы свести кон­цы с концами; держат полное подворье скота: десять-пятнадцать-двадцать коров, тёлок, бычков, с пяток, а ино и десяток лошадей, что летом пасутся в долинах рек, а зимой копытят на полях, где ветер выдувает снег. За трид­цать лет супостаты, фармазоны, полонившие Россию, до нитки ограбили страну, и ныне бесом избранные с жиру бесятся, а простолюдье, тем паче крестьяне, с кваса на хлеб перебивается. Но о том в ином очерке.

Речь шла о хлебе насущном, что круто посолен крестьянским потом; но и с духовным хлебом у нынешних крестьян разлад. А Господь рек: “Не хле­бом единым будет жить человек, но всяким Словом, исходящим из уст Божи- их” (Мф. 4:4).

Хотя в иных районных и малых селах возродились церкви, где батюшки, чаще наезжие, служат Пасху Христову и великие праздники да от случая к слу­чаю крестят, отпевают, исповедуют, причащают, соборуют, тем не менее на­род деревенский не спешит в храмы Божии, приглядывается: не маска­рад ли?.. В своё время крестьянский писатель Валентин Распутин сказал: де, сколь трудно было сельского жителя отлучить от Православной церкви, столь трудно будет снова его в церковь залучить. Помните, “Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них. И сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете, как дети, не войдёте в Царство Небесное” (Мф. 1:3). Русские крестьяне — суть дети земли, с коими властям, мирским и духовным, и надо обращаться искренно, любя восхитительно и сострадательно, но и держа в крепкой отеческой руке, понуждая к добру где лаской, а где и таской. Де­ревенский люд, по-детски искренний, рядиться в Православие и фарисейст­вовать не будет, а придёт в церковь, лишь поверив в полную душу в Отца и Сына и Святого Духа, в бессмертие души, в Царствие Небесное с раем и адом. Для крестьян, как в Благой Вести: “...Да будет слово ваше: да — да; нет — нет; а что сверх того, то от лукавого” (Мф. 5:37).

Покаюсь, за вечерней трапезой у тамирца Юрия Климова я, многогреш­ный рабичишка Божий, забыв о смирении, послушании, почитании священ­нического сана, вступил с отцом Евгением в перебранку, защищая нынешних крестьян, которые, увы, пока ещё проходят мимо сельских церквей: иные не в силах справиться с материализмом, который вбивали в их разум с отроче­ства, иные от лености души, иные от беспробудного пьянства. Справедливо укорял батюшка хмельных, ленивых, безбожных селян, а я оправдывал: быв­ший деревенский парень, жалел я несчастных сельских жителей, которых ис- покон русского веку ломали через колено — крепостное право, коллективиза­ция и раскулачивание крепких хозяев, а когда селяне привыкли к совхозам и колхозам, обретя в них былую общину, когда расцвело село, власть жесто­ко порушила коллективные хозяйства, кинув крестьян на произвол безжалост­ной судьбы; и уйма крестьянских малосемейных дворов, отвыкших выживать единолично, погрузились в беспросветную нищету и пьяную тоску. Одыбается ли село, вернётся ли в храмы — Бог весть... Одна надежда: сельские души, если и пустые, то чистые, не исписанные демонскими письменами мудрости мира сего, как у интеллигенции, когда уже нет вольного поля для Глаголов Бо- жиих. Опять же, если интеллигенция приходит к Богу, читая духовные книги, то рабоче-крестьянское простонародье обретёт былую православную веру лишь по слову священника, а батюшка духом, душой, житейским образом должен быть достоин Слова Божия. Для русского простолюдья Бог, церковь, поп — едино, и приходской пастырь, желающий обрести паству, жаждущий, чтобы поучения его “падоша на земли доброй, и даяху плод...”, обязан и жить-то жизнью, близкой жизни прихожан с их заботами-хлопотами, с их радостями, с их нужей и стужей, и быть ещё и нравственным образцом в сво­ём некорыстном, бессребренном, нелукавом служении Богу. Иначе просто- людье лишь усмехнётся, слушая лукавого батюшку: сладко в рот, да горько в сглот; поёт добро, творит зло; а грамотей и на Писание сошлётся: “Люди сии устами своими, и чтут Меня языком, сердце же их далеко отстоит от Ме­ня” (Мф. 15:8).

Переночевав в селе Тамир, уехали в село Ивановка, где отец Евгений со­вершил молебен в строящейся сельской церкви, а потом возглавил крестный ход по ивановским полям, смертельно страдающим от затяжной засухи. И — воистину по молитве и Промыслу Божию! — когда наш крестный ход подходил к завершению, когда батюшка под хилое пение ивановских прихожан, смо­ренных на палящем солнце, освятил-таки поля вдоль семикилометровой до­роги, разверзлись небеса Божии, и на посевы тёплым потоком хлынул дождь. Излилась благодать Божия на хлебородную плоть матери сырой земли.

* * *

Своя земля и в горсти мила... Уходя из деревни в чужедальние края, — в город ли, на отхожий ли промысел, на войну ли, — крестьяне брали зашитую в тряпичную ладанку родную землю: щепоть из-под печки, чтоб не забыть тепло и добро родной избы; щепоть из-под приворотной вереи, чтобы по­мнить ход на подворье; щепоть с росстаней дорог, чтоб не заблудить на жиз­ненных путях и перепутьях и не забыть дорогу в родные земли. “И никому-то не хотелось лечь на чужой стороне, всякий-то про свою родину думал и, уми­рая, слёзно молил товарищей, как умрёт, снять у него с креста ладанку да, разрезавши, посыпать лицо его зашитой там русскою землей... У меня одно­го ладанки с родной земли не бывало... И встосковалось же тогда сердце моё по матушке по России”²⁴.

Не сдуру для слепого, хладнодушного исполнения древних заветов, не для лукавой потехи, а ради душевной утехи рядом с нательным крестиком в сумоч­ке с ладаном — в ладанке — прела на груди щепотка земли: земля родимая, освящённая крестом и Христом, от всех бед и напастей отворотит, а странни­ка избавит от сухоты-кручины по родине. Крестьяне, прости им Господи, в первые века после Святого Крещения ещё верили в приворотную силу и от­воротную, как, увы, язычески одухотворяли и землю, наделяя ее самосвятос- тью. “Третья (первое — небо, вторая — вода. — А. Б.), по старинному счёту, мировая стихия — земля — почтена наивысшим хвалебным эпитетом: с незапа­мятных времен она называлась “матерью”, и у всех народов, в том числе и у нас, русских, была возведена на степень божества”²⁵, — писал народовед Сергей Максимов.

Обороняли и спасали душу лишь молитвы к Богу и Святой Троице, к Ца­рице Небесной, Божиим Ангелам и Архангелам, ко всем святым, во Христе просиявшим. Не спасала земля, просолевшая потом в ладанке, не отводила шальную пулю, но крестьяне полагали: от иных напастей и оберегала, ибо не давала забыть отчую землю — землю отичей и дедичей — и, томя память свет­лой печалью, совестила, уводила от греха. А коль с грехом разминулся, то и горе, и погибель стороной пройдут, испугаются, яко чёрт креста с ладан­кой. Эта же, плачеей оплаканная, намоленная землица напоминала о покину­той земле предков, о ждущих родителях, исподволь наказывала слезливым материнским шёпотом: ох, не лезь, парень, поперед батьки в пекло, бере­гись, сынок, не суйся лишний раз туда, куда не просят; себя не жалеешь, так нас пожалей, отца с матерью, — сам пропадёшь и нас по миру пустишь. Эдак святая, всемогущая сила земли русской, сила любовной памяти о ней спаса­ла мужиков от гибели, от потери лица человечьего.

А вот другой, не менее распространённый обычай в крестьянской среде, поведанный Сергеем Максимовым, знатоком народных обрядов: “Особенное отношение нашего народа к матери — земле сырой — выражается, между про­чим, в так называемых земных поклонах. В старину русские люди при встре­че с наиболее уважаемыми людьми кланялись до самой земли, касаясь до неё лбом, или, взамен того, ударяя оземь шапкой... Сын, дерзнувший оскорбить на миру мать или отца, обязательно целует землю после того, как произнесёт клятву, смотря в небо и перекрестясь троекратно”²⁶. Бытовал и такой обычай: клялись на земле — щепоть её съедали в подтверждение данной клятвы, и уж не было твёрже слова, даже клятва на крови — и та не равнялась с земным словом. “В старину на Руси вместо обыкновенной присяги долгое время в спорных делах о земле и межах употреблялся юридически признанный об­ряд хождения по меже с глыбою земли”²⁷, — писал Александр Афанасьев, зна­менитый собиратель русских народных сказок, автор выдающегося исследо­вания “Поэтические воззрения славян на природу”. Воинственные древние русы чаще клялись на крови, а после Святого Крещения, клянясь, осеняли ду­шу крестным знамением и целовали крест.

Долго крестьяне не расставались с древними земными повериями; до начала хХ века выжил старинный обычай, когда супостатов, отвеку и по­ныне зарившихся на Русь, и татей дорожных, и тяжко прегрешивших пред крестьянским общинным миром, одолевши, заставляли грызть землю — мо­лить прощения у матери сырой земли и у рода-племени, пуповиной сросше­гося с нивой. Недаром было распространено и выражение такое, произноси­мое в сердцах: и как тебя, супостата, земля носит?! чтоб тебе провалиться сквозь землю!

Помянем былое: дымом и полымем исходила Москва, лилась кровь бра­тьев во Христе, сиротливая, вдовья Русь коченела в сугробах от хлада и гла­да, и русские воители посулили французам в слезах и в сердцах: заставим вас, супостатов, землю грызть. И те грызли. Грызли землю, оледенелую и от­чуждённую, скребя сорванными в кровь, отмороженными ногтями, — грызли и, может быть, каялись, просили у земли русской милости.

Крестьянская любовь к земле — целомудренно затаённая, дабы всуе не истрепать, светлая и нежная, подобная мужней любви к жене богоданной и чадородливой, — любовь сия выразилось даже в том, что в первой полови­не прошлого века, когда создавались колхозы, среди забайкальского кресть­янства (и особо — среди старообрядческого) явились вдруг сохачи, пашущие землю лишь сохой²⁸.

В словаре Элиасова есть пояснение этого слова, вошедшего в забайкаль­ский говор: “Сохач — крестьянин, отказавшийся пахать плугом, не признаю­щий техники в сельском хозяйстве, приверженец сохи”²⁹.

Вероятно, забайкальскому сохачу-оратаюшке больно было... аж мороз по коже пробегал, и холодело под ложечкой... томительно было даже вооб­разить, как вонзятся тяжёлые железные плуги в мать сыру землю — словно в его собственную плоть, — изрежут, избороздят её, вывернут наружу глину, завалив животворный слой; тогда как соха — лёгонькая, деревянная, — по мнению сохачей, вроде не пашет, а ласкает, бодрит, расчёсывает нивушку.

“Как орёт в поле оратай, посвистывает, // Сошка у оратая поскрипыва­ет, // Омешики по камешкам почиркивают...” Так пашет, а сказывая былин­ным слогом, орёт крестьянин Микула Селянинович, с силушкой которого не мог равняться и святорусский богатырь Святогор, а Илию Муромца, тоже кре­стьянина, оратай Микула посадил в карман вместе с борзым конем³⁰.

Соха ласкает нивушку... Со времён ли скифов-пахарей, или от эпохи древних русов и славянского племени полян сроднились наши пращуры с со­хой из дубового корня, а потому и нелегко было от сохи махом и отречься; впрочем, семейские мужики, будучи расторопными и умудрёнными, первы­ми в Забайкалье стали пользоваться плугом — легче вздымать целину, тем па­че на таёжных еланях и после корчевания леса.

Соха... Любомудрое, краснопевное русское крестьянство поклонялось сохе, пословинно-поговорочно, загадочно выразив благодарственные покло­ны: Богу молись, крепись, да за соху держись; полюби соху, будешь с хле­бом; кто ленив с сохой, тому весь год плохой; у матушки сошки — золотые рожки; держись за сошеньку, за кривую ноженьку; держись крепче сохи да бороны; было бы поле, найдём и сошку; веретеном оденусь, сохой укроюсь; соха кормит, веретено одевает, а подати на стороне; не давай коня в соху, не пускай жену в свахи; летела пава, села на припале, рассыпала перья по все­му полю (соха, которая пашет); тулово рябино, хребет соболиный (соха); ба­ба яга, вилами нога: весь мир кормит, сама голодна (соха).

Можно нынче драть нос перед ранешним сохачом, можно ухмыляться над его наивностью — мы долго над всем родным дедовским ухмылялись, даже лица покоробило, повело от вмерзших в лицо ухмылок, и лишь теперь, вспомнившие вдруг родство, спохватились, захотели приглядеться к дедов­ской жизни, да уж мало что видно; можно посмеяться над сохой и над соха- чом-оратаем, словно над есенинским дуралеем-жеребёнком, вздумавшим уг­наться за “железным конём” — паровозом, но грех забывать то, что движимы были сохачи-оратаюшки, как и приверженцы древних земляных обрядов, перво-наперво любовным, сыновним и дочерним поклонным отношением к матушке-земле. Впрочем, в приверженности к сохе имелся и резон: вспом­ним неглубокую, безотвальную вспашку в хозяйстве народного агронома Те­рентия Мальцева; вспомним его неодобрительное отношение к тяжёлой, уби­вающей землю в камень, грубой технике, к избытку химических удобрений; вспомним попутно и о щедрых урожаях на мальцевских полях. И таилось в страхе сохачей перед техникой и некое далёкое, скорбное предвиденье тра­гедий технической цивилизации, коя, хлебом-солью приветив антихриста, стремительно приведёт мир к концу.

* * *

Велика тяга земная...

Вспомнилось... Едва стаял снег, и на солнопеках стеснительно, робко пробилась младенческая травка, набухли почки, березняки потянулись голу­боватым маревом, и гужом повалил народ из каменной духоты на лесные про-

сторы и дачи, что только-только проснулись от зимней спячки. Манит мать сыра земля — дивное Творение Божие... Закурились дымки на усадебках, по­плыл горьковатый запашок горелого листа, мурашами забегали дачники меж грядок, парников и теплиц, подкармливая землю перегноем и назьмом. Для пожилых дачников с их христорадной пенсишкой картошка-моркошка, и всякий овощ — ладное подспорье, с голоду не пропадёшь. Вижу диво: по лесному дачному проулку тихо шуршит лаково блестящая, похожая на май­ского навозного жука заморская легковуха — “Мерседес”, поди, — прикиды­ваю я: коль сроду не держал в руках баранку, все иномарки для меня — на одну заморскую харю. Крышка багажника открыта, а в багажнике... навоз. Я, вечно мотаясь в садоводство на электричке, дивлюсь: имеющий эдакий лимузин мог бы запросто купить той же картошки-моркошки, тех же цветов садовых, ан нет — самому охота сеять, в земле ковыряться. Манит мать сыра земля... И видится: перелопатит мужик навоз из багажника в огуречный пар­ник, истопит баньку, выхлещет березовым веничком усталь и унынье и, не чуя плоти тихо ликующей душой, притулится к песенному застолью, и вдруг потя­нет дивом дивным явленное в душе: “Отец мой был природный пахарь, а я работал вместе с ним...”, и сквозь слёзную наволочь вдруг узрит испокон- ное: сизый туман пасётся в речной долине, а на солнопечном взгорке оратай Микула Селянинович листвяничным корневищем раздирает целик под пашню, весело судачит с мохноногим деревенским мерином, и вольный ветер гуляет в русой бороде, полощет холщовое рубище, бодря закомлевшую распарен­ную плоть.

Микула Селянинович... Да, не родилось на земле сословия сильнее кре­стьянского, ибо крестьянин несёт крест Христов... Илья Муромец³¹ — сын па­хотного мужика Ивана Тимофеевича из села Карачарова, что под городом Муромом, отчего поганые да обезбоженные бояре дразнили Илию деревен­щиной. Богатырь Илья Муромец в героическом русском эпосе — обобщённый образ русского народа: крестьянин по родове и духу, казак-шлемоносец по ратной службе, оборонитель Святой Руси, защитник вдов и сирот, а на скло­не жизни — покаянный инок, замаливающий смертные грехи, скопленные в казачьей вольнице, и в глубокой старости — Святой, в Земле Российской просиявший, чьи нетленные мощи покоятся в дальних пещерах Киево-Печер­ского монастыря.

Будучи по роду-племени, по натуре до скончания века деревенским мужи­ком, Илья обладал исконным и законным правом молвить слово и сражаться от имени всего народа русского, который, напомним, ещё в начале двадца­того столетия на все девяносто процентов жил крестьянским миром и ладом. По чудесному исцелению, обретению богатырской силы былинный Илья Му­ромец — крестьянин-землепашец: корчует лес под пашню, выдирая дубы с корнями, удаляя громадные камни. В акафисте преподобному Илие Муром­скому воспевается: “Силу великую почуяв в себе, Илие, испив чашу чудодейст­венную, яко мощи ти горы преставляти и древа дубравная из земли исторгати, рече о сем странником, вопрошающим о явлении силы твоея, и в радости вос­пел Спасителю: Аллилуйя”.

Ведомо, могутностью Илью превосходили лишь Святогор и пахотный кре­стьянин, оратай Микула Селянинович. Святогор... его со стоном и слезьми носила на себе мать сыра земля... мог Илию вместе с конём посадить в кар­ман, но даже Святогор не тягался с природным пахарем Микулой Селянино- вичем. Да и какое там тягаться, Микулину сумочку переметную и ту...

...не мог пошевелить;

Стал здымать обема рукама —

Только дух под сумочку мог подпустить,

А сам по колена в землю угряз...

Ибо таилась в Микулиной сумочке тяга земная, одному оратаю Микуле Селяниновичу подсильная. Недаром Божьи посланники, калики перехожие, напоившие Илию святой водой, и те упреждали богатыря:

Не бейся с родом Микуловым,

Его любит матушка сыра земля...

Грехи, тяжкие преступления в русском (паче старообрядческом) кресть­янстве — преступления перед землёй: непочтительное, равнодушное, неради­вое отношение к ниве хлебодородной, к сенокосным угодьям и пастбищам. За эдакие грехи мужиков в Забайкалье потчевали земляникой, — нещадно по­роли плетьми. В словаре Лазаря Ефимовича Элиасова есть толкование сему слову: “Земляника — наказание крестьян плетьми за плохое отношение к зем­ле”. Для пущего уяснения “земляники” можно прочитать и воспоминания за­байкальских крестьян, приведённые в своей книге Лазарем Ефимовичем: “Выходит староста из соборни,— поминает крестьянин Орлов,— подходит к мужикам и говорит: кто сёдни должен землянику получать? — Вот им надо дать землянику. Хлеб у них на пашне наполовину осыпался”. А вот жалуется — жалуется, похоже, без обиды — другой забайкальский мужик — Катков: “Поугощали нас, бывало, земляникой. Мой-то отец землянику не получал, а его братанник четырежды штаны спускал”. Ещё обстоятельнее растолковывает дело крестьянин Кобелев: “Староста появлялся перед мужиками и говорил, чтобы Ивану или Поликарпу дать земляники. Землянику получали те мужики, что поздно засевали поля, с опозданием урожай собирали”. “С полсотни зем­ляник получишь, — вспоминает Меркушев, — так с месяц не присядешь”.

Что особо примечательно и поучительно для работников сельского хозяй­ства — земляникой потчевали за дурное отношение даже не к общинной земле-кормилице, а к частной, к той, кою мир отмежевал тебе под пашню, сено­кос, пастбище. Если бы подобное наказание дивом дивным возродилось вновь, то скольким бы агрономам, председателям, директорам, а тем паче — сидящим повыше пришлось бы спускать штаны и ложиться на лавку в ожида­нии “березовой каши”³². Отведали бы, чем пахнет земляника, и иные учёные, и долго бы не садились за письменный стол и не писали бы жестоковыйных бумаг, не спускали бы на безропотные мужичьи головы вредных инструкций. Даже я помню времена, когда у нас в районе на вечной мерзлоте велели се­ять достопамятную кукурузу.

Нравственное отношение к земле среди забайкальского крестьянства впадало — по нынешним понятиям — ив крайности. Помню, ветхий старик из большой, расхристанной деревни толковал, что при размежевке мир не давал земли суразу — парню, которого мать на меже подобрала и в подоле принес­ла, — словом, в блуде прижила. Лихо жилось суразу, коль не ведал он бого­данного отца, родился от проезжего молодца; не солью посыпал — слезами поливал чёрствый хлебушек сельский обсевок, от чего и народилась горькая поговорка: “Что я в поле за обсевок?..”

—                      Но сын-то не виноват! — не внемля древнему старику, с молодой за­пальчивостью перечил я. — Сын-то за мать не ответчик!.. Дикость...

—                      Дикость, паря, али не дикость, Бог весть... — старик усмехнулся, — ду­мали, другим девахам неповадно будет. Ты, дева, сперва подумай головой, какую ты жизнь ладишь нагулянному чаду, опосля греши, коли греха смерт­ного не страшишься. Тебе утеха любодейная, а суразу — маета пожизненная. Прикинешь, да, глядишь, и не станешь лишний раз подолом трясти, по кус­там шастать. Лучше уж по-руськи, по-божецки, с венцом, тогда и чадо зем­лёй не обидят. А за углом... — собачья сбеглишь — снюхались, повязались, яко псы. Но, паря, бывалочи, ежли сураз путний, не то, что... в поле ветер, в заде дым, дак и отстаивал сход, и обсеву земли давали.

Суровые, на теперешний взгляд, жестокие законы властвовали в кресть­янском и, особо, старообрядческом миру: взять хотя бы поругание — старин­ный обычай у семейских, когда тяжко прегрешивший перед Богом, народом, матушкой землёй был поруган — опорочен на миру. Неверной девушке остри­гали волосы, изменившей жене брили голову, на вора набивали колодки, а уж про порку и речи нету — долго не чикались: согрешил перед землёй, перед миром — скидывай штаны и не разговаривай; отведаешь плетей или виц — на­перёд заречёшься.

—                      Натерпелись мы поруганья от стариков; чуть что — сразу поруганье, вот и срамят тебя перед всем миром, — вспоминал со вздохом старик, а потом с ехидцей прибавил: — Зато теперичи браво: и девка гуляй, и баба хвостом трепли, и мужик воруй, не попадайся, — мир не осудит, старики поруганье не наложат. А уж за землю никто тебя не укорит, никто земляники не даст.

Так ещё до середины ХХ века русские народно-этические понятия доб­рый, худой человек основывались, прежде всего, на отношении человека к земле, и высшей похвалой было: человек земляной, на крестьянскую колод­ку шитый.

* * *

Ведомо, что среди российского крестьянства, а уж тем паче забайкаль­ского, старообрядцы (семейские) выделялись непревзойдённым земледель­ческим талантом, а в основе таланта — азартное трудолюбие, крепкий домо­строй и сбережённый многовековой хозяйственный опыт. Замечательные книги написал о старообрядцах известный сибирский учёный-этнограф, доктор ис­торических наук, уроженец семейского села Большой Куналей Фирс Федосо- вич Болонев, архивные материалы которого использованы в данном очерке. Так, в книге “Народный календарь семейских Забайкалья” читаем: “Семей­ские принесли в Забайкалье богатые трудовые традиции, многовековой кре­стьянский опыт, наблюдательность и смекалку земледельцев, прилежание и любовь к земле, стойкость перед невзгодами, деловой практицизм и трез­вый расчёт...”³³.

Старосельские люди говаривали: не ведали бы счастья, да несчастье по­могло. От насильственных переселений старообрядцы развили редчайшую способность осваивать землю под хлеборобную пашню даже в краях предель­но рискованного земледелия, где морозы — за сорок и скудные, каменистые почвы. В 1772 году академик П. С. Паллас тщательно исследовал поселения семейских в Забайкалье и пришёл к выводу: “...Селенгинская страна и дру­гие в рассуждении их обширности никогда не могут столь быть многолюдны и хлебом обильны, как другие сибирские места, не слишком к северу близ­кие, при этом везде сверх крутых гор по долинам и косогорам весьма каме­нисто или чрезвычайно песчано. Так что кроме кочующих народов, каковы бу- рета и тунгусы, никакому другому тут жить не можно”³⁴.

Но Паллас ошибся. Семейские не токмо прижились в “селенгинской стра­не”, но освоили под хлебородные нивы даже горные покати. Изучая дальше семейское крестьянство, Паллас уже пишет о том, что выведенные из Поль­ши староверы “по лесистым горам не без малого труда и прилежания, но и не без желанного успеху расширяются. Оне имеют довольное хлебопашество (это уже через 6 лет после их поселения за Байкалом! — А. Б.), а жалуются только, что по подлежащим сенокосам немного для скота травы родится, ко­торым напротив того оне уже довольно развелися...”³⁵. В этом же сочинении Паллас сообщает, что семейские первыми среди сибирского крестьянства стали использовать плуг, которым пашут “гораздо глубже и лучше коренья подсекают, нежели русскою сохою”³⁶. Соха добра на старых пашнях, а целик подымать малосильна, плугом сподручнее.

О хлебопашестве старообрядцев за Байкалом восхищённо отзывался и А. Мартос. Он писал, что оно достигло “высочайшей степени совершенст­ва. Многие оратаи засевают хлеба по сту десятин. Рожь родится сам-десять, яровой хлеб обыкновенно — двадцать зёрен”³⁷. Заведение “польскими посе­ленцами”³⁸ устойчивого хлебопашества в Забайкалье необходимо было не только для того, чтобы прокормить себя: “...семейские должны были обеспе­чить Нерчинские рудники хлебом, в котором тогда ощущалась очень боль­шая нужда”³⁹.

Хотя за Байкалом земли вдоволь, тем не менее, резали наделы строго, абы, перво-наперво, не утеснить бурятские роды (им с широкого царёва пле­ча выделяли по 80 десятин земли на душу мужеского пола), потом — казаков (им — по 40 десятин), а уж крестьянам — по 16 десятин. Но если сибирякам (так семейские и “польские” поселенцы звали общеправославных, укоренён­ных в Сибири) могли дать и плодородные земли в долинах рек, то раскольни­ков, случалось, загоняли на неудоби, где трудно и помыслить о хлебопашест­ве. Коль у бурят оказалось изрядно доброй земли — долины, степи, тайга, — то семейские брали у них в аренду на 40 лет тайгу, и часть её разделывали под пашню.

Разумеется, освоение малопригодных для хлебопашества земель стоило семейским и огромного физического напряжения, и духовной стойкости, по­скольку и тут власти, почитавшие их раскольниками, не давали покоя. Сооб­щая о старообрядческих пашнях, М. Геденштром пишет: “Бывший тогда се- ленгинский обер-комендант поручил одному майору отвести им под поселе­ния земли. Сей, по ревности своей к Православию, ненавидя их, отвёл им леса и горы, предполагая усугубить их нещастие. Но благое Провидение не­праведное усердие его обратило в пользу старообрядцев: с несказанным тру­дом расчистили <они> густые леса, и приобретённые пашни вознаградили их с лихвою... Лучшие пашни их расположены по высоким горам, и к некоторым из них можно достигнуть с трудом по крутой узкой тропе”⁴⁰.

Путешественники, побывавшие в староверческих селениях Забайкалья, писали о надсадном труде, о воловьей выносливости, благодаря коим возде­лывались земли высоко в горах, куда плуги, сохи и бороны завозили верхом на лошадях и где пахали в одну борозду. О сём писал литератор-публицист Н. М. Ядринцев: “В некоторых деревнях крестьяне сеяли хлеб на высоте 4 тысячи футов. Покосы бывали в таких ущельях, что сено приходилось вы­возить верхом, связывая верёвками в охапки. И тем не менее, крестьяне об­любовали эти места за девственную почву... Благодать — чернозём 6 верш­ков глубины”⁴¹.

Приживаясь на забайкальских землях, семейские, хотя и жили скрытно, хотя и сторонились “поганистых” — патриарших сибиряков и бурят, — тем не менее, немало переняли из хозяйственного опыта у тех и других. Русские кре­стьяне, давно жившие бок о бок с бурятами и эвенками, возродили “баргутские канавы” — ирригационные сооружения, коими пользовались некогда обитавшие здесь народы. “...Многие крестьяне воспользовались древними инородческими канавами”, — писал Н. М. Ядринцев⁴².

Не только государственные мужи России XVII, XVIII, XIX веков и путеше­ствующие этнографы, такие, как С. Максимов, но и знаменитые русские пи­сатели Некрасов, Гончаров, Мельников-Печерский, Чехов с удивлением и восхищением писали о семейских крестьянах, которые обратили сухую степь и студёный горный камень в щедрую житницу и наладили в забайкаль­ской тьмутаракани крепкое, красивое, мудрое житьё-бытьё.

Поэт Николай Некрасов с радостным дивлением описал Тарбагатай — большое семейское село в Забайкалье:    “Горсточку русских сослали //

В страшную глушь за раскол, // Волю да землю им дали; // Год незаметно прошёл — // Едут туда комиссары, // Глядь — уж деревня стоит. // Риги, са­раи, амбары! // В кузнице молот стучит. // Мельницу выстроят ско­ро. <...> // Вновь через год побывали, // Новое чудо нашли: // Жители хлеб собирали // С прежде бесплодной земли. // Так постепенно в полве­ка // Вырос огромный посад. <...> Как там возделаны нивы, // Как там обильны стада! // Высокорослы, красивы // Жители, бодры всегда, // Сы­ты там кони-то, сыты, // Каждый там сыто живёт, // Тёсом там избы-то кры­ты, // Ну, уж, зато и народ! // Взросшие в нравах суровых, // Сами творят они суд, // Рекрутов ставят здоровых, // Трезво и честно живут, // Подати платят до срока, // Только ты им не мешай. // “Где ж та деревня?” //— Да­лёко, // Имя ей: Тарбагатай, // Страшная глушь, за Байкалом...”

И. А. Гончаров, возвращаясь из кругосветного путешествия по Якутско- Аянскому тракту, встречался со станционными крестьянами. “Русские все старообрядцы, все переселенцы из-за Байкала <...> Не веришь, что едешь по Якутской области, куда, бывало, ворон костей не занашивал, — так ожив­лены поля хлебами, ячменём, и даже мы видели вершок пшеницы, но ржи нет. Хлеб — уже в снопах, сено — в стогах”⁴³.

Где в семье достаток, обретённый праведным трудом, где крепок Домост­рой и чисты нравы, там и люди красивы не только душой, но и статью; и пу­тешественники, этнографы, писатели восхищались: мол, девки и бабы семей­ские (“поляцкие”) красивы и дородны, напоминая донских и малороссийских казачек, а старики похожи на библейских пророков — все так и просятся на жи­вописные полотна.

Ю. Д. Талько-Грынцевич, врач, археолог, антрополог и этнограф, позна­комившись с раскольниками, сотни крестьян обследовав, пришёл к выводу, что семейские среди великороссов антропологически ближе всех стоят к ис­конному славянскому типу. Учёный “...нашёл в них выдающуюся по чистоте типа и сохранению народного культа отрасль великорусского племени”⁴⁴. С. Максимов отметил, что староверческие жёнки “поражают красотой лиц и дородством тела”⁴⁵. А декабрист Андрей Розен, побывав в старообрядчес­ких селениях во время ссылки в Забайкалье в 1830 году, писал: “Избы и до­ма у них не только красивы углами, но и пирогами... а люди, люди!.. Ну, право, все молодец к молодцу! Красивы, не хуже донских,— рослые, белоли­цые, румяные... Всё у них... показывало довольство, порядок, трудолю­бие”⁴⁶. Подчёркивая, что и внешняя красота старообрядцев исходила из их нравственной жизни, Г. М. Осокин утверждал, что “ведя более правильную жизнь, не злоупотребляя вином, табаком, распутством, семейские дали краю крепкий, здоровый, сильный и красивый тип населения”⁴⁷.

Как ни утесняла раскольников государева власть, но и власть осознава­ла, а иной раз откровенно признавала: ревнители древлерусского благочес­тия — духовно-культурный и хозяйственный цвет русского народа, о чём пи­сал и П. И. Мельников-Печерский, будучи не столько писателем, сколько царским чиновником. Речь даже не идёт о том, что старообрядцы к XIX веку породили выдающихся купцов, промышленников, много содеявших для про­цветания России. Похвальные слова семейским, с Божьей помощью и вели­ким крестьянским талантом освоившим дикие забайкальские земли, звучали даже из уст Трескина, иркутского губернатора: “Пример редкого трудолюбия, прилежания к хлебопашеству подают поселённые в Верхнеудинском уезде старообрядцы. Они поселены лет за сорок на местах песчаных и каменистых, где даже не предвиделось возможности к земледелию, но неусыпное трудо­любие их и согласие сделало, так сказать, и камень плодородным. Ныне у них лучшие пашни, и их хлебопашество составляет им не токмо изобильное со­держание, но есть главнейшая опора Верхнеудинского и Нерчинского уездов. Начальство долгом считает обвестить по всей губернии редкое прилежание, трудолюбие и общеполезность крестьян-староверов Верхнеудинского уезда — Мухоршибирской, Куналейской и Урлуцкой волостей — и изъявить им за то со­вершенную признательность”⁴⁸.

* [2] *

Семейские крестьяне — исконные хлеборобы, они несколько столетий вы­ращивали на бесплодных, казалось бы, каменистых землях богатые урожаи пшеницы, ярицы, овса, ячменя, гречихи; а и в двадцатом веке забайкальские районы Бичурский, Мухоршибирский, Тарбагатайский, где основное населе­ние — семейские, почитались хлебными житницами.

Но семейские и прекрасные огородники, садоводы, отчего ощущается выраженная в говоре, обычае, обряде и наряде, хотя и далёкая, да немерк­нущая, родовая связь с южнорусами — малороссами, белорусами. Паллас писал о садоводстве и овощеводстве староверов, переселённых всего шесть лет назад в Забайкалье: “Сеют здесь (в забайкальском селе Хилок, что на ре­ке Хилке. — А. Б.) ярицу, также арбузы, кои по садам у поляков, так же как и около Селенгинска, хорошо удаются”⁴⁹. Болонев Ф. Ф. в книге “Семейские” использует “письма о Сибири” учёного натуралиста-ботаника Иоганна Сивер- са, который, путешествуя в Забайкалье в 1791 году, “отмечал, что “разного рода огородные растения, особенно белокочанная капуста, кое-где карто­фель, белая круглая репа, горчица, хрен, разные сорта лука, а также, конеч­но, гречиха вызревают здесь довольно хорошо... Много дынь и арбузов вы­ращивается в деревне Усть-Кяхта, в 18 верстах от Кяхты, хотя вес их редко превышает 5 фунтов, но они, тем не менее, довольно вкусные. Точно так же преуспевают брюква, мелкая фасоль, огурцы и тыквы. Польские колонисты (раскольники. — А. Б.) пытаются разводить чечевицу и лён. <...> “Польские” и русские крестьяне (с. Урлук. — А. Б.), поселённые лет 30 назад, ввели земледелие и фруктовое садоводство”⁵⁰.

рухи в старинных русских сарафанах, запанах, повязанные цветастыми гарус­ными платками или в кичках. Наезжали жёнки с кулями и тальниковыми кор­зинами из городских предместий и ближних деревень — из того же, воспетого Николаем Некрасовым, Тарбагатайского посада. Как сейчас, дивясь, вижу длинные, похожие на огородные гряды, базарные ряды, заваленные овоща­ми: в зазывно отпахнутых кулях ядрёная картоха, урождённая на сдобренных навозом песчаных землях возле сосновых боров, отчего и отменно крупная — хрушкая, не изрытая глазками и червоточиной, с шершавой кожицей, рас­сыпчатая — чёрствая, не жидкая, не картоха, объеденье одно; а рядом — ту­гие, налитые забайкальским зноем, влажно поблескивающие, словно в пре­дутренней росе, огурцы и помидоры; и под стать им — семейские бабоньки, крепко налитые — не ущипнуть, с певучим по-малороссийски либо по-соро­чьи частым, взвизгивающим, чудным говорком,— словом, семисюхи, как дразнили семейских коренные сибирцы за частый, вроде даже подсюсюкива­ющий говор, а заодно и, на взгляд простоватых сибиряков, за природную потаённость, скупость и вредность.

И — радостно дивило — все семейские на базаре, старухи, и пожилые ба­бы, красовались в ярких, цветастых сарафанах и пёстрых запанах, повязан­ных поверх сарафанов, отчего чудилось: бабы напялили ворох юбок. Головы венчались, опять же словно на малороссийский лад, цветастыми кичками. Зрелище дивное, сказочное... Лишь, бывало, глянешь на базар — душа ра­дуется, ликует глаз от обилия зрелого овоща, от небесной, солнечной и цве­точной яркости сарафанов и запанов, и слух увеселяется крикливым, но соч­ным, старинным говором, что сберегли семейские в чистоте и щедрости со времён царя Алексея Тишайшего.

Вельми поучительно для Иванов, презревших родовую память: по всей земле святорусской лишь старообрядцы до конца ХХ века оболакались в ис­конный русский наряд: праздничный и обыденный; не по шло упрощённый, фестивальный — сарафан выше багрово набрякших колен, картонная корона на власах, — а подлинный, что бытовал в народе сотни лет и лишь в начале ХХ века по воле правящих супостатов утаился в сундуках. Тысячу лет эдак по- русски одевались, и вдруг застеснялись сарафана, косоворотки, простона­родной речи, родного обычая и обряда...

И не для “машкарада” выряжались семейские жёны и девки в стародав­ние сарафаны и запаны, не на посмех крутили на косы затейливыве кички, а потому, что верно хранили устои предков. Недаром, отстаивая старинный русский сарафан, пели семейские девчата в довоенную пору:

Я семейская была

И семейской буду.

Свой семейский сарафан

Сроду не забуду.

Ветреная мода, упорно дующая с запада, выкидывала фортели один чуд­нее другого, и лишь перед семейскими жёнками мода никла: не попускались жёнки пестрорядными сарафанами, цветастыми кичками и... древлими обря­дами. Но и в семейщине к концу двадцатого века исконный русский наряд — суть прикладное народное искусство — вытеснился безликим, безнациональ- ным костюмом, словно железобетонные кубы заслонили солноликие избы.

И многоголосые, протяжные семейские песни, увы, потеснили вначале частушки-тараторки, потом — советские песни, а на закате прошлого века и вовсе — вопли нежити с Лысой горы. Хотя пение семейских, четверть века звучащее по радио, благоговейно слушал весь народ русский; а в начале ХХ века песни семейских, записанные Николаем Протасовым, высоко оценил Н. А. Римский-Корсаков, услышав в них “признаки древней чистой русской мелодии”. Песни, посланные Протасовым Римскому-Корсакову, были пере­даны композитору С. И. Танееву.

Теперь над дедовскими песнями, обычаями и обрядами может посмеять­ся и малый, нос рукавом утирающий: воздевай руки к небу, пой славу Богу, кланяйся земле — толку мало, удобрять надо. Верно, назьмить надо, но и без поклонной любви к земле родится лишь дурнопьяная сорная трава. Земле­дельческие обряды — любовь к земле, ко всей Вселенной, Божиему Творе­нию — любовь, воплощённая в народной поэзии, а уж из любви и рождается на земле всё живое, благолепное, ибо Бог есть Любовь.

Анатолий Байбородин

Впервые опубликовано в журнале “Наш современник”