Культура

Пушкинский завет в грядущих судьбах России

 

Конец ХХ века мы снова встречаем расколотой нацией. Демократизация не стала общенациональной судьбой и решением. Привыкшая к привилегиям коммунистическая и гэбистская номенклатура истолковала и демократизацию как привилегию. Она решила "уйти на Запад", оставив "этот народ" на изгойском "Востоке". И демократизация, и приватизация обернулись игрой с нулевой суммой: чем больше свобод и собственности получили представители бывшей номенклатуры, тем более бесправным и обездоленным стало народное большинство. Возмущение и даже бунт этого большинства вполне возможно предвидеть. Именно к этому и стали усиленно готовиться номенклатурные приватизаторы. Чтобы дискредитировать законное народное возмущение неслыханными унижениями и экспроприациями со стороны верхов, последние развернули настоящую кампанию клеветы на "этот народ". Либеральные публицисты откровенно сетуют на его неисправимо плохую, антидемократическую наследственность, склонность к "антисистемной оппозиции", к предосудительному идеалу социального равенства.

О том, что уровень жизни народа упал во много раз за период насаждения "демократии", что этому способствовало отлучение большинства населения от таких завоеваний цивилизации, как реальное право на образование, здравоохранение, социальные гарантии и даже право получать зарплату вовремя, демократические идеологи предпочитают умалчивать. Кажется, они полны решимости воевать за "демократию" (за доведение своих "реформ" до конца) до последнего соотечественника. Эта кампания клеветы на собственный народ сопровождается решительной переориентацией новых элит на Запад. Чем меньше опоры чувствуют они в собственной стране, тем выше их готовность идти на любые уступки Западу, принимая все его условия. Произошло настоящее превращение холодной войны, которую бывший СССР вел с Западом, в холодную гражданскую войну, которую наши правящие западники повели с собственным народом.

Особо надо сказать о российской государственности. В ожесточенных нападках на нее прослеживается своя логика. Антиэтатизм нашей "демократической интеллигенции" первоначально был связан с иллюзиями, насаждаемыми очередным великим учением — либерализмом. Западный либерализм учит, что между государством и гражданским обществом извечно ведется тяжба: то, что выиграно государством, потеряно для гражданского общества, и наоборот. При этом мало кто замечает противоречия в этом либерально-демократическом дискурсе: если государство — изначальный оппонент или даже враг гражданского общества, то каким образом мы можем говорить о правовом государстве, о социальном государстве и т. п.? Разве не требуется сильное государство для того, чтобы обуздать своеволие привилегированных, уравнять в правах сильных и слабых — что предполагается правовым государством, — или для того, чтобы развивать и поддерживать инфраструктуру развития: массовое бесплатное образование, науку, культуру?

Стоит государству ослабеть или "умыть руки" (что предполагается либеральным принципом lаisser faire), как влиятельные и беззастенчивые хищники тут же присвоят себе все то, что предназначалось на поддержание и социальных гарантий, и гарантий развития. Не это ли мы наблюдаем сегодня в России? Но наша "демократическая интеллигенция" внимает не фактам, а догматике заемного учения. Запад вел идеологическую войну с СССР и его государственностью; наша либеральная интеллигенция не нашла ничего лучшего, как рабски заимствовать аргументы из идейного арсенала противника, за недостатком собственной творческой находчивости.

Остается, однако, вопрос: почему этим аргументом внимало общество?

Драма российского бытия связана с взаимодействием трех факторов: народа, среды обитания, государственности. Наша среда обитания по всем критериям — и климатическим, и геополитическим — является несравненно более суровой, чем на Западе. Российское государство, с его предельно жесткими мобилизационными технологиями — это средство адаптации к суровой среде. Соотношение мобилизованного (служилого) и неслужилого (отданного приватному началу) общественного времени в России всегда будет иным, нежели на Западе. Государство и является у нас этим аккумулятором общественно необходимого времени, забранного у приватной сферы. Массовая критика российского "этатизма" и восприимчивость общественного мнения к этой критике свидетельствуют, что российский антропологический тип начал меняться в сторону гедонистической расслабленности.

Парадокс, однако, состоит в том, что ожидаемое ослабление государственного начала привело к тому, что наша жизнь, вместо того чтобы становиться легче и беззаботнее, становится день ото дня все труднее и суровее. Наша среда обитания, лишенная надлежащего возделывания и присмотра, взбунтовалась и грозит вытеснить, оттолкнуть нас. Впервые за много столетий сейчас наблюдается сужение географического ареала русского народа, оказавшегося не в ладах с собственной исторической средой.

Одно из двух: либо он вернет себе терпеливое мужество и готовность выносить служилую аскезу, либо его потеснят другие, давно уже претендующие на нашу территорию и ресурсы.

Но в состоянии тяжбы с российской государственностью сегодня находится еще один персонаж, у которого, в отличие от нашей интеллигенции и доверчиво внимающей ей общественности, очень мало иллюзий. Речь идет о приватизаторах общенародной собственности, не только незаконно присвоивших, но и использующих ее в явно асоциальных и антинациональных целях. У этого персонажа есть все основания полагать что в случае восстановления сильной российской государственности ему несдобровать — отвечать придется по всем счетам сполна. Именно поэтому он исполнен решимости не допускать возрождения российской государственности и прямо ведет дело к окончательному развалу и расчленению России.

Вот с каким наследием нам предстоит встретить XXI век. Полной неожиданностью это для России не является. Возможность и отпадения образованного слоя от народа, а самого народа — от государства, и предательства боярства, предпочитающего склонить голову перед чужими королевичами, чем оставаться один на один с собственным разгневанным народом, присутствует в российской истории и периодически реализуется во времена смут.

Пушкин художественно осмыслил эти вопросы в трагедии "Борис Годунов". Он знал, чем прельщают народ самозванцы: обещанием узаконить стихийный побег народа от государственного тягла, соблазнами безначалия, вседозволенностью безвременья. "Если государства нет, то все позволено" — вот как можно перефразировать известный тезис российского нигилизма, сформулированный Достоевским.

И даже когда народ сполна вкусил сомнительных прелестей государственного "воровства" и безначалия и осознал, что они выгодны не слабым, а сильным, заинтересованным в наступлении "естественного состояния", инерция антигосударственных стихий продолжает действовать и давить на волю тех, кто хотел бы ее обуздать. Когда момент истины наступил и соблазнителям народа уже нечем привлечь паству, вдоволь глотнувшую плодов эмансипации и приватизации, политический процесс раздваивается. Одни соискатели власти зарабатывают политический капитал, эксплуатируя страхи проворовавшихся компрадоров и их зарубежных покровителей. Они требуют диктатуры "пиночетовского типа", способной защитить "реформы" от народа, слишком якобы нетерпеливого и неразумного, чтобы добровольно выносить их "неизбежные издержки". На самом деле речь идет о диктатуре, спасающей ненавистных приватизаторов от гнева народа.

Ясно, что у этих соискателей власти основным политическим капиталом станут деньги (в том числе и зарубежные) и поддержка извне.

Что касается оппозиции, то ее претензии на власть, опять-таки неограниченную, диктаторскую, будут оправдываться задачами возрождения порушенной государственности и укрощения компрадорской олигархии, опустошающей страну не только во имя собственных эгоистических интересов, но и по заказу зарубежных покровителей.

Ситуация выглядит патовой: и в первом, и во втором варианте — кровь, насилие, возможность сепаратных сговоров элиты и контрэлиты за спиной народа и их состязание в стремлении заполучить эффективную помощь из-за рубежа. Выйти из этой ситуации страна может лишь в том случае, если на авансцену выйдет народ. Однако нынешнее его состояние напоминает финальную сцену пушкинской трагедии: "Народ безмолвствует". Его безмолвие вызвано главным образом тем, что враждующие политические силы предлагали ему ложные дилеммы, связанные с выбором между двумя заемными, то есть оторванными от нашей действительности, учениями — коммунизмом и либерализмом. Коммунисты за 70 лет своего правления вызвали у народа откровенное отвращение, либералы за 7 лет правления — не меньшее. Каждая сторона требовала верности своему учению, но никто не вспомнил о нашей собственной великой духовной традиции, заветным словом которой является правда-справедливость. В отличие от заемных идеологий, правда-справедливость не разделяет, а объединяет. И если в "великих учениях" наш народ давно и бесповоротно разочаровался и его политический абсентизм, его "безмолвие" здесь непреодолимы, то правда-справедливость способна подвигнуть и воодушевить его в самый ответственный час нашей национальной истории. Поддерживаемые извне политические самозванцы способны одних прельщать материальными посулами, других — ненаказуемой "вольностью" и безответственностью. Но правда-справедливость — это тот сосуд, испить из которого они не в состоянии. Справедливость "антикоммунистична", ибо требует, чтобы трудолюбивые, усердные и способные вознаграждались лучше тунеядцев и бездарей, компенсирующих свое бесплодие болтливой "идейностью". Справедливость "антилиберальна", поскольку требует восстановления консенсуса служилого государства — равного усердия в созидании и сбережении общественного блага и равной ответственности в исполнении высшего долга. Она категорически запрещает сепаратные игры тех, кто сегодня заменил бывшие коммунистические спецраспределители специальными счетами в банках и правом вести "западный образ жизни" за спиной обездоленного народа. Только восстановление указанного консенсуса обещает нам восстановление порушенного национального единства и устранение взаимной подозрительности верхов и низов, ловких "западников" и обманутых "автохтонов".

Правда-справедливость также требует от нас предельной трезвости взгляда — и на свое прошлое, и на будущее. Секуляризация привела не к трезвости, а к замене религиозной веры различными утопиями земного рая. Все, что не соответствовало канонам утопии — коммунистической, либеральной или какой-либо другой, запальчивые адепты великих учений объявляли нестерпимым злом и несправедливостью. С этой точки зрения наш православный взгляд на вещи надо признать куда более реалистическим. Вера учит, что земной рай невозможен и само обещание его — дело не Христа, а его известного "оппонента".

Нельзя, таким образом, смешивать нравственный максимализм настоящей веры с ложным максимализмом утопии. А. С. Пушкин прекрасно осознавал это. Он не поверил ни Пестелю, ни Чаадаеву в том, будто тяготы и недочеты нашей российской жизни, драмы национальной истории — всего лишь результат нашей незадачливости или бездарности наших правителей. Он учил любить и уважать нашу историю, "такой, какой нам Бог ее дал". Эта необольщаемость химерами земного рая — необходимое условие нравственной надежности, ибо обольщенные утопиями и затем разочарованные — самый ненадежный человеческий материал, из которого всякого рода авантюристы, злодеи и узурпаторы лепят все, что им угодно.

Наконец, заветом Пушкина нашему будущему является умение разглядеть в политическом оппоненте соотечественника, достоинство которого нам не менее дорого, чем наше собственное. Восстанавливать национальное единство, прощать виновных и принимать раскаявшихся блудных сынов — это задача, которая со всей принудительностью встанет перед нами уже завтра. Россия сегодня одинока, и, пользуясь этим, нам бросают беззастенчивые вызовы осмелевшие противники. Перед лицом этих вызовов все внутренние недоразумения и распри должно признать второстепенными. Но секрет национального примирения хранится в нашей православной традиции. Только возвращаясь к ней, мы возвращаемся к самим себе, преодолевая разобщенность, порожденную вавилонским пленением западничества. Объединение нации будет обеспечено в той мере, в какой она сумеет выстроить истинные приоритеты: духовное поставить выше материального, общность ценностей — выше того, что разделяет по низшим меркам. Помните, как встречались Гринев с Пугачевым? Их разделяло слишком многое, но общность нравственно-религиозной традиции — стержень национального характера — стала источником взаимопонимания, совершенно необъяснимого ни для идеологических догматиков, ни для рационалистических прагматиков. Может быть, неизбывная похоть стяжания и сопутствующие ей страсти — зависть и ревность — объясняются тем, что люди, пережившие погром высокой традиции и веры, сочли себя духовно неимущими и эту духовную обездоленность решили компенсировать материальными обретениями?

Пушкин учит нас, что мы — духовно имущая нация, которой есть чем гордиться и есть что хранить. Может быть, идеологи нынешнего компрадорского режима еще и потому так настаивают на ничтожности нашей духовной традиции и нашей истории, что таким образом надеются привить нам компенсаторское усердие в погоне за наживой — пресловутый "инстинкт собственности". Но если мы станем пробавляться инстинктами, то высшие, судьбоносные вопросы кто-то станет решать за нас. Мы, как великая нация, не можем никому этого позволить.

 

Восстань, о сын небес! и, правдой озарен,

Порочное свое восчувствуй униженье,

Дерзай на небесах, восторгом окрылен,

Свое прочесть предназначенье!

 

Выше уже говорилось о высоком аристократизме Пушкина. Аристократическое чувство чести и достоинства проявляется не только во взаимоотношении с другими культурами (с Западом в первую очередь). Оно проявляется и в нашем понимании политической истории и своего места в ней. Аристократия, представители которой руководили битвами европейского масштаба, устраивали дворцовые перевороты, заключали дипломатические союзы и организовывали послевоенные системы типа венской, на собственном опыте убеждалась в наличии иначе-возможного в истории, в том, что наша воля, мудрость и страсть, равно как и наши трусость и бездействие, действительно являются значимыми историческими факторами.

Это чувство аристократического присутствия в истории в качестве деятельного субъекта, ответственного за ее ход, отражено в "Моей родословной" Пушкина, равно как и в его исторических и драматических произведениях. Это аристократическое чувство чести и личной ответственности применительно к национальной и даже мировой истории, по убеждению Пушкина, должно было стать национальным достоянием каждого русского. Для Пушкина было бы совершенно невыносимым и неприемлемым плебейское учение о "непреложных исторических закономерностях", делающих нас пассивными марионетками.

В этих "непреложных закономерностях" ощущается плебейский страх перед личной ответственностью, поиски алиби для собственного бездействия или постыдного действия, желание заполучить в истории высшие начальственные указания и надежные гарантии. Нам пора вслед за А. С. Пушкиным воспринимать нашу национальную историю как личную родословную, которая обязывает нас отвечать за все и не поступаться честью.

Еще недавно непреложные исторические закономерности сулили нам светлое будущее и гарантированно счастливый финал в строительстве передового общества. Сегодня ссылки на те же непреложные закономерности все чаще используются для того, чтобы убедить нас в безнадежности нашей судьбы и обреченности на статус изгоев. Нам следовало бы уже тогда, когда мы представляли собой грозную сверхдержаву, меньше полагаться на высшие исторические гарантии и больше — на самих себя, свою мудрость, волю и нравственность. Нам тем более необходимо это сегодня. В переходные периоды история становится предельно пластичной, взывает к тем, кто способен взять на себя роль ответственного субъекта — носителя альтернативных вариантов эволюции. История и сегодня является нашей — делающейся нами и у нас. Немало претендентов на то, чтобы отнять ее у нас и хозяйничать в нашей истории по-своему. Но на то нам и дана столь богатая историческая родословная, чтобы мы прониклись аристократическим чувством достоинства и чести и воспринимали будущее как продолжение нашей родословной, которую мы не должны запятнать.

 

Александр Панарин

 

← Вернуться к списку