Культура

Романтическая интровертность Лермонтова: символизм биографии

Принято считать, что судьба была крайне сурова и несправедлива к Лермонтову. Но у поэтической судьбы свои резоны, которые на языке обычной житейской логики в принципе не могут быть раскрыты. В некотором парадоксальном смысле можно утверждать, что судьба в данном случае сделала почти невозможное, представив столь полное и последовательное сочетание редко встречающихся условий, призванных вместе обеспечить "затребованную" творческую ситуацию предельной противопоставленности обыденному миру и предельно углубленной интровертности.

Начнем с внешности. Уже внешность поэта - порука доминирующей интровертной установки, без которой нет романтической личности. Вся наружность Лермонтова поражает отсутствием того "морально обнадеживающего", стандартного благообразия, которое помогает личности натурализоваться в окружающей среде и выступает порукой благонадежности в глазах окружающих. В облике поэта с первого взгляда бросалось нечто тяжелое, асимметричное, "неправильное". Асимметричным было лицо - с большим, упрямым лбом и хрупко-слабовольной нижней частью. Асимметричной была вся фигура - короткая, с широкими сутулыми плечами и кривыми ногами; на этом "плебейском" корпусе лепились прекрасные, сильные и артистически изящные руки. И походка его выдает человека, к которому мир не предрасположен: он ходил будто навстречу сильному ветру - слегка набычившись, ссутулившись, наклонив голову, отталкиваясь и твердо ступая, как ступает блудный сын, отрясая прах с ног своих.

О взгляде поэта написано предостаточно. Этот взгляд перманентно выражает гордую готовность встретить агрессию внешнего мира. Дело здесь не в стилизованном байронизме с его антитезой "гений и толпа"; дело в особом "инстинкте собственника", владеющего потаенным внутренним миром, на который "среда" так склонна посягать.

Другое условие напряжения между полюсами внутреннего и внешнего - особенности биографии поэта и его семейный статус. Они также несут определенную провиденциальную "нагрузку": служить надежным барьером на пути успешной адаптации личности к социальной среде. Ребенку положено знать отца и мать и быть воспитанному ими - здесь заключены затребованные обществом от личности первичные свидетельства благонадежности и ортодоксальности. Лермонтов теряет мать в три года, не знает отца, изгнанного и отверженного, воспитывается не как все - одинокой бабушкой, овдовевшей при загадочных обстоятельствах. Таким образом, инфантильный опыт поэта обременен травмирующими семейными тайнами - печатью заведомо нестандартной ситуации, с которой он стартует в жизнь.

 

Я сын страданья. Мой отец

Не знал покоя по конец.

В слезах угасла мать моя;

От них остался только я,

Ненужный член в пиру людском,

Младая ветвь на пне сухом...

 

Романтической интровертной личности надлежит быть травмированной. Травма есть источник инверсии: она мешает переводу внешних раздражителей в адекватное внешнее действие. Хроническая душевная боль, в особенности потаенная, как свойственно гордецам, замедляет внешние реакции, давая им сублимированное выражение - в форме страстной мечты, вынашиваемого в одиночестве "проекта", наконец, обиды, которой дорожат больше, чем "банальными" радостями. Радость социализирует и интегрирует, обида разъединяет; в радости мы отдаем свой внутренний мир на смотр другим, в обиде мы прячем его от экспроприации настораживающей нас общественности.

Но здесь важно не упростить ситуацию, не сделать нашу логику однозначно-линейной. Мы здесь описываем не биографию неврастеника, которому предстоит выместить на окружающих свои детские обиды и комплексы. Мы описываем фазу становления романтической личности, а последняя - не неврастенична и не астенична, а эротична в классическом (античном) смысле слова.

В литературе, посвященной романтизму, доминирует тема романтической иронии; но характер этой иронии останется не вполне понятным, если мы упустим из виду феномен романтического эроса.

 

В древних космогониях - мифах о происхождении мира - эросу отводится ведущая креативная роль. Как известно, романтики осуществили первую в истории новоевропейской культуры реабилитацию мифа и мифологического сознания, дискредитированных рассудочной эпохой просвещения. И вместе с реабилитацией мифа в романтическом творчестве происходит и реабилитация эроса. Эрос означает у древних стихийное и непреодолимое влечение элементов мира друг к другу - состояние, предшествующее последующей взаимной изолированности и "вражде".

Адекватное понимание эроса будет для нас закрыто, если мы либо истолкуем его в духе современного индивидуалистического гедонизма ("сексуальной революции"), либо соотнесем с ревнивым мужским началом, отождествляющим любовь с властным обладанием. Первичная интенция эроса - женственная, она выражает разлитую в природе готовность к зачатию, спонтанный, не ведающий никаких преград и запретов elan vital (жизненный порыв). Противостояние этого спонтанного эроса упорядочивающему, нормативному логосу - первая схватка мужского и женского начал в человеческой культуре. Специалисты, исследующие олимпийский порядок, запечатленный у Гомера, указывают на противостояние неба как мужского начала земле как началу женскому. Мифология неба "характеризуется пространственным видением бытия, она формируется на основе зрительных световых ощущений и связанной с ними пространственной определенностью объектов: вещи и их связи стабилизируются в четких и однозначных функциях, увековечиваются в своих раз и навсегда установленных границах... Другая мифология (мифология земли), наоборот, формируется на основе ощущения и переживания таинственной прародительной мощи земли, ее скрытой внутриутробной способности к деторождению"1.

Культурологическая интуиция подсказывает нам, что извечные романтические оппозиции: город-деревня, разум-чувства, цивилизация-природа, цивилизация-культура - ведут свое происхождение от одной архетипической антитезы, связанной с противопоставлением мужского и женского начал.

Романтический герой - это юноша Эдип, только не совсем во фрейдистском смысле.

У Фрейда Эдип - воплощение инфантильного начала, сопротивляющегося социализации, олицетворяемой отцовскими запретами. Неофрейдисты, требующие реабилитации инстинкта, потребовали и реабилитации восхитительного юноши Эдипа, устранившего ненавистно-авторитарную фигуру Отца - олицетворения сексуальной репрессии. Превращение Эдипа в символ освобождения произошло в условиях недавно происшедшей подмены европейского проекта: проект освобождения личности подменен проектом освобождения инстинкта. Но в освобожденном инстинкте как раз нет ничего романтического - в этом нас убеждает наш новейший опыт. Романтический герой тираноборствует против отцовского начала не во имя собственных гедонистических инстинктов - он защищает права природы против ее самоуверенных "преобразователей", права неподдельного чувства против расчетливости рассудка, права народов на самобытную жизнь против нивелирующего культуртрегерства непрошеных миссионеров, права искусства против всеостужающей научной аналитики.

И за всеми этими терпящими притеснения началами, воплощающими права и прерогативы жизни, он распознает страдательный женский образ. Романтический Эдип восстает на отца не во имя "принципа удовольствия", он не гедонистичен, а жертвенен, защищая слабых против сильных; молчаливых против монополизировавших право на самовыражение; действующих спонтанно против действующих умышленно.

Романтическому герою свойственна женская впечатлительность. Но мы бы банализировали это определение, если бы свели его к так называемой "тонкой организации", обостренной чуткости, ранимости. Все это, несомненно, имеет место, но важнее здесь не психологическая структура восприятия, а его интенция (направленность). Женственная интенция романтика означает в первую очередь его обостренную чувствительность к страданиям женского начала в мире и всего того, что оно архетипически символизирует. Романтическая личность интровертна не только в сугубо психологическом смысле, но и в онтологическом - в значении неприятия олимпийского переворота, после которого во внешнем мире, на небе и на земле, хозяйничают те, кто олицетворяет самоуверенно-укротительное и распорядительное мужское начало. Все женские сущности вынуждены были стушеваться, спрятаться в тень, демонстрировать свое "неподдельное согласие".

Эта монополия властного мужского начала, лишенного надлежащих сдержек и противовесов со стороны женского, воплощающего более древние права жизни, угрожает миру не только опасной одномерностью - в ней таится зародыш тотальной экологической, социокультурной, моральной катастрофы человечества.

 

И здесь мы возвращаемся к биографии Лермонтова. Он воспитан бабушкой - персонажем, олицетворяющим в современной педагогической психологии сразу две неортодоксальные воспитательные инстанции: женскую и стариковскую. Дело в том, что в качестве воспитателей женщины и старики, в отличие от взрослых мужчин, представляют не нормы "большого мира", а щадящие условия малого мира семейной общины, где неформальное торжествует над формальным, мораль участия - над моралью успеха, эмоционально окрашенная снисходительность - над неумолимой дидактикой. Лермонтов в детстве рос в заботливом женском окружении. Бабушка без памяти любила и баловала внука; последнее может отчасти объясняться ее "комплексом вины": она "разлучила" мальчика с его непутевым отцом и сознавала известную нелегитимность этого поступка в глазах внука. Добавьте к этому обстановку гостеприимного барского дома с многочисленными домочадцами, гостями, соседями, вместе образующими - в глазах мальчика - эмоционально скрепленную общину, защищающую своих членов от грубых вторжений внешнего мира. Итак, "археология детства" нашего поэта - имея в виду заложенные на всю жизнь архетипы - характеризуется приматом женского начала над мужским и надежной защитой всего олицетворяемого женским родом "внутреннего" от внешнего, олицетворяемого мужским родом. Уже эта "археология детства" указывает нам, что поэту суждено было навсегда остаться "не вполне адаптированным" и "не вполне социализированным" по стандартам большого общества, определяемым мужской средой, которая сама роковым образом раздваивается на властвующих авторитарных личностей и поддакивающих конформистских. Лермонтов по самому воспитанию своему не мог стать ни тем, ни другим - он олицетворял собой тайного уполномоченного репрессированного женского мира - древних хтонических стихий, питающих тираноборческую энергию романтика.

Разумеется, наш интроверт периодически пытается стать "как все", совершить побег из своей уединенности, продемонстрировать шумную веселость, находчивость, непринужденность. Но в этих попытках он почти всегда выдает себя в качестве неуклюжего стилизатора и дилетанта. Слишком много натужного, демонстративного, свидетельствующего об отсутствии чувства меры, лада и такта. Бдительный внешний "мужской" мир безошибочно распознает чужака, носителя репрессированных хтонических стихий и наказывает презрением и исключением. Полученная от этой вылазки травма, в свою очередь, усиливает интровертную настроенность и одиночество. Это проклятие изгойства поэт ощущал на себе всю жизнь. Самые разные начальственные или представляющие общественное мнение инстанции с первого взгляда распознавали "диссидента", который невольной демонстрацией каких-то самому ему неведомых "артефактов" провоцировал соответствующую бдительность господского мира. Здесь имеется в виду, естественно, не классовый тип господства - Лермонтов и сам к нему принадлежал, - а архетипический, воплощаемый захваченной мужским началом всесильной и всепроникающей публичностью.

И конечно, наш интроверт обладает характерной для этого типа парадоксальной памятью. В чем-то она напоминает стариковскую: поразительная острота восприятия давних событий, относящихся к мифологеме утраченного рая, и столь же поразительная глухота и забывчивость в отношении событий и импульсов настоящего. "Нет в мире человека, над которым прошедшее приобрело бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки", - говорит о себе Печорин (в данном случае, несомненно - Лермонтов).

Вот вам второе основание неполной адаптированности к социуму: кроме доминанты внутреннего над внешним, имеет место доминирование прошлого над настоящим. Настоящее же, как подметил уже Пушкин, злонамеренно требует забывчивости в отношении прошлого - из ревности ко всему достойному, что в нем содержалось. "Глупость, подлость и невежество не уважают прошедшего, преклоняясь перед одним настоящим".

Не следует думать, что Пушкин здесь имел в виду одну только царскую бюрократию и поддакивающую ей подобострастную журналистику. Сам прогресс обуреваем подобной ревнивой ненавистью к прошлому: ведь он практически никогда не соответствует внушенным им завышенным ожиданиям и выигрывает только на фоне созданной им самим окарикатуренной версии "проклятого прошлого". Романтик как ностальгический тип мужественно отстаивает права и достоинства прошлого перед самоуверенной и беспамятной современностью. В романтическом горизонте прошлое время - это гонимое время, несущее на себе печать молчаливой и скорбной женственности, которую необходимо спасти от поругания. Лермонтов судит своих современников от имени романтизированного прошлого. В одних случаях речь идет о ветеранах Отечественной войны ("богатыри, не вы!"), в других - о тираноборцах-декабристах. Как писал бывший секундант Лермонтова на последней дуэли князь А. И. Васильчиков, "ему (Лермонтову. - А. П.) некому было руку подать в минуты душевной невзгоды", и, когда в невольных странствиях и ссылках удавалось ему встречать людей другого закала, вроде Одоевского, он изливал свою современную грусть в души людей другого поколения, других времен"2.

Роковая развилка в судьбе Лермонтова - переезд из Москвы в Петербург в 1832 году и последовавший за этим выбор: Петербургский университет или школа гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров. Лермонтову было жаль незачтенного года, проведенного в Московском университете, и он решил переменить биографию - сделаться военным. Мы, знающие, чем все кончилось, можем горестно воскликнуть: жаль было незачтенного студенческого года, а в итоге - преждевременно оборвавшаяся, "незачтенная" жизнь! Спору нет, поступи Лермонтов в Петербургский университет, и в его жизни появились бы шансы найти более адекватную себе среду и, может быть, покончить с роковым своим одиночеством. Но имеем ли мы право в целях благополучия исправлять судьбу гения? Одиночество было его призванием, соответствовало его пророческому статусу в мире. Окончи он университет - глядишь, был бы наконец "социализирован" в среде профессиональных литераторов с их неизбежной "партийной" этикой, взаимными противостояниями, требованиями сокрытия партийных тайн и проведения определенной "линии"! Мы уже знаем, какую цену за партийную принадлежность платит талант: от него требуют, чтобы верность жизни он заменил верностью "направлению", и измены не прощают. Все эти законы партийной лояльности - не для Лермонтова.

Да и нам он дорог именно как одинокий судья и свидетель эпохи, не корректирующий своих наблюдений под влиянием очередной идейной моды и догмы.

Юнкерская школа с ее специфическим духом - смесью казармы и богемы - очень плохой "университет" для нашего юноши, но ее агрессивности не хватает на то, чтобы пленить дух. Здесь наш поэт сохраняет свое изгойское одиночество, а его интровертность, спрятанная глубже, накапливает взрывные энергии. Напротив, университет и ожидаемая вслед за ним карьера профессионального литератора чреваты куда большей репрессией своевольного романтического духа, призвание которого - одинокая борьба. Здесь - жесткая дилемма: быть либо предельно чутким медиумом, выражающим таинственный ропот космических стихий, либо исполнителем изменчивых социальных заказов.

Учтем и то обстоятельство, что из университета путь вел в замкнутую субкультуру передовых интеллектуалов, из школы юнкеров - в открытую и пеструю, разнообразную, как сама Россия, провинциальную кавказскую среду.

Таким образом, одиночество поэта - это и выражение его статуса пограничной личности, нигде не являющейся вполне "своей", и одновременно его методологическое кредо, связанное с требованием непосредственного - один на один - контакта с миром и вынесением за скобки всех устоявшихся общих мнений, в том числе и "самых прогрессивных".

Такая позиция требует от личности чудовищного душевного напряжения и чревата смертельным риском. С ощущением этого предельного риска всю жизнь и жил поэт.

Его главный лирический герой (и он сам) имеет какие-то таинственные высшие полномочия: и полномочия бойца, сражающегося в одиночку, и полномочия неподкупного свидетеля. Секрет его биографии в том, что эти полномочия решительно некому передать.

 

И бледны щеки мертвеца,

Как лик его врагов

Бледнел, когда являлся он

Один средь их рядов.

(1830)

 

Восстал он против мнений света

Один, как прежде... и убит!

(1837)

 

Выхожу один я на дорогу...

(1841)

 

Утрату благородной способности независимо - в одиночку - принять вызов и одиноко - независимо - мыслить надо признать важнейшим изъяном послелермонтовских поколений, в том числе и нынешнего. Если в обозримом будущем в России все же появится личность, способная, не страшась своего одиночества, правдиво свидетельствовать о порочности и преступности того, чему дружно поклоняется "передовое общественное мнение", и бросить перчатку подлому веку, то выйдет она, несомненно, из рядов тех немногих, кто не забыл наследие поэта и его завещание.

 

Александр Панарин

← Вернуться к списку