Культура

Гоголь и Хайдеггер

 

Задолго до Хайдеггера над проблемой потивостояния дальнего и ближнего миров напряженно думал русский литературный классик — Н.В.Гоголь, которого можно назвать одним из самых первых аналитиков конструктивизма. В каком смысле можно сближать ситуацию Гоголя и Хайдеггера, застал ли наш писатель тот сконструированный мир, который, с одной стороны, столь явно противостоит «естественному», а с другой — подвержен риску деконструкции? Наш исторический опыт убеждает в том, что со времен реформ Петра I Россия является наименее традиционалистской из всех европейских стран: заново созданной по чертежам преобразователя. Ее истинная проблема, ее действительные риски связаны не с устойчивостью традиционалистских пережитков, как это слишком часто утверждается, а, напротив, с крайней неустойчивостью всего того, что, как всякая технологическая конструкция, подвержено моральному старению, дискредитации и демонтажу. Беда России в том, что в ней слишком велика доля сконструированного, а потому, соответственно, демонтируемого. Каждая новая встреча поколений на деле оказывается не встречей традиционалистов и новаторов, а, скорее, конструктивистов и деконструктивистов.

Роль Гоголя как аналитика здесь особая. Его уникальность в том, что он, первично заявивший о себе в литературе как путешественник из фольклорного Миргорода в бюрократический Петербург, как бы вовсе не заметил промежуточных станций, олицетворяющих московский период нашей истории. Противостояние московского и петербургского человеческих типов, т.е. укорененного и «лишнего» человека, по-своему пронизывает всю классическую русскую литературу. Онегин и Татьяна Ларина, Печорин и Максим Максимович, Анатоль Курагин и Николай Ростов, не говоря уж о цельных людях из народа, противостоящих ходульным стилизаторам, напяливающим то французское, то английское, то немецкое платье, — вот дихотомия, воспроизводящая роковую дилемму натурального и сконструированного. С позиций всех наших классиков —кроме Гоголя — российская жизнь представлена этими полюсами все же в неравной степени: сторона «естественного», «подлинного» в сущности преобладает, что и открывает нам оптимистический горизонт истории.

У Гоголя же — все наоборот. Не заметив присутствия старомосковского типа на той сцене, где реально вершится действие (народные низы, находящиеся за сценой, в данном случае не в счет), Гоголь видит одни только сконструированные типы, начисто лишенные жизни. В этом смысле название его «поэмы» символично: речь идет о веренице мертвых душ — заводных кукол петровско-реформаторской инженерии. Но самое удивительное состоит в том, что у Гоголя, в отличие от большинства описывающих моральное грехопадение модерна, его «человеческую комедию», уже воочию сталкиваются конструктивисты и деконструктивисты. Никаких традиционалистов — ностальгических оппонентов механического модерна у Гоголя нет.

Мы в этой связи вынуждены дисквалифицировать всю передовую демократическую критику, приписавшую Гоголю замысел противостояния «темному» традиционализму и крепостничеству. На самом деле у Гоголя действуют две стороны, одна из которых — обороняющаяся, хотя и притворяющаяся непобедимой, другая — неостановимо наступающая. Обороняющейся стороной как раз и выступают прямые наследники петровского конструктивизма — официальная чиновничья бюрократия, ведающая порядком. Наступающая же сторона представлена продавцами и скупщиками мертвых душ, т.е. коррумпированными буржуа, в России загадочным образом перепрыгнувшими «правильную» стадию буржуазного развития, связанную с рынком, конкуренцией, гражданской инициативой, и сразу же явившими нам загнивающий облик перезревшей буржуазности, весьма напоминающий современные практики теневой экономики. Вот оно, реальное противостояние у Гоголя. На одной стороне — державный разум петровской бюрократии, в свое время призванной из «неправильной», нелинейно выстроенной разномастной России московского периода сформировать геометрически стройную, управляемую из центра конструкцию, в которой все заранее запланировано. На другой — среда, в корне отличающаяся от традиционалистской своим неудержимым стремлением к своекорыстной пользе любой ценой. Речь идет — и так это и представлено у Гоголя — о подпольщиках буржуазно-приобретательского образа жизни, втайне ждущих своего часа — избавления из плена бюрократической казенщины и лицемерной «идейности». Среда эта ждет своего мессию — Мефистофеля, назначение которого — реабилитировать и легализовать тайные вожделения, о которых фактически все знают, но вынуждены притворяться под давлением официальной идеологической и бюрократической цензуры.

Представьте себе, что у А.Чубайса — организатора номенклатурной приватизации — еще в поздние брежневские времена нашелся бы предтеча, разъезжающий по городам и весям бывшего СССР, соблазняя бесчисленных представителей партноменклатуры своим проектом тайной приватизации вверенной им государственной собственности. Встретил бы он подлинных идейных противников такого проекта? Вряд ли: торжество номенклатурной приватизации в начале 90-х гг. и несомненный консенсус всего «высшего» советского сословия, сложившийся по ее поводу, свидетельствует, что бюрократия давно уже тайно перешла на позиции плутократии. Гоголевский Чичиков и выполнил роль этого предтечи, и настоящих оппонентов, защищающих дворянскую честь или честь державно ответственного чиновничества, у него не нашлось во всей дворянской России. Собакевич, Манилов, Ноздрев, даже Коробочка никак не годятся на роль «твердокаменных традиционалистов», отстаивающих старые кодексы перед лицом буржуазного соблазнителя. Некоторые из них поначалу удивляются экстравагантности чичиковских предложений, но, вникнув в суть дела, сразу же начинают вполне по-буржуазному торговаться, т.е. следовать правилам игры деконструктивиста Чичикова, а не правилам петровских конструктивистов, олицетворяющих уже повисший в воздухе официоз.

Гоголь не случайно относит себя к романтической традиции и «Мертвые души» назвал поэмой. Дело в том, что буржуа, выступивший на страницах поэмы, вовсе не является тем благонамеренным и размеренным мещанином-собственником, которого ожидали наши реформаторы с подачи теории М.Вебера, связавшего «дух капитализма» с протестантской этикой. У Гоголя буржуа выступает, несмотря на все свои благопристойные манеры, демоническим соблазнителем туповатого обывателя, суля ему прибыль, заведомо не вписывающуюся в нормативную модель «ответственного собственника». Чичиков как собственник скорее является представителем современных нуворишей — активистов теневой экономики и спекулятивно-ростовщического бизнеса, «демонически» соблазняющим коррумпированное государственное чиновничество взятками и «долевыми отчислениями». Такова особенность российских модернизаций: благонамеренные конструктивисты, выстраивающие «правильный образ» нового общества, постоянно оказываются в положении стороны, сдающей позиции перед неумолимой, хотя и теневой«правдой жизни». А правда эта состоит в том, что носитель мотивов наживы оказывается антропологически достовернее, полнокровнее, динамичней и эффективней, нежели защитник официально провозглашенного реформаторского кодекса.

Но — и здесь наш главный вопрос — совпадает ли эта достоверность теневой стороны человеческого бытия, связанной с приобретательством без закона и границ, с тем, что мы называли близким миром и естественным опытом (естественной установкой)? Как известно, это антропологическое алиби, связанное с отождествлением буржуазного приобретателя с «естественным человеком», сегодня стало общим местом либеральной идеологии. Она нам прямо внушает, что капиталистическая правда выше всяких других правд, ибо капитализм интегрирует человека таким, каков он есть по своей грешной природе, не требуя от него никакой вымученной сознательности, идейности, самоотверженности и т.п. Современный либерализм ведет себя так, будто он первым заглянул в человеческое подсознание и, в отличие от Фрейда, увидел там не либидональный инстинкт, а приобретательский, позволив ему выйти на свет божий, не стесняясь никакой цензуры. Не случайно мишенью нового либерализма стали уже не столько деспотизм и авторитаризм, сколько «традиционализм» — эвфемистическое обозначение вековой цензуры, которая загоняла данный инстинкт в глубины подсознания и заставляла его приобретать превращенные, т.е. нераспознаваемые цензурой формы. Новый либерализм, в отличие от классического, позволяет «посттрадиционной личности» вести неподцензурное существование, т.е. откровенно ставить «правду» стяжательского инстинкта выше всяких моральных, социальных и других «традиционных» правд.

Почему Чичиков у Гоголя непрерывно странствует, почему он живет в постоянной готовности сняться с места? Потому что над ним тяготеет цензура — страх разоблачения. Из этого как будто напрашивается вывод, что не будь данной цензуры, Чичиков вполне бы вписался в ортодоксальный образ оседлого, старательно обживающего окружающее пространство мещанина-бюргера, а значит, перед ним открылась бы перспектива ответственного гражданина, активиста местного самоуправления и носителя демократии. В самом ли деле избавление от навязчивой (неправедной, насилующей сидящего в нас «естественного человека») цензуры позволило бы Чичикову воплощать в себе основные нормативные характеристики близкого мира: практическую погруженность в мир вместо созерцательно-теоретической или догматическо-идеологической отстраненности, активное согражданство, т.е. демократическую самодеятельность и гражданскую солидарность и, наконец, озабоченность делами повседневности вместо вымученного интернационализма, ищущего «братьев по классу» на далеких континентах? Примерно такие черты и приписывала реабилитированному Чичикову наша либеральная пропаганда, противопоставляющая его всякого рода «революционным кочевникам» и штурмовикам-целинникам, игнорирующим окружающую повседневность. И вот теперь, вкусивши опыта реформ и сопутствующих им социальных практик приватизации, мы можем ответить на вопрос, в какой степени этот опыт и эти практики соответствуют ожиданиям нашей заброшенной повседневности и организуют окружающий нас ближний мир. Со всей определенностью мы уже можем сказать: по части злостного равнодушия к окружающей социальной среде, к повседневному городскому или сельскому быту, к запросам «маленького человека» новые буржуа-приватизаторы заведомо превзошли страдающих планетарной дальнозоркостью революционеров-интернационалистов или носителей былой промышленно-космической гигантомании.

Во-первых, носители стяжательского инстинкта, как и положено инстинктивным животным, оказались вопиюще асоциально настроенными — дела ближних их совершенно не касаются. Во-вторых, они, в качестве глобалистов и «граждан мира», оказались еще более «дальнозоркими» — не интересующимися делами туземной среды, — чем прежние интернационалисты. В-третьих, они оказались, как и положено законченным гедонистам — ловителями кайфа, на удивление чуждыми мотивации подлинной озабоченности. Предельный гедонизм и законченный индивидуализм исключают ту базовую структуру, которой придавал такое значение Хайдеггер в поисках своего определения подлинного бытия: «прежде-себя-бытия-в-уже-бытии-при»[1]. Крайний индивидуалист, напротив, живет в модусе «себя-бытия», исключающем «бытие-при», т.е. социально причастное, социально ответственное бытие. Новый индивидуалист, в качестве нелегитимного или не совсем легитимного приватизатора опасающийся ближайшего социального окружения, изначально отстаивает свой «транснациональный» статус, т.е. глядит поверх окружающей социальной и национальной среды. Какой уж тут «ближний мир»! Оправдывается интуиция Гоголя, воспринимающего своего главного героя в дорожном, странническом модусе. Да разве не так же определяют его и современные теоретики, такие как Ж.Аттали, провозгласивший эпоху нового глобального кочевничества и воцарения «номад глобализма»?

 

Александр Панарин

 

← Вернуться к списку