Культура

Новейший буржуа-нигилист: опыт истолкования по Гоголю, Ницше и Хайдеггеру

Для достижения адекватного уровня осознания современной ситуации необходимо вернуться к стартовой позиции постсоветского реформаторства. Замысел последнего состоял в осуществлении подлинной модернизации стран, вырвавшихся из плена тоталитаризма, — все предшествующие модернизации признавались «неподлинными». Пролетарий — этот марксистский мессия, от имени которого и осуществлялась социалистическая индустриализация, был понижен в общественно-историческом статусе: превращен из модернизационной в зловеще архаическую фигуру — олицетворение тоталитарного зла. И поскольку наши реформаторы, как и вся либеральная идеология в целом, оставались в плену известных классовых дихотомий, то низложение пролетария автоматически вело к возвеличению его классового антипода — буржуа-собственника. Отныне именно с ним связывались надежды на настоящую модернизацию и всё, ей сопутствующее: рынок, демократию, гражданское общество, правовое государство. И вот прошло совсем немного времени, и уже американские учителя наших реформаторов предложили уточнение: отныне процессы, происходящие в постсоветском пространстве, должны называться не модернизацией, атрансформацией. Последняя, как мы понимаем, дает полную свободу интерпретаций: если модернизация по самому смыслу своему естьвозвышение до современности, то трансформацией можно назвать любые изменения, вплоть до самых катастрофических. Итак, новый собственник-приватизатор появился, но он почему-то уже не дает повода для оптимистических упований. В каком смысле этот собственник воспроизводит черты классического буржуа, а в каком он являет нечто качественно новое? Черта, действительно выпирающая в нем, — это способность торговать абсолютно всем. Новое состоит в том, что он в основном торгует, не производя. При этом черты нового буржуа не локализуются в особом предпринимательском сословии, а захватывают все слои общества. Чиновники торгуют «административным ресурсом» — правом что-то разрешать или запрещать; политики торгуют государственно-политическими решениями, превратившимися в товар, перехватываемый теми, кто способен больше заплатить (немудрено, что неимущим не дождаться нужных им социальных решений от исполнительной или законодательной власти — ведь им нечем за них заплатить). Генералы торгуют победами или поражениями — в этом смысле иракский генералитет, сдавший свою страну агрессору за заранее оговоренный гонорар, подпадает под рубрику новых буржуа. Интеллигенция торгует своими убеждениями, интеллектуальной находчивостью в подыскивании аргументов в пользу тех или иных практик, которые без специальной обработки общественного мнения вряд ли могли бы быть «проглоченными» большинством. Вовсе неимущие торгуют своим телом, своими детьми, мужьями и женами.

Ясно, что все это вряд ли можно назвать созиданием; скорее речь идет о процессе демонтажа («деконструкции») и растаскивания того, что было создано в другие времена и другими людьми. Так был достигнут эталон «всеобщей формы стоимости», о реальном масштабе которой даже сам Маркс не подозревал: ведь он имел в виду материальное товарное производство, ограниченное в основном вещами; распродажа всего и вся — вплоть до духовных ценностей, общественных и нравственных установлений, национально-государственных интересов — до этого даже его критическое воображение не доходило. Иными словами, новый буржуа как универсальная фигура, присутствующая везде и торгующая абсолютно всем, может быть истолкован не столько в специфическом опыте экономического приобретательства, сколько в универсальном опыте ниспровергательства — нигилизма. Для того, чтобы подняться до этой «всеобщей формы стоимости» — торговать абсолютно всем, — необходимо стать нигилистом, низвергающим все ценности до основания. И в этом смысле нашим путеводителем по пространству, населенному новыми буржуа, является уже не К.Маркс, не М.Вебер, не В.Зомбарт — им является Ф.Ницше.

Обратимся к ницшеанской метафизике нигилизма, проникновенно истолкованной Хайдеггером. «Нигилизм как психологическое состояниедолжен наступить, во-первых, когда мы искали во всем происходящем "смысл", которого там нет: так что искатель в конце концов падает духом. Нигилизм тогда есть осознание долгой растраты силы, мука этого "напрасно", необеспеченность, когда не подвертывается случай как-то собраться с силами, чем-то еще себя успокоить — стыд перед самим собой, как если бы ты сам себя слишком долго обманывал»[2]. Ницше как будто подсмотрел недавнее состояние постсоветского человека, который в величайшем напряжении и муках создавал самый передовой строй и в итоге получил осознание напрасной растраты сил и обманутости. «Нигилизм как психологическое состояние наступает, во-вторых, когда во всем происходящем и за всем происходящим предполагают целостность, систематизацию, даже организацию... своего рода единство, какая-то форма "монизма": и как следствие этой веры человек тонет в глубоком чувстве связей и зависимости от превосходящего его целого, модуса божества... "Благо Всеобщего требует самоотдачи единичного".., но вглядись, нет никакого такого всеобщего! В глубине души человек утратил веру в свою ценность, когда через него не действует бесконечно целое ценное...»[3].

Как не признать, что и здесь Ницше нежданно проникает в самую суть картины мира советского человека с его высшим «монистическим» служением и верой в гарантирующие смысл законы Истории. Как только эта вера в высший смысл и в высшие исторические гарантии рухнула, «сразу возникает последняя форма нигилизма, включающая неверие в метафизический мир, — запрещающая себе веру в истинный мир»[4]. Именно в этом пункте — на острие последней грани нигилизма — постсоветский человек и стал торговцем всего и вся — ибо все лишилось статуса высшей ценности и оказалось не более чем подручным средством для банально индивидуалистических целей, для грешного земного выживания (на уровне массы) или беспрепятственного обогащения (на уровне «элит»). Повторяем: не опыт предпринимательства, а опыт ниспровергательства, т.е. всеобщей «деконструкции», стоит за мотивациями нового буржуа — внедрителя «всеобщей формы стоимости».

Но вернемся к Гоголю: разве его Чичиков, прежде чем очутиться в роли «деконструктивиста», стирающего границу между законным (и банальным в своей законности) и незаконным бизнесом, не побывал в роли обманутого обещаниями официальной идеологии и морали поденщика — того же советского человека, призываемого к постоянной «самоотверженности»? «Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сидение на лавке, с пером в руке, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: "Не лги, послушествуй старшим и неси добродетель в сердце"...»[5]. Чичиков, таким образом, испытал на себе и гнет реальной жизни, и назойливость докучливой идеологии, внушающей веру в счастливый исход для послушных ей. Его последующий опыт — это предвосхищающий все разочарования позднего советского человека опыт нигилизма. И буржуа из него такой же, каким стал новейший предприниматель, торгующий не тем, что им создано и чем вообще позволено торговать в нормальном обществе. Но как же общество стало ненормальным — стирающим грани между законным и незаконным, и более того — между тем, что подлежит «обмену», и тем, что на торги не выносится?

Ницше нам помогает объяснить и нигилизм Чичикова, и нигилизм постсоветского образца. Ницше создал метафизику постнатуральных состояний, и в этом качестве является предшественником феноменологической социологии, говорящей о «социальном конструировании реальности». Согласно хайдеггеровскому комментарию этой метафизики, «нигилизм — не просто тайком подкравшийся распад где-то наличествующих самоценных ценностей. Он есть низложение ценностей нами, распоряжающимися их полаганием... Уже вкладывание этих ценностей в мир есть нигилизм. Обесценка ценностей кончается не постепенным уменьшением ценностей наподобие ручейка, иссякающего в песке; нигилизм завершается изъятием ценностей, насильственным устранением ценностей»[6].

Что роднит Чичикова — человека поздней петровской эпохи с советским человеком позднекоммунистической эпохи? Чичиков, как и советский человек, отдавал себе отчет в том, что строй, в котором он живет, — не естественный социальный космос, а результат умышленного конструирования неумолимого и неугомонного реформатора. Над рукотворными конструкциями тяготеет известное проклятие — они подвержены моральному старению и, следовательно, замене новыми. «Уже вкладывание этих ценностей в мир есть нигилизм». В самом деле: одно дело — верить в высший сакральный порядок, который «не нами создан и не нашему суду подлежит», другое дело — нести в себе знание об искусственности созданного. Это — опасное знание, оно толкает на все новые пробы «начать сначала». На первых порах советский человек попытался деконструировать старый строй для воссоздания на его месте новой, более совершенной конструкции, предназначенной, как и прежняя, для «всеобщего счастья». Это был кратковременный этап «перестроечных» иллюзий. Но вскоре целостный социальный мир распался на атомы, и каждый из этих индивидуалистических атомов занялся деконструкцией прежнего в сугубо частных целях — на уровне индивидуальных возможностей и запросов. Так советский человек дошел до уровня чичиковского опыта «индивидуальной деконструкции». Но для того, чтобы осуществлять деконструкции на сугубо индивидуальном уровне, надо представлять себе окружающий мир номиналистически: как совокупность приватизируемых вещей, подлежащих произвольному выламыванию из целого, которое есть не больше, чем «традиционалистская иллюзия». Все ценности — и материальные, и моральные — находятся целиком по сю сторону буржуазного опыта, т.е. за ними ничего высшего не стоит — одна только субъективная полезность. Такое восприятие ценностей есть, по Хайдеггеру, собственно нигилизм, субъект-объектную презумпцию которого разъяснил Ницше. «Как только возникает идея ценности, так сразу же надо признать, что ценности "есть" лишь там, где идет расчет, равно как "объекты" имеют место только для "субъекта". Речь о "ценностях в себе" есть либо бессмыслие, либо фальшивая монета, либо то и другое вместе»[7].

Новый глобализированный буржуа является буржуа-отщепенцем, ибо его экономическая «процедура открытия» (Хайек) связана как раз с тем, чтобы придать рыночный статус тем ценностям, на торговлю которыми до сих пор еще никто не посягал. Взгляд нового буржуа — это взгляд «постороннего» (А.Камю), для которого привычные нормы и обязательства — не указ, который игнорирует внутренние контексты и глубинные связи. Буржуа-посторонний осматривает встречающиеся ему на пути монолиты с одной целью: нельзя ли от них что-нибудь отщипнуть для себя, не заботясь о том, какой урон понесет от этого целое. Надо задуматься над тем, что обнадежило его в этом походе против монолитов и сделало его законченным номиналистом, видящим в окружающем мире бессвязную и бесхозную мозаику, от которой находчивому наблюдателю всегда найдется чем поживиться. Какой хозяин ушел из мира, дав повод мародерам глобализма так оживиться? Откуда явилась эта новая неожиданная бесхозность мира — вот вопрос, порожденный новым явлением нигилизма в нашу эпоху. Психология новых рыночников, отваживающихся торговать тем, чем прежде никто не торговал, сформировалась в атмосфере поруганных идеалов — это своего рода пляска на костях: если идеал умер, то все позволено. Мы — живые свидетели крушения главных идеологий Просвещения, вооружившись которыми, посттрадиционная личность нового времени бралась строить прекрасный новый мир. Когда в 1968 г. советские танки вторглись в Чехословакию, это означало смерть коммунизма как идеала — он стал «танковым коммунизмом». Можно предположить, что именно с этих пор коммунист — невольник чести и воплощение революционной романтики левых — стал циником, втайне готовым поторговаться своим коммунизмом и даже обменять его, в случае выгодного предложения. Видимо, уже тогда незаметно стал формироваться новый рынок, на котором правящая коммунистическая номенклатура повела тихую торговлю былыми государственными и геополитическими интересами.

На наших глазах аналогичные превращения претерпел демократический либерализм. После бомбардировок Югославии и Ирака американская демократия носит несмываемое клеймо «бомбометательной демократии», и от этого ей уже не оправиться. Можно смело предположить, что эта дискредитация демократии породит в вверенных ей пространствах мира новые рынки постмодерна — циничнейшую торговлю демократическими индульгенциями, выдаваемыми предателям и перебежчикам. Ницше, может быть, сам не осознавал глубин нигилистического провала, связанного с десакрализацией мира и присвоением идеалов приватизирующей волей новых собственников. «Всю красоту и возвышенность, какими мы наделили действительность и воображенные вещи, я хочу затребовать назад как собственность и произведение человека...»[8]. Речь идет о специфическом человеке нового торгашеского («предпринимательского») образца, который из «столкновения цивилизаций» в нашу глобальную эпоху извлек рыночный урок: национальные, цивилизационные и геополитические интересы являются таким же товаром, как и обычные товары и услуги, надо только подстеречь тот момент, когда они окажутся в зоне наименьшей защиты — в пространстве отчуждения.

Вовлечение былых «храмовых», защищенных идеалами пространств в систему «глобального обмена» — вот что представляет, может быть, главную пружину новейших «рыночных преобразований». Именно этот нигилистический демонизм — готовность торговать сакральным — лежит в основе всех новых рынков, открытых в эпоху глобализации. Специфика положения сверхдержавы, выстраивающей однополярный мир, состоит в том, что она выступает в роли глобального перекупщика былых храмовых пространств, которыми соответствующие национальные элиты, ставшие глобалистами, готовы торговать. Но в принципе можно уже говорить, что это вовлечение прежде сакрально защищенного в рыночный обмен представляет специфическую форму глобального неэквивалентного обмена, основанного на гетерогенности мирового пространства. Сегодня новый буржуа извлекает гигантскую прибыль именно в точках встречи менее защищенных и более защищенных пространств. Глобалисты потому и настаивают на «открытом мире» и обрушивают все возможные репрессии против «националистов», «протекционистов» и «изоляционистов», что они, глобалисты, извлекают новую прибыль от «отчуждения» и из неэквивалентного обмена между сильными и слабыми, защищенными и незащищенными. Максимальная прибыль извлекается тогда, когда представитель наиболее влиятельной среды покупает услуги контрагентов, наименее защищенных в экономическом, геополитическом и национально-государственном отношении. Гигантские прибыли, извлекаемые международными спекулянтами из разницы в курсе национальных валют, — только частный случай этой новой глобальной прибыли от «отчуждения». Если бы мир не был разнородным по критериям экономической, социальной и национально-государственной защищенности, нынешние сторонники глобального «открытого общества» лишились бы всякой мотивации, так как в однородном мире равных односторонняя прибыль от отчуждения исключается. Но суть дела как раз состоит в том, что новый буржуа-глобалист извлекает свою прибыль, подобно Чичикову, находясь в дороге, в местах пересечения разных пространств и культурных миров. Прежний, классический буржуа открывал новые потребности и старался первым их удовлетворить, опередив конкурентов. Новый буржуа-глобалист открывает в мире новые незащищенные пространства и незащищенные социальные группы, ресурсами которых он надеется поживиться почти на дармовщину.

Мы должны как можно более четко уяснить себе, что именно происходит на глобальной «дороге» — при встрече разных социальных и культурных миров, ибо здесь заключена главная тайна глобализма. С одной стороны, здесь конституируется отстраненный субъект глобализации — находящийся «по ту сторону добра и зла» манипулятор, с другой — объекты его экспроприаторской экспансии. Именно при встрече гетерогенных миров получает новую пищу старый метафизический империализм субъект-объектного деления мира. Повышенная защищенность и активность перед лицом предельной незащищенности и пассивности, пребывания в роли объекта — это не природные данности, а результат определенного искусства, продукт новых глобальных технологий конструирования и деконструирования. Здесь нам раскрывается эмпирия ницшеанской метафизики «сверхчеловека». Сверхчеловек — это неукорененная личность на рубеже миров (культур), которая в лице менее защищенной среды нашла себе основание для самовозвеличения. Основой власти этой новой бестии является конструктивистско-деконструктивистское отношение к ценностям: способность так ими манипулировать, чтобы в нужный момент жертва намеченной экспроприации оказалась символически незащищенной — морально дискредитированной в глазах влиятельного мирового сообщества и, если возможно, так и в своих собственных глазах. Отсюда — загадочные корреляции нынешнего глобального мира: именно там, где земля перенасыщена ценнейшим стратегическим сырьем — нефтью, она изобилует злодеями, носителями «оси зла», от которых необходимо освободить человечество. Ницшеанский сверхчеловек начал с того, что онтологически принизил космос — увидел в нем не сакральное пространство, созданное Господом по законам добра и красоты, а мертвый механический конгломерат вещей, который ни к какому пиетету нас не обязывает.

Приемом такого символического принижения природы и стал механицизм: постулат о возвышении человека как живого и разумного начала над мертвым и неразумным миром природы. Собственно, как следует из метафизики Ницше, именно благодаря такому отстранению новоевропейского субъекта от мира окружающей природы он становится сверхчеловеком. «Безусловной "механической экономике" соразмерен, в смысле ницшеанской метафизики, только сверхчеловек, и наоборот: такой человек нуждается в машине для утверждения безусловного господства над Землей»[9].

Нынешняя глобализация является новой ступенью субъект-объектного противопоставления новоевропейского человека миру. Глобальному буржуа-экспроприатору теперь понадобилось заново принизить уже не только окружающую природную среду, усмотрев в ней конгломерат механических вещей, но и окружающую социокультурную среду, усмотрев в ней нечто отталкивающее, презренное и бесправное. Как только граждане привилегированного «первого мира» поверили в то, что ресурсов нашей маленькой планеты не хватит для процветания всего человечества, они поспешили поделить человечество на две неравноценных половины: достойную войти в постиндустриальное светлое будущее и недостойную. Нужна была социальная категория, выполняющая ту же роль дискредитации «объекта», какую выполнил механицизм в отношении природы, подлежащей «преобразованию». «Первому миру» как алчному субъекту, претендующему на монопольное присвоение всех богатств незащищенного человечества, понадобилось подобрать нечто аналогичное старым дихотомиям живого и неживого, разумного и неразумного, оправдывающим империализм техники в отношении природного космоса. Именно в свете этого и открываются те новые смыслы и прочтения идеологической дихотомии демократии и антидемократии, которые взяла сегодня на вооружение американская «бомбометательная демократия». Одно дело — глобальное кочевание по миру, где встречаются равнодостойные субъекты, требующие соблюдения их интересов и уважения их ценностей. Совсем другое дело — кочевание в пространстве малодостойных: здесь можно так развернуться, что все былые прибыли классического буржуа-скопидома покажутся жалкими крохами по сравнению с добычей, причитающейся новому сверхчеловеку.

Стратегии нового глобального империализма таковы, что материальной, ресурсной экспроприации незащищенных предшествует символическая. Сначала соответствующие страны и народы причисляют к антидемократической «оси зла», предельно дискредитируют в ходе массированной манипулятивной кампании, а затем уже с благородным негодованием обрушивают на них глобальную репрессивную машину сверхдержавы и ее подручных. Словом, империалистическая субъект-объектная дихотомия мира, поделенного на «ось добра», наделенную глобальной миссией, и «ось зла», лишенную какого бы то ни было оправдания, является продуктом преднамеренного конструирования, опирающегося на новейшие «пиаровские» техники. Суть в том, что глобалисты уже не могут довольствоваться обычной многокачественностью мира, обозначаемой как «плюрализм культур» или цивилизаций. Требуется большее: предельная поляризованность ценностных полюсов, когда пространство, предназначенное стать новым объектом экспансии «сверхчеловека», наделяется знаками отверженности, позволяющей не церемониться.

Итак, кочующий по миру в поисках незащищенного добра глобальный отщепенец ищет себе алиби. Ему не хочется пребывать в роли «вечного жида», который работает в доверчивой туземной среде временно и с опаской — до момента разоблачения своих махинаций. Ему хочется властвовать над миром окончательно и безраздельно, а для этого ему надобно свободно распоряжаться высшими ценностями: обладать способностью более или менее произвольно вкладывать их или столь же произвольно изымать — совсем в духе ницшеанской метафизики власти. Кажется, никто, даже В.Зомбарт, отметивший гетерогенность мещанского и предпринимательско-авантюрного начал в личности буржуа, не осознал всей глубины тяготения собственника, «экономического человека», к ипостаси империалистического «сверхчеловека». Какие чувства, какие мотивации движут нашими глобалистами в момент, когда они пересекают границу, отделяющую защищенное «цивилизованное пространство» от незащищенной и человечески бесправной мировой периферии? Воодушевляет ли их обычное предпринимательское предвкушение особо крупных прибылей, которые можно извлечь из неэквивалентного обмена и свободы от обязательств (социальных, моральных, административных), или их воодушевляет ницшеанское ощущение «сверхчеловеческой» вседозволенности? Не видим ли мы в нынешнем поведении единственной сверхдержавы воскресший архетип американского Дикого Запада, где белый человек ощутил себя в ситуации вседозволенности, ибо туземная среда краснокожих не рассматривалась им как человечески обязывающая? Чтобы заново ощутить себя таким же сверхчеловеком во «вновь осваиваемых» пространствах Евразии, данные пространства предстоит предельно символически принизить — увидеть в туземцах этого пространства носителей самой презренной и опасной «антидемократической наследственности».

В свое время марксисты связали основной вопрос философии с тем, что первично — материальное или идеальное. Весьма вероятно, что основным вопросом социальной философии глобализма станет вопрос о том, какая из его мотиваций первичнее и основательнее: ницшеанская или мещанская, поиски невиданной и неподконтрольной власти или поиски невиданной и неподконтрольной — необлагаемой никакими налогами — прибыли? Некогда, в рамках прежней философии истории, мещанину предназначалась миссия: избавить мир от пережитков кочевнической стихии, сделать его оседлым, обжитым, методически возделываемым осмотрительными хозяйскими усилиями. Кто бы мог подумать, что под влиянием искусительных возможностей глобализации собственники новой формации начисто отбросят мещанские добродетели благонамеренной бюргерской оседлости и уподобятся не знающим никакой узды и закона кочевникам, совершающим опустошительные набеги в плохо защищаемые пространства! По-прежнему приписывать этим новым приватизаторам автоматическое тяготение к демократии, правовому государству, партнерской ответственности и терпимости — значит полностью закрывать глаза на новые реальности, сопутствующие глобализму. Новый буржуа-глобалист, требующий прав экстерриториальности и иммунитета в отношении всех местных установлений, возвращает наш мир в такие кочевнические стихии и другие проявления доцивилизованной архаики, что все ранее известные ее рецидивы, в частности, проявившиеся в эпоху великих географических открытий и колониальных завоеваний, бледнеют перед этим.

Вспомним еще раз хайдеггеровские координаты жизненного мира, обозначенного в его подлинности: бытие-в-мире, противоположенное омертвляющей субъект-объектной разделенности, со-бытие, противостоящее безответственному индивидуализму и номинализму, бытие-в-заботе о чем-то, в противовес отстраненной кочевнической беззаботности и безответственности. Известный «герой нашего времени» говорил: «Какое дело мне до бед и страданий людских, мне, проезжему офицеру, да еще и с казенной подорожной». Странствующий глобальный авангард обладает несомненно более высокой степенью отстраненности от бед и страданий туземных масс, чем лермонтовский герой. Встает вопрос о правах жизненного мира маленьких людей, и весьма вероятно, что защита жизненного мира определится как проект, в чем-то родственный проекту нынешнего экологизма. Философия экологизма началась с реабилитации природы, определив ее новый статус: не в качестве конгломерата мертвых тел, ни к чему не обязывающих самоуверенного преобразователя среды, а в качестве живой системной целостности, обладающей внутренней гармонией. Экологизм задумался над новой сакрализацией природы с тем, чтобы повысить ее онтологический статус перед лицом технологического нигилизма. Вполне вероятно, что перед лицом нигилизма глобальных кочевников потребуется новая сакрализация тех незащищенных социальных и национальных пространств, которым ныне грозит тотальное опустошение и бесправие. Священная идея защиты Отечества и священная идея социальной сострадательности, защиты слабых должны объединиться в рамках единого проекта защиты социальной среды, безответственно загрязняемой и разоряемой хищными номадами глобализма. В этом смысле вполне симптоматично, что наиболее последовательным оппонентом глобализма выступает религиозный фундаментализм. Не будем спешить с его зачислением в мрачную архаику, тормозящую наше вступление в современность и в сверхсовременность. Разве не протестантский фундаментализм, по убедительному свидетельству М.Вебера, в свое время стал важнейшим условием перехода от безответственно-нигилистического предпринимательства глобальной спекулятивно-ростовщической диаспоры к национально и социально ответственному предпринимательству, связанному с продуктивной экономикой? Может быть, история повторится на новом витке: наблюдаемый в ряде регионов религиозный ренессанс станет предпосылкой новой социализации безответственных номад глобализма или, во всяком случае, — предпосылкой выстраивания надежной альтернативы их хищничеству со стороны заново организованных и ценностно защищенных изгоев мировой периферии.

 

 Александр Панарин

 

* Окончание. Начало см.: Полигнозис. 2003. № 3. С. 33–50.

[1] Хайдеггер М. Пролегомены к истории понятия времени. Томск, 1998. С. 320.

[2] Европейский нигилизм // Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 75.

[3] Там же. С. 76.

[4] Там же.

[5] Гоголь Н.В. Собр. соч. в 9 т. Т. 5. М., 1994. С. 204.

[6] Хайдеггер М. Цит. соч. С. 87, 88.

[7] Там же. С. 98.

[8] Цит. по: Хайдеггер М. Цит. соч. С. 109.

[9] Хайдеггер М. Цит. соч. С. 130.

 

← Вернуться к списку