Культура

К чему приводит наш спор?

 

(По вопросу о свободе)

 

“Вестник Европы” (январь) отвечает на мою статью “К вопросу о свободе” (“Русское обозрение”, декабрь). Но, признаюсь, разговор начинает становиться весьма мало интересным. Я не ленивый человек и даже особенно люблю следить за мыслью, именно отличающейся от моей. Но “Вестник Европы” меня просто утомляет отсутствием ясных очертаний своей теоретической мысли. Он построчно следит за мной, вставляет, где случится, свои возражения, два-три слова, ничего не решающие, как бы не интересуется выделить то, что в вопросе важно, и требует серьезного обсуждения того, что второстепенно и не должно запутывать разговора, пока не выяснено существенное. Это какое-то монотонное и безразличное, но систематическое противоречие мне. Иногда мой оппонент как будто бы должен со мною согласиться, но нет... смотришь, увидит совершенно пустячный предлог и — отказывается от соглашения, даже на таких основаниях, которых в действительности не существует. Стараюсь вникнуть, из-за чего все это, из-за какого требования логики или основного убеждения — и никак не могу понять. Заметно только одно: что мой оппонент чересчур дорожит своей политической программой и все опасается, как бы из теоретических разговоров в конце концов не вышло ей “прорухи”. И вот он каким-то Фабием-Кунктатором совершает ряд маршей, единственный результат которых состоит в том, что наша мысль нигде не может встретиться.

Признаюсь, это единственное мое впечатление и — крайне обескураживающее, потому что вопрос о свободе мне очень хочется выдвинуть в печати. Но таким путем мы рискуем только надоесть всем.

“Свобода личности, — говорит мой оппонент, — вот исходная точка г-на Тихомирова, руководящая нить всех его рассуждений. С первого взгляда может показаться, что на этой почве мыслимо если не соглашение, то, по меньшей мере, сближение между спорящими”. Очень хорошо. Что же мешает этому? То, что мы будто бы под одним названием понимаем не одно и то же. Откуда это видно? “Свобода, по г-ну Тихомирову, это такое состояние, при котором я нахожусь подчинен своим внутренним силам, а не каким-либо внешним...* Против этого определения мы не стали бы возражать...”

 

* Должен извиниться. Я так мимоходом сказал эту фразу, что не вполне точно выразился. Моя полная формула должна быть такова: свобода есть такое состояние, когда личность подчинена своим внутренним силам, находящимся в должном гармоническом строе.

 

Ну, думаю, слава тебе Господи, но, увы, читаем далее: “...Если бы не поясняющая его фраза — сохранить свободу можно и в состоянии рабства”. И вся наша entente cordiale летит на воздух. Не досадно бы, конечно, если бы из-за какого-нибудь действительного резона. Но на основании каких странных суждений “Вестник Европы” уходит от “соглашения”! “Из свободы личности, — говорит он, — сам г-н Тихомиров выводит принадлежность ей известных прав, а разве у раба есть и может быть какое-нибудь право? Раб не признается личностью”. И вот из-за этого идут споры на целой странице. Стараюсь вникнуть — ничего не понимаю. Если это не шутка, то такая бедность философской мысли, что, право, трудно спорить. Раб, конечно, не имеет гражданских прав. Само собой, не мог же я сказать, что права имеет тот, кто их не имеет? Но неужели мой оппонент не понимает, что непризнание гражданских прав у раба ни на волос не изменяет его свойств человеческой личности? Раб не имеет гражданской свободы, но его человеческая личность столь же свободна, как у его господина. Если “Вестник Европы” смущает то, каким образом может случиться, что свобода личности есть, а прав не получается, — если это смущает философскую мысль моего оппонента, то напрасно. Мы обедаем потому, что этого требует потребность организма. Но весьма часто случается, что потребность в обеде есть, а обеда все-таки нет. И когда у человека нет правильного обеда, питается он кое-как, где может сорвать кусок пищи, иной и сворует по недосмотру “имеющих права” на обед. Так и в нашем случае. Понять это, кажется, элементарно легко. А мой оппонент находит в моей столь простой фразе что-то необыкновенное. “Признавать, — говорит он, — свободу возможной для раба значит, очевидно (?!), понимать под этим словом совсем не то, что оно обыкновенно означает”.

И вот из такого странного “разногласия” он отвергает без всякого обсуждения ближайшую мою формулу, а тем самым и предыдущую! Это уже действительно досадно. Ну я понимаю, что можно спорить по исходному ли моему пункту, по данной ли мною формуле... Но чтобы отвергать их по такому поводу — это чересчур. Это, воля ваша, не есть разговор!

А между тем после этого “Вестник Европы” уже находит возможным заявить, что он, “устранив недоразумения, которые может возбудить терминология г-на Тихомирова, перейдет к разбору его главных тезисов”. В переводе на язык логики это означает: нагромоздив ни на чем не основанные недоразумения по главному пункту разговора, перейдем к ничего не доказывающим двусловным опровержениям по всем строчкам нашего противника, опираясь не на убеждения, а на привычные симпатии. Перейдем к столь много действующим на публику допросам: “Что, например, г-н Тихомиров думает о проектируемых дружественной ему газетой гражданских рабочих дружинах?” Перейдем к столь же плодотворным обличениям: “Идеалы г-на Тихомирова, очевидно, не в будущем, а в прошедшем...” На это я одно скажу. Напрасно “Вестник Европы” предлагал мне “правильный спор”, если не желает или не может его вести. Или, может быть, он тогда, в 1893 году, нашел опасным мой упрек, что господа либералы уклоняются от установки своих понятий о свободе, и только потому счел нужным сделать вид, будто не уклоняется? Это был, может быть, в своем роде только “избирательный маневр”? Тогда напрасно “Вестник Европы” выбрал меня в собеседники.

Он может легко найти между политиканствующими “консерваторами” достаточно противников, которые в таких же, как он, целях будут с удовольствием пересыпать с ним из пустого в порожнее хоть с каждого 1 января по каждое 31 декабря. Но я серьезно интересуюсь этим вопросом, в отношении которого у меня есть кое-какие мысли и решительно никаких “партийных” partis pris. Co мною, стало быть, стоит говорить лишь тому, кто сам интересуется именно вопросом, а не чем-либо другим.

Засим в интересах вопроса, если кто-нибудь им заинтересуется (чего бы весьма желал), я попытаюсь наметить несколько главных пунктов, которых важность вырисовывается даже из нашего собеседования.

Вопрос о свободе интересует нынче людей по преимуществу в прикладной форме гражданской свободы. Но спорить мало-мальски серьезно о необходимости гражданской свободы, в сущности говоря, не стоит. Я, по крайней мере, думаю, что это пункт вне спора. Но содержание гражданской свободы, а также способы ее поддержания и развития чрезвычайно разнородно понимаются. Все споры о гражданской свободе происходят именно в этой области. Бесплодность этих споров зависит от неимения твердых посылок для выводов. “Свобода личности в том смысле, как понимает ее г-н Тихомиров, — говорит “Вестник Европы”, — имеет громадную важность, но не о ней идет речь в споре между либералами и их противниками”. Да, это-то и жаль. Не только не о ней идет спор, но он идет о таком предмете, которого обе спорящие стороны не представляют себе с ясностью. Спорят о содержании и способах поддержания гражданской свободы. Но для определения ни того, ни другого не имеют никаких твердых данных.

В этом случае, однако, нельзя обвинять собственно партийных публицистов, потому что это вопрос, которого не они одни не знают, но который вообще очень не выяснен. Милль в своем трактате “О свободе” (специально гражданской, как он оговаривается) замечает: “Вопрос этот редко ставился и едва ли даже когда-либо рассматривался в общих его основаниях”. Он действительно всегда решался на основаниях более эмпирических, случайных и еще на основании чутья. К сожалению, в настоящем веке эмпирика особенно запутана, а чутье особенно стало ненадежно. Ясное представление себе общих оснований, на которых мы можем судить о гражданской свободе, особенно поэтому необходимо, что и чувствовал Милль. Но позволю себе находить, что его трактат, при всей признанной силе ума автора, именно и не дает никаких общих оснований гражданской свободы. Утилитарное мерило, прилагаемое Миллем, в лучшем случае способно дать орудие проверки практических мер, но не имеет никакого смысла основания. Основанием гражданской свободы могут служить лишь те реальные факты, которые делают ее необходимою, те явления, которые ее создают, поддерживают, развивают.

Нетрудно понять, что даже в чисто практических интересах необходимо понять эти основы. Ибо, очевидно, всякое производное явление зависит от того, что его производит. Гражданин желает свободы. Что же должно сделать, чтобы ее иметь? Что должно сделать, чтобы ее поддержать? На чем она вырастает? На чем она держится? Мало того — только ясное понимание этих реальных основ может помочь разумно определить и самое содержание гражданской свободы.

Этот вопрос невольно выдвигала в прошлом году пред интересующимися статья г-на Spectator'a “Свобода” (“Московские ведомости”, № 346), по поводу которой я именно впервые и заговорил. Г-н Spectator прекрасно доказывал, что гражданская свобода, по существу, есть понятие чисто отрицательное. Она не есть сама по себе ни добро, ни зло, говорит он, она есть только “отсутствие стеснений”. Следовательно, полезность ее вполне зависит от того, кому она предоставлена*.

Этот отрицательный характер гражданской свободы не подлежал и для меня никакому сомнению. Но, как припомнят читатели, я тогда же заметил г-ну Spectator'y, что его критика не относится к понятию о свободе вообще, а потому не решает вопроса и о свободе гражданской.

Действительно, никак невозможно произвести оценку отрицательного явления, не зная или не входя в обсуждение того положительного явления, благодаря которому создается отрицательное. Что такое отрицательное явление? Это нуль, это ничто, это пустое место. Судить о нем нельзя. Нужно знать, для кого или для чего положительно существующего нужно это пустое место.

 

* В смысле возражения против утилитарного мерила статья г-на Spectator'a заслуживает самого серьезного внимания.

 

Вот этот вопрос именно я и поставил статье г-на Spectator'a, хотя по совокупности мыслей его вполне был уверен, что он не входит в полное обсуждение лишь потому, что хочет держаться почвы своих противников. Мой спор с “Вестником Европы” доказал, что г-н Spectator имел на это основание. Несмотря на все мое желание, “Вестник Европы” упорно не хочет сходить с исключительно гражданской почвы, напоминая мне, что они только об этом и спорят. Как угодно. Но тоща все отрицательные выводы г-на Spectator'а бьют программу “Вестника Европы” не в каких-либо частностях, а целиком. Во-вторых, прибавлю еще, что, стало быть, защитники либеральной программы спорят, сами не зная о чем. В-третьих, я невольно опять спрашиваю себя: почему они хотят непременно спорить только о том, что само по себе не может быть ясно понято? Не потому ли, что не надеются защитить свою программу, коль скоро понятия будут выяснены? Теперь публика по привычке за эту программу. Так, может быть, лучше и не рисковать разумным объяснением ее? Quieta non movere, как я тогда сказал и могу теперь повторить, хотя искренне сожалею, что “Вестник Европы” не разрушил моего права на этот упрек.

Возвратимся, однако, к прерванному рассуждению. Я напомнил г-ну Spectator'y и затем изложил подробно “Вестнику Европы”, что положительное явление, порождающее гражданскую свободу, — это наша свободная личность. Основное свойство личности есть свобода. Она отражается повсюду, где проявляется жизнь личности, а потому проявляется и в гражданской жизни. Гражданская свобода есть отрицательное условие, необходимое для того, чтобы личность, по существу свободная, могла жить в обществе. Вот источник гражданской свободы. Я, таким образом, поставил рассуждение о свободе на психологическую основу.

С прискорбием должен сказать, что “Вестник Европы” не только сначала возражал и против этого, но даже произнес слова о якобы смешении понятий у меня. Не знаю, не могу определить, согласился ли он наконец со мною или нет. Но, во всяком случае, для обсуждения вопроса — если бы кто этого пожелал — напоминаю, что:

я ставлю для гражданской свободы основу психологическую, свойства личности нашей;

я отрицаю утилитарные соображения в качестве такой основы;

никакой другой основы “Вестник Европы” мне не противопоставил.

Рассуждение пока на этом и стоит. Могу лишь указать, выяснение каких пунктов мне кажется было бы необходимым далее.

Прежде всего, конечно, требуется определение свободы личности. Что это такое? В чем она состоит? Свою формулу этого я дал выше, в примечании.

Затем является вопрос, отчасти затронутый мною и “Вестником Европы”: о значении свободы личности для общества. Не может быть спора о том, что интересы общества требуют известного согласования его организации с потребностью личности в свободе. Но может ли свобода личности быть организующим элементом общества? От решения этого вопроса зависят очень многие дальнейшие выводы.

Но при всевозможных решениях этого остается далее одинаково важным вопрос о том, какими средствами сохраняется и развивается та психологическая свобода личности, которая служит основой гражданской свободы? Чем внутренне должна для этого жить личность? Какая общественная среда более благоприятна для сохранения и развития личности?

Таковы, мне кажется, ближайшие вопросы, которые требуют твердой установки, прежде чем мы можем с некоторой сознательностью и пониманием подойти к чисто практическим, учредительным задачам гражданской свободы.

Если “Вестнику Европы” угодно будет принять такое последовательное, систематическое рассмотрение вопроса, я—к его услугам. Равно я согласен приступить к обсуждению вопроса и по какой-либо другой разумной системе, если он ее укажет. Но решать двумя-тремя словами десятки частных элементов вопроса, не держась никакой системы, — это только трата времени. Нужно иметь систему. Само собою, что, разошедшись безусловно на каком-либо звене логической цепи, мы уже дальше должны будем расстаться и вести порознь до конца свое рассуждение. Но публика получит возможность видеть, чьи выводы держатся на более серьезных основаниях.

В заключение еще одно слово по поводу воззвания моего оппонента к традиционной “религии прогресса”. “Вестник Европы” объявляет: “Идеалы г-на Тихомирова, очевидно, не в будущем, а в прошедшем”. Нет, нисколько. Мои идеалы в вечном, которое было и в прошлом, есть в настоящем, будет в будущем. Жизнь личности и жизнь общества имеет свои законы, свои неизменные условия правильного развития. Чем лучше, по чутью или пониманию, мы с ними сообразуемся, тем мы выше. Чем больше, по ошибке чувства или разума, пытаемся с ними бороться, тем больше расстраиваем свою личность и свое общество. Оба эти обстоятельства, то есть как следование законам жизни, так и нарушение их, были всегда и, вероятно, будут всегда.

Поэтому всегда были и яркие, так сказать, “идеальные” проявления жизненной силы личности и общества, всегда были и, полагаю, будут и проявления падения, разложения, бессилия. В прошлом, настоящем и будущем я с одинаковой любовью останавливаюсь на проявлениях первого рода, с одинаковой грустью и порицанием — на втором. Идеалы же мои в смысле желаний относительно будущего, конечно, в том, чтобы видеть в нем возможно большее торжество жизненных начал.

“Реакционно” же такое мое воззрение или “прогрессивно” — право, меня это ни на одну йоту не интересует.

 

Лев Тихомиров

 

Статья напечатана в журнале «Русское обозрение» в отделе “Летопись печати”  в февральской книжке за 1894 год. Посвящена полемике с Владимиром Соловьевым.

 

 

← Вернуться к списку