Культура

Что делать нашей интеллигенции?

Среди многоразличных вопросов, выдвигаемых русской жизнью, есть один, который не кажется странным только потому, что мы уже привыкли видеть его существование. Это вопрос о том, что делать нашей интеллигенции.

Если бы наша интеллигенция по составу совпадала с образованным классом, вопрос о том, что ей делать, нужно было бы признать по малой мере излишним. Что такое образованный класс страны? Он состоит из наиболее просвещенных людей всех классов, всех подразделений, на какие нация расслоена процессом общественной жизни. Ясно, что задачи образованного слоя каждого сословия — те же самые, как задачи самого сословия, и что, таким образом, задача образованного слоя в совокупности есть та же самая, какая стоит перед целой нацией. Вопрос о том, что делать образованному слою, есть, в сущности, вопрос о национальных задачах. Никакого другого содержания он не может иметь или, по крайней мере, не должен иметь. Если бы образованный класс поставил перед собою какие-либо особые задачи, это составляло бы уже большую ненормальность. Такое обособление лишало бы естественные, внутренние слои нации, необходимые элементы образованных людей, а потому обрекало бы их на жизнь малосознательную; с другой стороны, сами образованные люди, оторванные от непосредственных слоев нации, не могли бы и глубоко понимать ее потребностей, а потому их образованность не приносила бы ни для кого пользы. Оторванный от живых слоев народа, образованный слой в установке задач своих неизбежно подвергался бы опасности впасть в своего рода измену нации и еще неизбежнее пришел бы к попыткам узурпации. Здоровое развитие страны требует не того, чтобы невежественная масса направлялась куда-то, к неведомым ей целям, горстью образованной аристократии, а того, чтобы присутствие образованных людей в каждом социальном слое лишь одухотворяло его развитие, не лишая его самостоятельности, а придавая более сознательности его собственным стремлениям.

Представляя себе всю ненормальность образованного слоя, оторванного от тела нации, мы, к несчастью, находимся не в области теоретических умозрений, а в области нашей собственной исторической действительности. Мы знаем по опыту, как много зла происходит от такого положения для развития нации и самого образованного слоя. Однако эта печальная историческая действительность уже давно начала постепенно отходить в прошлое. Слияние образованного класса с телом нации давно начало делать заметные успехи, и образованный слой наш уже может похвастаться многочисленными заслугами, оказанными им русскому национальному самосознанию. Участие образованных слоев во всех проявлениях народной жизни и труда становится все более заметным. Таким образом, каково бы ни было прошлое, мы для настоящего времени вправе уже надеяться, что обособление образованного класса от нации стало анахронизмом, также как и вопрос: “Что делать образованному слою?”

Но если это можно полагать относительно вообще образованного слоя, то, к сожалению, так называемая интеллигенция, как видно, продолжает оставаться в прежнем фазисе развития. Она продолжает считать себя каким-то особым классом, со своими специальными задачами. У нее свои вопросы, свое горе, свои радости, совершенно обособленные от национальных.

Немало в русском народном теле болезненных процессов, нарушающих единство его жизни. Сколько несогласованности, например, в жизни разных инородцев с общей жизнью страны; сколько “расколов” внутри самого русского племени, между его сословиями, между различными проявлениями его верований... Как много вреда проистекает от этого, мы видим на каждом шагу. Образованным людям различных слоев нации есть о чем подумать...

Но не те заботы занимают интеллигенцию. Какое ей дело до того, что, например, несогласованность отношений немецких колонистов с русским крестьянством порождает настоящие язвы разложения в целых областях России! Какое ей дело до того, что враждебность различных обрядов, верований и нарушение правильных церковных отношений вносят раздоры в жизнь целых местностей, мешая их устроению! У интеллигенции, оказывается, свои заботы, свои вопросы...

Совсем иные “расколы” оплакивает г-н Оболенский в “Русской мысли” (август). Его приводит в страх “Новый раскол в нашей интеллигенции”, как и озаглавлена статья. “Несколько месяцев назад, — пишет он с огорчением, — в среде нашей интеллигенции произошел крупный и весьма обостренный раскол”. Произошло важное событие. Молодой г-н Струве [1] проехался за границу и, по размышлении, пришел к убеждению, что мы должны пройти стадию капитализма! Какой ужас! А сотня других молодых людей и пять-шесть молодящихся старичков, вроде господ В. В. Оболенского и т.п., изволите видеть, находят, что мы не обязаны проходить “капиталистической стадии развития”. И вот начинаются разговоры, раздоры. Г-н Оболенский в отчаянии. “Новое разделение, новая междоусобица при малочисленности интеллигенции (в лучшем смысле этого слова) всегда крайне печальны по своим результатам”, — напоминает он. Ему и им, извольте видеть, это понятно, это больно, это близко их “интеллигентному” сердцу, а что целые слои народа находятся на ножах — они и не помышляют. Может быть, г-н Оболенский и его “интеллигенты” готовы даже ответить на раздоры народные: “Какое нам дело до ваших глупостей! Вольно же вам ссориться из-за вздора”. В свою очередь, совершенно то же самое сказал бы им самим народ, если бы слышал о “новом расколе в нашей интеллигенции”. Вольно же вам ссориться из-за своей ребяческой “философии-истории”, сказал бы он, вольно же вам не понимать, что в современном положении русского народа есть вопросы поважнее и поглубже, нежели ваши споры школяров о “капитализме”...

Г-н Оболенский, впрочем, не имеет надобности ни в каких напоминаниях для того, чтобы сознавать свою “интеллигенцию” совершенно особым классом. Он ее, как видим, не сливает даже с “образованным слоем”; он говорит лишь “об интеллигенции в лучшем смысле этого слова”. Старая-престарая точка зрения... Эта “лучшая часть” продолжает воображать себя каким-то специальным классом, имеющим на своем попечении коренную переделку России по самоновейшим “прогрессивным” фасонам. Это, так сказать, просвещенный “добрый барин”, благоустраивающий своих невежественных крепостных. Его озабочивает только вопрос, как, каким путем нас облагодетельствовать. С неподражаемой наивностью радикалов 70-х годов этот вопрос разбирает также г-н Фаресов (“Исторический вестник”, сентябрь, статья “Интеллигенция в деревне”).

От г-на Оболенского мы знаем, что наша “лучшая часть”, при всей высоте своего развития, еще не порешила окончательно, дать ли нам переживать “капиталистическую стадию развития”. Тем не менее судьбы наши, очевидно, в руках господ Фаресовых, Оболенских и всех остальных, окончивших курс или еще учащихся, но уже поступивших в “лучшую часть” русской нации. Как они решат, так и будет. Поэтому вопросы, куда нас вести и как именно, все-таки озабочивают наших руководителей и спасителей. Этот вопрос — что делать интеллигенции?— г-н Фаресов ставит прямо и радикально.

Прислушаемся же, как судьбы наши решаются в правящих сферах прогресса. Дело, оказывается, в следующем. В “лучшей части” существует два мнения. С одной стороны: “Наиболее интеллигентным людям рекомендуется примыкать к рядам бюрократии и высшему культурному классу, внося всюду прогрессивные начала и памятуя, что личный состав правящих сфер был всегда самым деятельным элементом русской истории”. Это значит, другими словами, что “наиболее интеллигентные люди”, “лучшая часть” призываются к действию сверху, то есть к тому, чтобы войти в состав “правящих сфер”, внести в них “прогрессивные начала” и затем сообразно с этими прогрессивными началами перестроить уже и нас, “худших” людей. Таков, стало быть, один план действий. Другой совершенно иной — именно “призыв интеллигентных людей в деревню, к земледельческому труду, и опрощение их по внешнему образу жизни, с высоким идеалистическим настроением души”. В образчик автор указывает графа Л. Толстого, А. Энгельгардта [2] и князя В. В. Вяземского. Этот последний пример, после “дознания” г-на Меньшикова, особенно пикантен. Но — допустим. Пусть светит нам князь В. Вяземский. Во всяком случае, “лучшей части интеллигенции” представляется дилемма: светить ли нам так, как князь В. Вяземский, или устраивать нас так, как граф М. Лорис-Меликов? Г-н Фаресов, по тщательном рассмотрении, склоняется в пользу действия сверху. “Если, — говорит он, — отвлечение даровитых (они, оказывается, не только “лучшие”, но и самые “даровитые” у нас, господа Фаресовы, Оболенские, Шелгуновы [3] и т.д. — Л. Т.) людей из культурного общества в народ задерживает поступательное движение, то точно так же отвлечение лучших людей из правительственных сфер не будет ли также тормозить прогресс?” Даровитейший г-н Фаресов ссылается намой очерк “Конституционалисты в эпоху 1881 года” для объяснения, что не без основания “наиболее интеллигентные люди стараются проникнуть в правящие сферы”. Для чего же это? Почему конституционалисты, вроде описанных у меня, стараются “проникнуть” в правящие сферы? Политика, по разъяснению г-на Фаресова, оказывается тончайшая. “Стараясь, — объясняет он, — приготовить условия, то есть прежде всего расчистить путь к народу, чтобы интеллигентная личность могла работать среди него беспрепятственно и без недоразумений, наши государственные деятели только этим способом надеются поднять культуру и средних классов, и народа”.

Итак, интеллигенты, проникшие в правящие сферы, все же не забывают сиволапого мужика. Спасибо, конечно. Однако же другая часть “лучших” “интеллигентов” возражает все-таки против “приверженцев государственности”. При необычайной высоте развития “лучшей части”, при тонкости ее ощущений ей слишком неприятно “пробиваться” и даже как бы обидно становиться колесом государственной машины. Вот, например, как рассуждает один “интеллигентный пахарь”, цитируемый г-ном Фаресовым. “Братья и сестры, — восклицает он, — я живу убеждением, что я, лично я, несмотря на свою малость и ничтожество, нужен для чего-нибудь и что без меня жизнь обойтись не может...”

Между тем при участии в обычной жизни страны интеллигент чувствует себя в деле, где он вовсе не обязательно нужен и где без него легко обойтись. “Я работаю, — говорит он, — вот уж несколько лет за тою же конторкой. Я пишу миллионные цифры и чую вокруг себя миллионные обороты, гнетущие меня своею громадностью. Но меня нет в этом деле, и, быть может, завтра же изобретут машинку, которая великолепно заменит меня. Впрочем, может быть, машинка уже изобретена, и эта машинка — я сам. И эта дикая мысль представляется мне все более основательною. Ведь если на мое место посадить другого, чуть-чуть грамотного человека, вложить ему в руки перо и заставить писать миллионные цифры, то кто заметит эту перемену?” У разных “предприятий”, которым служит человек, “есть своя физиономия, своя необходимая внутренняя связь с миром, а у меня — человека — нет ни своей физиономии, ни необходимой внутренней связи ни с чем. Есмь я или нет меня? Просто удивительно, с какой жестокостью и последовательностью жизнь ежеминутно внушает мне мысль о несомненном моем ничтожестве”.

И вот оскорбленный интеллигент уходит в свою интеллигентскую общину. “Цель наша, — объясняет он, — осуществить такую общину, в которой человек при содействии своих товарищей-единомышленников мог бы идти к нравственному усовершенствованию: каждый человек в отдельности, а следовательно, и вся община вместе. Только этим путем, путем воздействия на самого человека, можно изменить господствующий порядок вещей, то есть ту страшную рознь, существующую между людьми, ту страшную дисгармонию и неравенство в положении отдельных людей, которых мы видим вокруг себя. Община наша должна быть такова, чтобы всякий нравственно удрученный, усталый и измученный в житейской борьбе человек мог найти в нашей среде приют и отдых; чтобы всякий юный, не установившийся еще человек, ищущий правды, любви и добра, мог окрепнуть у нас в своих идеалах, приобрести необходимые нравственные устои; чтобы каждый из нас и все мы вкупе могли оказывать плодотворное влияние и вне нашей общины в смысле осуществления в мире идеи любви, правды, гармонии...”

Исповедь поистине грустная, и жаль становится бедного, больного “интеллигента”, неспособного найти “необходимой внутренней связи” ни с чем реальным. Но зато трижды счастливы господа Оболенские с Фаресовыми, уже совсем задушившие в себе червячка сознания, который еще гложет злополучного “толстовца”...

Как бы то ни было, пересмотрев результаты деятельности в народе как этих интеллигентов, так и других, более здоровых или даже совсем здоровых образованных людей, г-н Фаресов остается не удовлетворен ими и повторяет то, с чего начал, то есть высказывается в пользу “действия сверху”. Он говорит, будто бы из обзора его видно, что лишь “немногим счастливцам удается служение народу без тяжких испытаний и жертв”. Собственно, из приведенных им фактов такого вывода вовсе не следует. Видно только одно: что деятельность более или менее умная прививается и дает пользу, а фантазия полубольных, не способных ни к какому делу терпит крушение. Все это очень натурально, все это не может иначе и быть на свете и ровно ничего не говорит ни за, ни против “общего режима” нашего, так как при всех “режимах” всякое дело требует ума, энергии, напряжения. Режим не виноват, если “счастливцев”, обладающих здоровыми и крепкими силами, оказывается мало среди интеллигенции. Но само собою разумеется, что “лучшая часть” торопится свалить вину на “режим”. “Таким образом (?), — говорит г-н Фаресов, — правы деятели, придающие преобладающее значение общему режиму и убежденные в необходимости прежде всего расчистить путь к народу, чтобы последний не был исключительно (?) занят материальным обеспечением себя и передового меньшинства, но имел бы досуг учиться без всяких подозрений (?!) у культурных людей, поселившихся среди него”.

Наивный человек! Он, очевидно, твердо уверен, что народ только по неимению досуга не “учится” у чудодеев вроде упомянутого “интеллигентного пахаря”. “Государственные люди” из “наиболее интеллигентных”, проникших в правящие сферы, должны помочь горю, расчистить путь к народу, поднять народное благосостояние — все для того, чтобы народ получил наконец “досуг” для превращения в такие же тоскующие, праздно болтающие существа, изнывающие в незнании, зачем они существуют на свете и даже — существуют ли они.

Перспектива, что и говорить, заманчивая! Задача как раз по таким “государственным людям”...

Внимания русских образованных людей прежде всего заслуживает, однако, то обстоятельство, что в своих “вопросах” прогрессивная интеллигенция, оказывается, повторяет буквально те же зады, которые разучивала двадцать лет назад. “Новый” раскол, открываемый г-ном Оболенским, стар до затхлости. Должна или не должна Россия пережить капиталистическое производство — этот вопрос производил “раскол” в интеллигенции не только двадцать лет назад, но даже почти сорок лет назад побуждал Чернышевского писать “критику философских предупреждений против общинного землевладения”. Вопрос о “действии сверху” и “действии снизу” разделял “наиболее интеллигентную часть интеллигенции” даже на моей личной памяти, уже двадцать лет назад. Китайская неподвижность мысли этой части образованного слоя, с китайским самомнением воображающей себя “лучшею”, положительно замечательна. Нет, конечно, в России другого слоя населения, который бы за такое долгое время обнаружил столь беспримерную способность толочься на одном месте. Все растет вокруг, совершенствуется, меняется. Одна только эта горсть людей ничему не научается, ничего не забывает, не находит ни одного нового слова. А впрочем, она уже теперь, как мы видели, жалуется на свою малочисленность. Это, пожалуй, ново. Пройдет еще десяток-полтора лет — не исчезнет ли она и совсем “измором”? Тем любопытнее в настоящее время наблюдать еще живые остатки этого радикализма первичных формаций.

Как все уже негодное к жизни и развитию, эта “лучшая часть” интеллигенции слаба полной неспособностью понять основную фальшь своего положения. Ее люди спорят только о том, каким путем должно пересоздать Россию по типу этой именующей себя “лучшей” части. Действовать ли сверху или снизу, правительственными мерами или нравственным воздействием — об этом вопросе они готовы толковать не уставая, по двадцать и по сорок лет. Не приходит им в голову только самое простое и главное, именно: нужно ли такое пересоздание и возможно ли оно?

Кажется, однако, мыслимо ли не задаться таким вопросом прежде всего? Тем более что “лучшая часть” имеет уже свою историю. Когда-то она имела людей не чета господам Фаресовым да Оболенским, а настоящих люден и благодаря им делала крупные, поучительные даже в безумии своем опыты. Многое указали эти опыты другим, всей России; между прочим, указали и то, что основная задача “наиболее интеллигентной” части — химерична, невозможна, не нужна. И что же? Теперь уже дошло до того, что даже в самых средних слоях образованного класса Россия переросла злополучную “лучшую часть”, — а она все-таки чуть не одна в целой стране остается слепой к тому, что стало ясно как день.

Нужно ли и возможно ли пересоздавать Россию по интеллигентному типу? В этом вопросе кроется и ответ на то, что делать интеллигенции, если она желает остаться в рядах образованного слоя.

Ошибка русского образованного слоя, когда-то охватывавшая его почти целиком, а ныне ставшая достоянием именующей себя “лучшей частью”, собственно говоря, очень проста. Он, этот образованный слой, разошелся с русским народом в понимании жизни и хотел навязать России свое. К чести его, должно сказать, что в нем очень скоро возникли сомнения в собственной правоте, а затем под влиянием этого спасительного скептицизма возникло сближение с народным пониманием.

Но в именующей себя “лучшей” части положение, как видим, остается прежним. В чем же, собственно, ее ошибка?

Дело вот в чем. В каждом отдельном, специальном слое нации есть неизбежно сочетание двух типов: основного, национального, и классового. Есть оттенки, создаваемые общей национальной жизнью, есть оттенки, создаваемые специальной классовой жизнью данного слоя. Несчастье нашего образованного слоя состояло в том, что по историческим условиям своего возникновения он был очень оторван от национального типа, почему чрезмерно, болезненно сильно ощущал свои классовые особенности, до забвения их классового характера. Отсюда и возникла ошибка. Она состояла в том, что образованный класс, считая свой тип общечеловеческим, вздумал пересоздать нацию по собственному классовому типу. Такая задача есть, по существу, абсурд. Она несла бы гибель стране, если бы была осуществима, но, к счастью, это предприятие невозможное, а потому в истории нашей является другое зло, значительно меньшее: бесплодная гибель известной доли образованных сил в ложных и вредных для страны попытках.

Если бы наш классовый интеллигентный тип был даже действительное выше национального, то и тогда пересоздание России (то есть пересоздание национального типа по типу интеллигентному) было бы предприятием безумным. Дело в том, что средний национальный тип должен быть приспособлен (по своим чувствам, вкусам, настроению) к задачам целой нации. Интеллигентный же тип приспособлен в лучшем случае к задачам интеллигенции. Но целый народ, в совокупности, не может очутиться в положении одного класса, а потому переделка его по такому частному типу была бы в высшей степени вредна. Когда типичные свойства интеллигенции производят крушение толстовской общины — это еще не беда. От этого ни Россия не гибнет, ни даже сами обанкротившиеся “толстовцы”. Так как страна остается жива, то в ней найдутся люди, которые, их приютят или даже дадут средства на новые “опыты”. Но представьте себе, что мечта “лучшей части” о переделке всего русского народа осуществилась. Что вышло бы? Сколько месяцев или дней оставалось бы тогда жить России, превратившейся en grand в какую-нибудь толстовскую общину?

К счастью для господ Фаресовых и Оболенских, их мечта неосуществима. Россия, большая, национальная Россия, благодаря своим русским свойствам умеет еще и жить, и трудиться, и терпеть, и подчиняться, и властвовать “на страх врагам”. Она еще обладает всеми свойствами и инстинктами, необходимыми для существования, и только благодаря этому даже сами господа Фаресовы и Оболенские находят достаточное питание и обеспечение своих “прав” на изложение своих фантазий. К. счастью же для страны, бремя содержания этой, так сказать, “плесени”, этого ничего полезного не дающего слоя стало уже гораздо легче прежнего, так как “лучшая часть” сильно посократилась численно, а качественно даже совсем упала, так что менее прежнего отвлекает образованные силы от полезной работы. Действительно лучшие и творческие слои образованного класса все более отходят от “наиболее интеллигентных” и все более начинают понимать свою нравственную обязанность служить России, а не мудрить над ней, не пересоздавать ее по-своему, а помогать ей в ее работе. Этому просветлению сознания образованного класса много способствовало и то, что, при малейшей честности мысли, превосходство нашего национального типа в понимании жизни просто само бросается в глаза. Да и мудрено ли?

Исторический национальный тип, с его нравственными свойствами, с его идеалами и, стало быть, известными требованиями от жизни, складывается работой чрезвычайно разносторонней. Он создается посредством самой жизни. Так везде, так и в России. Вспомним времена сложения русского типа. Не много было там книжного элемента, не много чужого ума. Но свой ум, свое чувство работали всеми фибрами в жизни сложной и разносторонней. Тут была и борьба с природой, с людьми, было и создание союза с людьми. Не по книжкам Маркса или Луи Блана устраивался наш предок, а по оценке и указаниям своей собственной практики. Он жил, работал, защищался в своей семье, в своей общине, в своем государстве. Он никогда не был только господином или только слугой, но должен был испытывать положение и того и другого. Его жизнь и труды были в высшей степени разнообразны и самостоятельны. Тип его, сложившийся под такими влияниями, поражает своей силой, расторопностью, его идеалы удивляют своей глубиной. Безграмотный мужик этого типа, не умеющий ничего формулировать, своим содержанием научил русскую интеллигенцию 9/10 того, что она уже формулировала для русского национального самосознания.

Теперь взгляните на наш несчастный интеллигентный тип, создание праздного барства, попугайничания перед Европой и чтения бесчисленных книжек, книжек и книжек... Что он пережил непосредственной Что он перечувствовал? Он и говорить-то не умеет иначе как по книжкам. В его аргументации не увидите ничего, кроме указаний на то, что сказано у разных авторов. В чувстве его 9/10 взято не из пережитого, лично известного, а из чтения романов и т.п. На каждом шагу чужая мысль, чужое чувство. И человек, так сложившийся, осмеливается учить пониманию жизни тех, в душе которых говорит кровный исторический опыт, увенчанный созданием величайшей на свете страны!

Но если бы мы даже позабыли слабые стороны нашей интеллигенции, если бы мы поставили вопрос вообще, то все равно должно сказать, что пониманию жизни не нация должна учиться у образованного класса, а образованный класс — у нации. Есть нации с историей более плодотворной и счастливой; есть нации менее творческие. Но национальное понимание жизни всегда по крайней мере реально, создано действительностью, тогда как даже самые лучшие образованные классы, по самому положению своему, непременно склонны к вечному колебанию между доктринерством и фантазией. Поэтому национальное понимание жизни всегда и везде служит таким живительным источником творчества самого же образованного класса, тогда как отрешение от этого источника сопровождается падением творчества образованного класса. И у нас, благодаря Бога, это начали понимать. По мере того как эта истина уясняется нашему образованному слою, он все более расходится с “интеллигенцией” и присоединяется к нации, переходит к своей естественной роли в ее жизни.

Тип образованный более приспособлен к технике умственного труда и поэтому естественно руководит народ во всех областях прикладных знаний. В этом он может учить. Он может также формулировать то, что народ имеет как историческое содержание, как чувство, как стремление. Во всей такой работе образованный слой, естественно, имеет первенствующую роль, и притом национально полезную. Но научить народ целям жизни, содержанию жизни, идеалам — о нет! Нация это вырабатывает сама. Люди образованного слоя — одно из двух: или сами имеют те же идеалы, то есть сами принадлежат к историческому типу, или же — если нет — то относятся к тому бесплодному, искусственному типу, о котором я говорил выше. Чему же они тогда научат народ? Разве сходить с ума да пускать себе пулю в лоб?

Возвращаясь к вопросам, волнующим “интеллигенцию” г-на Фаресова, мы, следовательно, должны предложить им новую для них точку зрения. Они ломают голову, каким путем, сверху или снизу, надлежит им пересоздать Россию. Мы им можем предложить оставить такую большую опеку, а вспомнить свои обязанности и исполнять их. Пересоздания страны никто от них не требует, никто их на это не уполномочивает, и никто в этом не нуждается. Россия в типе своем такова, как этого требуют условия ее развития и существования. Она и без господ Фаресовых изменится, если почувствует в этом действительную необходимость, и притом изменится не их усилиями, не потому, что они будут сверху “проникать в правящие сферы” или основывать снизу свои “колонии”, а самостоятельным действием, соображением, ощущением миллионов своего живущего и трудящегося населения. Мы, живя, работая, снискивая средства для существования, для воспитания детей, входя в известные отношения к друзьям, к чужим, ко всему окружающему, сами видим, что нам лучше и удобнее, и сообразно с этим каждый видоизменяет свои способы действия, постепенно вырабатывает новые привычки или, наоборот, укрепляет прежние, оказывающиеся разумными. Влияния этого самостоятельного жизненного процесса — сказать по секрету господам Фаресовым и Оболенским — не могут изменить даже и сами “правящие сферы”; да и вообще, люди гораздо более самостоятельны, нежели полагают книжники, решающие наши судьбы по Марксу или Спенсеру.

Итак, они поступят лучше и умнее, если оставят свое, в сущности, комичное попечение о пересоздании России. Ничего из этого не выйдет, и их усилия в этом направлении делаются совершенно зря. Но им следовало бы подумать о том, что, питаясь за счет страны, не мешало бы все-таки хотя немножко воздать ей за это какой-либо нужной ей работой. Именно этим путем и разрешается вопрос “Что делать интеллигенции?”. Она должна отдать свои силы на работу национальную, то есть делать то, что делает Россия, лишь привнося в работу страны свои знания, специальную свою привычку к технике мысли, к анализу, к обобщению. Вот это труд действительно полезный, и если он не предрешает вопроса о пересоздании страны, то прямо ведет к совершенствованию всего, что в ней есть. Задача образованного класса состоит в том, чтобы повышать качество национальной работы на всех ее проявлениях. Свято храня в себе особенности национального типа, стараясь усвоить сознательно то понимание жизни, какое выработано тысячелетним подвигом жизни миллионов народа, образованный человек может тогда безопасно и с пользой культивировать в себе и те специальные оттенки, какие в нем возникли благодаря особенностям его социальной роли. Так устанавливается надлежащая гармония между типом “интеллигентным” и “национальным”. Тогда образованный слой становится не источником пертурбаций в жизни страны, а орудием совершенствования ее. В свою очередь, нация, в совокупности, оздоравливает образованный слой своим историческим реализмом, предохраняет его от заблуждений, порождаемых теоретизмом и нервностью. Каждый же в отдельности человек образованного слоя только при таком слиянии с нацией получает возможность чувствовать себя сильным, свободным и счастливым. Вот настоящее решение вопросов, волнующих ту отсталую часть интеллигенции, которая с таким прискорбным заблуждением воображает себя “лучшей”, хотя в своем нынешнем состоянии совершенно ни на что не годится ни для себя, ни для нации, ни для человечества. Понять фальшь своего положения и смело выйти из него, искренно примкнув к России, честно служа ей, ее задачам, ее целям, — вот единственное решение, которое давно подсказывает интеллигенции сама жизнь и ее собственный опыт.

 

Лев Тихомиров

 

Статья напечатана в журнале «Русское обозрение» в  отделе “Летопись печати” в октябрьской книжке за 1895 год.

Струве Петр Бернгардович (1870—1944) — русский экономист, философ. Белоэмигрант.

Энгельгардт Александр Николаевич (1832—1893) — русский публицист, агрохимик. В 1866—1870 — профессор химии Петербургского земледельческого института. Автор писем “Из деревни” (1882).

Шелгунов Николай Васильевич (1824—1891) — русский революционер, публицист.

 

На фото: Пётр Струве

← Вернуться к списку