Культура

Последняя лицейская годовщина Пушкина

Александр Сергеевич сидел за небольшим, покрытым темной кожей письменным столом. Красный с зелеными клеточками халат оживлял желтоватое лицо. Не отрывая головы от рукописи, Пушкин покосился на дверь. Из детской слышались шум, возня, голоса. А один звонче других.

-           Сашка рыжий верховодит, - улыбнулся Пушкин. Ему захотелось вдруг, как это он часто делал, сорваться с места, распахнуть дверь, устроить там переполох, усадить всех - Машку, Сашку, Гришку на спину и... Но - некогда.

А любимец Сашка уже приоткрывал дверь и украдкой заглядывал в кабинет. Да, вхо-дить туда нельзя. Он это твердо знал. Такой порядок. Всем нельзя. Взрослым тоже.

-           У Александра Сергеевича был самый счастливый характер для семейной жизни: ни взысканий, ни капризов, - рассказывал брат Натальи Николаевны Пушкиной С. Н. Гонча-ров, - но одного требовал обязательно: чтоб никто не входил к нему в кабинет, когда он работал.

Посмотрев бегло на бронзовую фигурку арапа, что на чернильном приборе, подарен-ном самым задушевным другом П. В. Нащокиным, Пушкин продолжал: «...здесь и прекращаются записки Петра Андреевича Гринева». В конце страницы пометил — «19 октября 1836 года» и закрыл рукопись.

Пушкин встал. Прошелся по кабинету мимо многочисленных книжных полок, кресла с откидной спинкой, мраморного камина, украшенного часами, и, постояв у небольшого столика со шкатулкой, принадлежавшей «арапу Петра Великого» - Абраму Петровичу Ганнибалу, возвратился к письменному столу. Выдвинул с одной его стороны доску с брошюрой Чаадаева «Философические письма».

Одобряя смелую критику Чаадаевым существующего порядка вещей, Пушкин в ответе не мог согласиться с товарищем в том, что русский народ не имеет ни истории своей, ни будущего:

-           Я далек от того, чтобы восхищаться окружающим..., но клянусь вам честью, что ни за что на свете я бы не променял свою Родину.

Часы пробили 3 раза. Пушкин вышел в гостиную, почти машинально остановился на уже полюбившемся за две недели после переезда месте - в эркере, где сходящиеся под прямым углом окна давали широкий обзор: на горбатый мост, на серые громады домов по ту сторону Мойки. Нехотя, несколько секунд, смотрел на свое отражение в зеркале: седеющие волосы почти не вились, худое с глубокими морщинами лицо угрюмо и озабочено.

Позвал камердинера. Надел любимый коричневого цвета сюртук с черным бархатным воротником. Пружинисто сбежал по лестнице. Выйдя через арку на Мойку, он повернул к Невскому. Дохнуло прохладой и увяданием золотой осени, напомнив Пушкину благословенное Михайловское, где так хорошо работалось, так много написано, где, как малиновый звон, прозвучало: «Я помню чудное мгновенье»...

 В этот год стихов почти не написано. Полицейский и придворный плен изводили поэта все более и более. Один выговор Бенкендорфа сменялся другим, последний, доста-вивший ужасные неприятности, — из-за министра Уварова, пожаловавшегося царю на стихотворение «На выздоровление Лукулла».

-           Мое существование тягостно, надеюсь, оно не будет продолжительным, - говорил он сестре весной.

Под ногами мягко зашуршали влажные багряные листья.

- Наверное, осыпался Михайловский парк, осиротело само Михайловское. Не приедут туда больше ни Пущин, ни Дельвиг, друзья светлых лицейских дней, - с тоской подумал Пушкин.

Лицей... Он стал для Пушкина родным домом на всю жизнь. Пушкин полюбил его всем сердцем. Не знавший родительской ласки, а лишь холодное равнодушие, в Лицее он нашел верных, любящих друзей, которые восхищались им, верили в его блистательное будущее, в Лицее он познал священное братство.

В дни гонений, как и в этот последний год, лицейские годовщины были для Пушкина и отрадой, и гордостью, и бальзамом на душевные раны, и возвращением в крылатую юность.

-           Друзья мои! Прекрасен наш союз! - обращался он к друзьям из Михайловской ссылки.

Дружба лицеистов первого выпуска была особенной, легендарной. Она - символ человеческой верности и священного братства. В трудное время друзья протягивали друг другу руку помощи. Самый преуспевающий в карьере Горчаков, рискуя, в день разгрома декабристов передал от Пушкина Вяземскому портфель с конституцией Н. Муравьева и стихами Пушкина. 30 лет хранился портфель за шкафом, а затем снова попал в дрожащие от волнения руки хозяина.

В 30-х годах, являясь секретарем русской миссии в Риме, Горчаков отыскал могилу Корсакова и поставил ему памятник, о чем и сообщил своему директору, державшему постоянную связь со многими лицеистами. Энгельгардт в связи с этим писал Вольховскому, ставшему уже генералом:

-           Я имел от Горчакова письмо и рисунок маленького памятника, который он поставил бедному нашему Трубадуру Корсакову.

     Умирая, Пушкин беспокоился о Данзасе, которому грозило наказание смертью за дуэль. Он обратился к личному доктору царя Арндту:

-           За Данзаса просите, за Данзаса, он мне брат...

Директор Публичной библиотеки Корф, приближенный особы государя, весьма осве-домленный об отношении царского двора к свободолюбивому поэту, охотно помогал ему в собирании многочисленных материалов, книг по истории Петра, а позднее являлся чле-ном Комиссии по установке памятника Пушкину в Москве.

И Пушкин, и Корф, ставший в 28 лет камергером, в 29 лет статским советником, кава-лером ордена Станислава, и Горчаков, ставший у руля внешней политики, по выходе из Лицея обрастали новыми связями, виделись редко, могли не видеться годами, но твердо знали, что есть «смесь обезьяны с тигром» (он же Пушкин), дьячок Мордан (он же Корф), шумный Константин (он же Данзас); что на очередной годовщине Лицея, в тесном брат-ском кругу, можно спеть «свои» «скотобратские» куплеты, выпить за Лицей, за тех, чей голос умолк на братской перекличке.

И Пушкин, торопясь, шел на эту перекличку. Повернув на Невский и миновав Казанский собор, он вошел в дом № 1 Библейского общества, в квартиру старосты всех лицейских годовщин Яковлева. Из 25 лицеистов «старого чекана» пришло 11. Среди штатских - Яковлева, Корфа, Комовского, Тыркова, Стевена, Илличевского, Маслова и Корнилова - были отчаянный храбрец Данзас в полковничьих эполетах и командир брига Матюшкин.

И когда бережно сохранивший лицейский мундир Комовский пришел в нем на вечер, приготовив этим приятный сюрприз, когда прозвучали тосты за благоденствие Лицея, когда прочитали протоколы прошлых годовщин с дорогими для них мелочами, спели лицейские гимны и песни - ожила старина, полнеющие однокашники вернулись в неповторимое дорогое время...

Пушкину вспомнилось написанное:

 

     Вы собрались, мгновенно молодея,

    Усталый дух в минувшем обновить.

    Поговорить на языке Лицея...

 

Но все-таки праздник был уже не такой шумный, он «присмирел», «остепенился». С особой остротой почувствовались утраты, разлуки. Вспоминалось пушкинское «Увы, наш круг час от часу редеет...»

Присев в углу за столик, Пушкин записал в протокол: «Праздновали 25- летие Лицея... Собрались вышеупомянутые господа лицейские в доме Яковлева и пировали следующим образом...».

А после он встал, шагнул к столу и начал читать:

 

     Была пора: наш праздник молодой

     Сиял, шумел и розами венчался,

     И с песнями бокалов звон мешался,

     И тесною сидели мы толпой...

 

     И все наболевшее, накипевшее в душе выплеснулось: слезы брызнули из его глаз... Закрыв лицо руками, вздрагивая в рыданиях,  поэт отошел в угол, оставив на столе недочитанное и неоконченное последнее стихотворение, посвященное его последней годовщине Лицея...

     Простившись у Екатерининского канала с Данзасом, отправившемся в сторону Литейного проспекта, Пушкин ушел навстречу своим оставшимся трем месяцам, на Мойку, где он еще будет волноваться, радоваться, любить, звонко смеяться, принимать близких друзей, где переживет тяжелую личную драму и откуда шагнет в бессмертие...

 

Дмитрий Солодовченко

 

← Вернуться к списку