Культура

Жизнь после смерти

Если писателя формируют выпавшие на его долю испытания, то у Хемин­гуэя, кажется, к 23 годам их не так много. Да, он был тяжело ранен в 1918 го­ду на итальянско-австрийском фронте, где находился в качестве волонтёра американского Красного Креста. Но, в отличие от многих своих европейских сверстников, Эрнест пробыл на войне всего три недели, появляясь на передо­вой, где случилось с ним несчастье, лишь эпизодически. Большое потрясение он перенёс в 1922 году, побывав на греко-турецкой войне и увидев геноцид ма- лоазийских греков. Что ещё? Семейная драма отца и матери? Измена красави­цы Агнессы фон Куровски, в которую он без памяти влюбился в миланском госпитале? Всё это — незабываемые впечатления, конечно, но трудно вообра­зить, чтобы они сыграли такую же роль в судьбе писателя, как, скажем, Семё­новский плац в судьбе Достоевского.

Тем не менее, именно ночью 8 июля 1918 года, во время взрыва мощной мины из крупповского миномёта произошло нечто, многое объясняющее в по­таённой философии и двоящемся облике Хемингуэя — рефлексирующего ин­теллектуала и не склонного к рефлексии “писателя действия”. Эта двойствен­ность, кстати, замечательно видна на фотографиях: в очках, которые Эрнест надевал чаще, чем принято считать, он похож на провинциального профессо­ра филологии, а без очков — на мексиканского боксёра.

Девятнадцати лет от роду Хемингуэй побывал несколько мгновений на том свете, или, говоря научным языком, перенёс клиническую смерть. Тогда, июльской ночью 1918 года подвыпивший Эрнест взял у итальянского солдата винтовку и разрядил её в сторону австрийских позиций. Австрийцы спросонья открыли в ответ шквальный огонь. Во время одной из вспышек Хемингуэй увидел, как упал с дерева итальянский снайпер, оборудовавший себе пози­цию на ничейной земле. Его ранили только из-за шалости пьяного американ­ца. Эрнест, чтобы хоть как-то загладить вину, выбрался из окопа и пополз в сторону снайпера. Добравшись до него целым и невредимым, он взвалил солдата на спину и пополз обратно. Именно в это время они были обстреля­ны из миномёта и крупнокалиберного пулемёта. Ноги Эрнеста от бедер до пят оказались буквально нашпигованы свинцом. Но не осколки и пули стали при­чиной потрясения, пережитого Хемингуэем. Впоследствии он не раз, неиз­менно уточняя детали, описывал своё состояние в момент взрыва и после:

“...Моя душа вырвалась и улетела от меня, а потом вернулась назад” (“На сон грядущим”).

“Я умер, я почувствовал, как моя душа или что-то в этом роде вылетела из моего тела, как это бывает, когда вытаскивают из кармана шёлковый пла­точек. Она полетела и вернулась на место, и я уже был жив” (из беседы).

“Я попытался вздохнуть, но дыхания не было, и я почувствовал, что весь вырвался из самого себя и лечу, и лечу, и лечу, подхваченный вихрем. Я вы­летел быстро, весь как есть, и я знал, что я мёртв и что напрасно думают, будто умираешь, и всё. Потом я поплыл по воздуху, но вместо того, чтобы по­двигаться вперёд, скользил назад. Я вздохнул и понял, что вернулся в себя” (“Прощай, оружие!”).

Вот и разгадка того, почему писатель, ещё, по сути, и не живший, испы­тывал потребность описывать, как с ним что-то уже было. Это взгляд челове­ка, пусть на миг, но побывавшего там... Придя оттуда, даже банальной рыб­ной ловле придаёшь иное значение, нежели находясь до самой смерти по эту сторону. Человеку, не стоявшему на грани двух миров, свойственно смотреть вперёд и даже представлять образы будущего. Тот же, кому довелось загля­нуть в бездну, видит жизнь как то, что случилось до и после. Отсюда, думаю, и острота писательского зрения Хемингуэя, и сверхъестественная чёткость деталей, и неразмытость пейзажных картин.

И ещё: необъяснимое, но постоянно ощущаемое присутствие Бога в про­зе человека не очень религиозного. “...Я знал, что я мёртв и что напрасно ду­мают, будто умираешь, и всё”. Едва ли мать, протестантская начётчица, при­вила Эрнесту любовь к молитве, скорее наоборот, но, лежа под обстрелом на ничейной земле у реки Пьяве, он, подобно набожным итальянским солдатам, горячо молился: “Господи, — сказал я, — вызволи меня отсюда!”

И тогда случилось чудо. Ползущий в цепком круге мощного австрийского прожектора, нещадно поливаемый свинцом из крупнокалиберного пулемёта, Эрнест остался жив. Снайпер же, которого он дотащил-таки до итальянских окопов, был мёртв. Он умер из-за пьяной проделки Хемингуэя, и он же отча­сти спас ему жизнь, прикрывая сверху от пуль и осколков. Ценой его смерти стала жизнь Хемингуэя. Он занял свою жизнь у этого безвестного итальянско­го солдата.

Происшествие на реке Пьяве не произвело в Эрнесте решительного пово­рота к Богу. Точнее всего его тогдашнее состояние между верой и неверием от­ражено в 7-й главе книги рассказов “В наше время” (1925): “Когда артиллерий­ский огонь разносил окопы у Фоссальты, он лежал плашмя и, обливаясь потом, молился: “Иисусе, выведи меня отсюда, прошу Тебя, Иисусе. Спаси, спаси, спаси меня. Сделай, чтобы меня не убили, и я буду жить, как Ты велишь. Я ве­рю в Тебя, я всем буду говорить, что только в Тебя одного нужно верить. Спа­си, спаси меня, Иисусе”. Огонь передвинулся дальше по линии... Наследую­щий день, вернувшись в Местре, он не сказал ни слова об Иисусе той девушке, с которой ушёл наверх в “Вилла-Роса”. И никому никогда не говорил”.

Но забыть 8 июля Эрнесту было не суждено. Ещё в госпитале его стали посещать ночные кошмары. Они продолжались и после того, как он вернулся в Штаты, и когда он вновь отбыл в Европу. Кошмары были прямо связаны с пережитым им мгновением клинической смерти: “Спать я не хотел, потому что уже давно жил с мыслью, что, если мне закрыть в темноте глаза и забыть­ся, то моя душа вырвется из тела” (“На сон грядущим”). Долгое время этот писатель, ставший на Западе символом мужественности, не мог спать при выключенном электрическом свете. Другим средством борьбы — до конца жизни — была ежевечерняя крепкая выпивка. А как последнее, испытанное веками средство оставалась молитва, хотя он “никому никогда не говорил” об этом. К Хемингуэю можно отнести реплику героя романа “Прощай, ору­жие!”: “Я никогда не критикую святых после захода солнца”. Работая над ро­маном “Прощай, оружие!”, Хемингуэй был уже католиком (после женитьбы на католичке Полине Пфейфер) и порой поступал со своими героями, как писа­тель-католик: например, либерал Ринальди, которому так нравились масоны, в конце концов, заболевает сифилисом.

Вообще, чудесное избавление от смерти возле Фоссальты Хемингуэй ка­ким-то образом связывал с исповедавшимся в Италии католицизмом. Герои романа “Фиеста”, написанного Хемингуэем за два года до его перехода в но­вую церковь, Джейк Барнс и Брет Эшли, — католики и посещают костёл даже во время разгульной памплонской фиесты.

Несчастье, едва не лишившее Хемингуэя жизни и чуть не сделавшее его калекой, послужило, однако, толчком для рождения крупного писателя — пи­сателя “дневного”, аполлонического, исполненного мужественного лиризма и умеющего любить жизнь в каждом её проявлении.

 

Андрей Воронцов

Из очерка «Победитель, не получивший ничего.

Хемингуэй и смерть»

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

Продолжение

 

← Вернуться к списку