Культура

“Здесь всё символично”

 

Лирика Николая Рубцова

 

Стихотворения Николая Рубцова, пожалуй, одни из самых загадочных в мировой культуре. Они передают сокровенную тайну и красоту окружающе­го мира. Сквозь временное и повседневное поэт видит и постигает вечное. При этом мистичность его образов нисколько не связана ни с прямым описа­нием фантастической ситуации, ни с многозначительным и весомым умолча­нием. Всё очень просто. Даже незатейливо. Ну, что может быть очевиднее, разве кто сомневается, что

 

Звезда над речкой — значит, ночь.

А солнце — значит, день.

 

Тем неожиданнее внутреннее свечение, что возникает за текстом. Дымка. Полуявь-полусон. Мгновение — и дневной мир, удобный и привычный, мер­цая, выплывает чудесным видением. И невозможно уже понять, кто изображён в стихотворении: обычные жители Вологды, что спешат по тёмным улицам до­мой, или тени, бесплотные души, тревожной чередой возникающие из тумана. Как это возможно? Ведь всё так знакомо! Всё просто — до улыбки?!

Или... не так просто? Попробуем разобраться, прочитав хотя бы два его стихотворения.

 

ЧТО ПРОИСХОДИТ В ГОРНИЦЕ?

 

Обращаясь к единичному и конкретному фрагменту человеческого сущест­вования, к случайному, на первый взгляд, мгновению, которое вот-вот исчез­нет навсегда, Николай Рубцов выявляет вечные и неизменные закономернос­ти невидимого идеального мира. Так проявляется способность к широчайшему обобщению, которое происходит не любыми путями, но согласно традициям, определяемым народным мировоззрением.

Так, тип художественного конфликта первого поэтического сборника Н. Рубцова “Волны и скалы” соответствует, по нашему мнению, сказочному противоположению мечты и действительности, чудесного иного царства и своего, условно-реального мира. При определённых художественных пред­посылках мечта и реальность могут соединиться, образовав особый идеальный замкнутый мир. Рассмотрим это поэтическое явление на примере одно­го из самых загадочных стихотворений Н. Рубцова “В горнице”.

Обращаясь к этому стихотворению, исследователи (А. К. Передреев, В. В. Кожинов, М. П. Лобанов, Н. Н. Зуев, И. Г. Панова) отмечают, с одной стороны, удивительную простоту, даже элементарность поэтического мира, а с другой — наличие разнообразных символов. Впрочем, одно другому не противоречит: за простотой, как утверждают критики, скрывается глубинный символический пласт.

Современников Рубцова удивляла эта странная, будто даже несвоевре­менная, чуждая бурному веку космических открытий и новых технологий про­стота его художественных образов. Такой творческий подход казался устарев­шим; простые, “наивные” стихи Рубцова далеко не всегда воспринимались читателями и слушателями. Николай Попов в своих воспоминаниях рассказы­вает, как однажды поэт читал свои стихи: “Как-то на одной из студенческих вечеринок читались стихи — по кругу. Кому-то было тесно во Вселенной, он задевал волосами звёзды. У другого играли ассонансные рифмы вроде “ин­тересно — интеллекта”, в белых стихах третьего рифма роскошно отсутствова­ла... Настал черёд поэта-первокурсника из Вологды. И произошла некоторая заминка: больно уж всё просто, даже наивно было в его стихотворении. Так и было сказано: мол, парень ты хороший, но поэзия — дело серьёзное. Дру­жески похлопали автора по плечу”.

Несмотря на то, что произведения, отделанные по последней эстетиче­ской моде, набирают всё бс> льшую популярность, Рубцов следует своим пу­тём, не обращает внимания на современные художественные веяния. Так за­рождается новое направление, в котором за внешней простотой и непритя­зательностью формы скрывается сложный и богатый мир, до конца не объ­яснимый. И литературоведы, и простые читатели обычно замечают: что-то привлекает, завораживает в его стихах, но что именно — объяснить сложно; можно только почувствовать.

Несмотря на различие жизненного опыта, исследователи творчества Руб­цова подмечают в стихотворении одни и те же символы: горница, звезда, красные цветы, лодка и река. Они-то как раз и транслируют тайный смысл высшей, невидимой реальности.

“Здесь всё символично, — говорит Ирина Панова. — Горница — душа по­эта, его искусство; вода — символ чистоты, очищения души; красные цветы — память о матери (“Нёс я за гробом матери // аленький свой цветок”); лод­ка — как у Харона, перевозчика в страну мёртвых у древних (“С правого бе­рега на левый, // среди цветов в обыденном гробу...”).

Для того чтобы уяснить значение художественных образов и прочитать в их сплетении скрытый сюжет, сначала необходимо определить пространст­венно-временную основу стихотворения, границу между земным миром и тем светом.

В стихотворении “В горнице” земной мир и тот свет оказываются едиными:

В горнице моей светло.

Это от ночной звезды.

Матушка возьмёт ведро,

Молча принесёт воды...

Красные цветы мои

В садике завяли все,

Лодка на речной мели

Скоро догниёт совсем.

Дремлет на стене моей

Ивы кружевная тень.

Завтра у меня под ней

Будет хлопотливый день!

Буду поливать цветы,

Думать о своей судьбе,

Буду до ночной звезды

Лодку мастерить себе...

 

С одной стороны, ничего сверхъестественного вроде бы не происходит. В горницу заходит матушка, приносит воды, а лирический герой между тем, мысленно обозревая свой садик, собирается в скором времени заняться на­лаживанием хозяйства: починить лодку и полить красные цветы. С другой сто­роны, стихотворение исполнено таинственного смысла.

Матушка приносит в горницу ведро воды. А. Грунтовский высказывает предположение, что “вода, разумеется, не для опары принесена, а для омо­вения”. Но для нас здесь возникает вопрос: для чего могла использоваться во­да, набранная в ночное время. Ведь по народным поверьям, ходить ночью за водой категорически запрещено, это то самое время, когда вода становится нечистой и обретает отрицательные магические свойства: “...широко извест­ный запрет ходить за водой ночью мотивировался тем, что в ночное время вся вода в источниках оказывается “нечистой”, что в ней “дьяволы купаются” и т. п. По сербским поверьям, набранная ночью вода, безусловно, нечистая, не годится пить такую воду. Кроме того, в “ночной воде” (т. е. принесённой в дом ночью), по представлениям белорусов, нельзя купать младенца и сти­рать его пелёнки, иначе на ребёнка “нападут ночницы”. Вообще тёмное время суток (как и темнота во время солнечного затмения), согласно народным пред­ставлениям, негативно воздействовало на качество воды, набранной в такие моменты. После захода солнца не принято было ходить за водой, и уж, во вся­ком случае, такую воду не использовали для пития или для купания младен­цев. Исключение составляют праздничные дни, “когда — как считалось — в полночь происходят чудесные превращения с водой, она якобы сама собой очищалась в источниках, становилась здоровой, целебной, сильной либо пре­вращалась на короткий миг в вино, кровь, молоко или золото. Именно пере­лом суточного или сезонного времени воспринимался как момент радикальных перемен в природе, как время чудесных превращений с водой. Поэтому в пра­здничные дни за водой ходили в полночь, на рассвете, до восхода солнца”.

Думается, найти и указать причину (если это вообще возможно), по ко­торой матушка ночью пошла за водой, не столь важно. Существенно другое: необычность и неоднозначность самого действия, наделяемого в народных представлениях мистическим смыслом.

Молчание матушки также переводит событие из обычного, мирского из­мерения в область таинственного, ведь “молчание — форма ритуального по­ведения, соотносимая со смертью и сферой потустороннего”, более того, “от­каз от речи часто выявляет принадлежность некоего лица к потустороннему миру и сверхъестественным силам”.

Сакральный смысл художественных образов ночной воды и молчания подтверждает справедливость утверждения исследователей творчества Руб­цова, что поэтическое действие стихотворения “В горнице” совершается не в обыденной реальности, но на границе с тем светом. При этом тот свет и этот оказываются едиными.

Матушка переступает временную границу, является из мира усопших, но её приход никак не нарушает тишины и покоя светлой горницы. Ничто не тревожит лирического героя, ничто не угнетает, как, например, в стихотворе­нии “Памяти матери”:

 

Вот он и кончился, покой!

Взметая снег, завыла вьюга.

Завыли волки за рекой

 Во мраке луга.

Сижу среди своих стихов,

Бумаг и хлама.

А где-то есть во мгле снегов

Могила мамы.

Там поле, небо и стога,

Хочу туда, — о, километры!

Меня ведь свалят с ног снега,

Сведут с ума ночные ветры!

Но я смогу, но я смогу

По доброй воле

Пробить дорогу сквозь пургу

В зверином поле!..

Кто там стучит?

Уйдите прочь!

Я завтра жду гостей заветных...

А может, мама?

Может, ночь —

Ночные ветры?

 

В этом стихотворении чётко вырисовывается картина двоемирия: сущест­вует пристанище живых — комната лирического героя, а где-то далеко, во мгле снегов, простирается царство усопших — кладбище. Этот и тот свет направле­ны друг к другу: с одной стороны, лирический герой стремится “по доброй во­ле” навестить родную могилу, а с другой — сама матушка стучится в дом. По­кой кончился не из-за смутных видений, пугающих звуков, но именно из-за трагической разобщённости двух миров. Ночная пурга, препятствующая же­ланной встрече, сродни дьявольскому наваждению: “Меня ведь свалят с ног снега, // Сведут с ума ночные ветры!” Не случайно в народе “...опустоши­тельные бури и зимние вьюги почитались порождением нечистой силы — ры­щущими по полям бесами”.

Пространственно-временные координаты стихотворения “В горнице”, на­против, образуют идеальное царство, существующее обособленно, вне ли­нейных законов земного времени. Противоречие между невидимым, идеаль­ным миром и реальностью оказывается полностью разрешённым благодаря символической многомерности стихотворения. Горница, матушка, звезда, цветы, лодка и др. символы в одинаковой степени принадлежат сразу двум мирам: как небесному, так и земному. Например, свет звезды “как бы соеди­няет земное и небесное, настоящее, прошлое и будущее” [И. Панова. “В светлой горнице”, 2008]. В литературно-фольклорной традиции символы не только обобщают и замещают то или иное событие, предмет или понятие, но и (что самое главное) — раскрывают его бытийную сущность.

Как верно замечает Н. П. Бабенко (на примере прозы К. Зайцева): “обра­зы церкви, креста, небесных светил в произведениях писателя возводят к выс­шей реальности и приобретают значение символа: за миром вещей и явлений — феноменальным миром — встаёт мир невидимый, идеальный, ноуменальный”.

В лирике Н. Рубцова действуют те же художественные законы, особенно наглядно они выражены в стихотворениях “Душа хранит”, “Ферапонтово”. Здесь образ Святой Руси представляет собой сотворённую вечность — сакраль­ное пространство, которое никак не меняется во времени. Такие же духовные параметры характеризуют идеальное царство и в стихотворении “В горнице”. Даже то, что подвержено разрушению (в садике завяли цветы, догнивает лод­ка), не исчезает окончательно и бесследно, но должно обновиться (“буду по­ливать цветы”, “буду до ночной звезды // лодку мастерить себе”).

Приведём пример изображения идеального царства в творчестве других писателей. И. С. Никитин в стихотворении “Музыка леса” (1855) описывает таинство захода солнца, чудесную игру света, теней и облаков. Розовый лес, открытые небеса, гряда облаков, превращающиеся в медные горы, мосты и золочёные дворцы, как предметы волшебного иного царства, исполнены зо­лотого сияния. Тихая музыка леса навевает лирическому герою воспоминания:

 

Разливайтеся,

Звуки чудные!

Сам не знаю я,

Что мне весело...

Всё мне кажется,

Что давным-давно

Где-то слышал я

Эту музыку.

Всё мне помнится

Сумрак вечера,

Тесной горенки

Стены тёмные.

Огонёк горел

Перед образом,

Как теперь горит

Эта звёздочка.

На груди моей

Милой матушки

Я дремал, и мне

Песни слышались.

Были песни те

Звуки райские,

Неземная жизнь

От них веяла!..

И тогда сквозь сон

Всё мне виделся

Яркий блеск и свет

В тёмной горенке.

Не от этого ль

Так мне весело

Слушать в сумерки

Леса музыку,

Что при ней одной

Детство помнится,

Безотрадный день

Забывается?

 

Никитин прямо сравнивает песню матушки с райскими звуками, “яркий блеск и свет” в тёмной горенке, мерцание лампады перед иконой, похожее на свет звёздочки, матушка — всё навевает лирическому герою ощущение не­земной жизни. Это ощущение можно назвать вечным, оно повторяется вновь и вновь, когда звучит на закате дня таинственная “музыка леса”. Художест­венные описания в стихотворениях И. Никитина и Н. Рубцова во многом пе­рекликаются: действие происходит в ночное время, “сквозь сон”; в полутём­ной горенке Никитина горит звёздочка лампады, в горнице Рубцова светло от ночной звезды, при этом на стене дремлет “ивы кружевная тень”.

Если стихотворение Н. Рубцова устремлено в будущее (“буду до ночной звезды // лодку мастерить себе”), то взгляд И. Никитина обращён к прошло­му (“детство помнится”). Детское воспоминание преображает “безотрадный день”, два мира — идеальный и реальный — оказываются едиными.

Ощущение соприсутствия божественного мира передаётся двояким обра­зом: как трагическая разобщённость между земным и небесным миром, с од­ной стороны, и как их духовная цельность — с другой.

Герой волшебных сказок отправляется на поиски чудесного тридевято­го царства, тридесятого государства, которое оказывается мифическим царством мёртвых. В стихотворениях Н. Рубцова лирический герой точно так же желает пересечь границу обыденности, устремляясь к далёкому и не­ведомому миру. Сквозь пургу и ночные ветры он мечтает попасть на моги­лу матери или, например, — в другом стихотворении — жаждет найти таин­ственные зелёные цветы на белых стеблях, увидеть которые, хотя они и не существуют в земной реальности, стало для него неиссякаемой душевной потребностью:

 

Остановившись в медленном пути,

Смотрю, как день, играя, расцветает.

Но даже здесь... чего-то не хватает...

Недостаёт того, что не найти.

Как не найти погаснувшей звезды.

Как никогда, бродя цветущей степью,

Меж белых листьев и на белых стеблях

Мне не найти зелёные цветы...

 

Идеальность мира в народном поэтическом творчестве предполагает воз­можность такой полноты жизни, когда зелёные цветы не только вырастут, но окажутся близкими и доступными для человека, ищущего их. “Вот в этом, можно сказать, четвёртом измерении, — писал о Н. Рубцове Р. Винонен, — ко­ренится его своеобразие и его значение для поэзии наших дней. Он не искал для своих стихов совсем уж необыкновенного слова. Но и в том, что ему уда­лось сказать, чувствуется знание какой-то невидимой в быту границы, за кото­рой угадывается нечто нравственно незыблемое, где обрываются большие и малые неправды и обиды. Остаётся лишь Добро, безгрешность и святость...”

Иной мир стихотворения Рубцова “В горнице” так же, как и в сказке, со­ответствует царству мёртвых, чудесному инобытию, которое, однако, следу­ет отличать от полного небытия. Без этого важного уточнения наше представ­ление о художественных особенностях стихотворения будет неполным.

В волшебных сказках прослеживается разделение мёртвых на сущих в инобытии и ушедших в небытие. Если из инобытия умершие могут не толь­ко подавать определённые сигналы, но даже вернуться, пройти путь в обрат­ную сторону, как, например, в сказке “Жена-покойница”, то для небытия ха­рактерно полное и окончательное уничтожение: так исчезает, рассыпаясь в прах, нечистая сила, если её окропить святой водой (сказка “Упырь”). Ге­рой волшебной сказки стремится попасть именно в инобытие — в тридевятое царство, тридесятое государство, для этого, однако, он должен внутренне или внешне измениться. По наблюдению О. Г. Щербининой, переходным мостом из одного мира в другой нередко служит чудесный сон. “Сновидения воспринимались в древности как реальный потусторонний мир, куда на вре­мя отправляется спящий. Не удивительно, что для отправки на тот свет ге­рою нужно заснуть. А потом опять поспать, пройдя в обратном направле­нии”. Так проясняется скрытое значение сказочных формул: “Ложись-ка спать, утро вечера мудренее”, “Ты сперва напои-накорми, да спать уложи, потом и выспрашивай!”

Если мы обратимся к первому варианту стихотворения, то заметим, что автор, прежде всего, описывает своё ночное сновидение. Первый вариант стихотворения так и назывался: “В звёздную ночь”. Единство прошлого и на­стоящего претворяется здесь в чудесном сне, оживляющем “тысячи безвест­ных лет”. В этой иной реальности, окутанной сном, лирический герой обра­щается к матушке с вопросом:

 

— Матушка, который час?

Что же ты уходишь прочь?

Помнишь ли, в который раз

Светит нам земная ночь?

 

Но матушка, как в первом, так и во втором варианте стихотворения, ни­чего не отвечает. Близость смерти ощущается по сгущению тишины, которая является прообразом запредельной божественной тишины, отображением той вечной тишины, что ждёт нас, “по молчанию людей, как будто хранящих ка­кую-то невыразимую тайну”.

Подчеркнём, что смерть в народном восприятии не равна состоянию не­бытия. Мир усопших вечно жив, это — инобытие, которому лирический герой оказывается сопричастным благодаря сну. Также, как и в волшебной сказке, сон служит переходным мостом между разными измерениями:

 

Сколько же в моей дали

Радостей пропало, бед?

Словно бы при мне прошли

Тысячи безвестных лет.

Словно бы я слышу звон

Вымерших пасхальных сёл...

Сон, сон, сон

Тихо затуманит всё...

Происходит смысловое сближение темы смерти и главного христианско­го праздника — Воскресения Христова. Несмотря на то, что сёла давно вы­мерли, пасхальный звон церквей слышен так же явственно, как и тысячу лет назад. Временный свет “земной ночи” соединяется с праздником Вечного Воскресения.

Такое сближение является не единичным, но постоянным и закономер­ным явлением в лирике Н. Рубцова. Например, в стихотворении “Конец” за­вершение жизни также связано с пасхальными образами весны и колокольно­го звона:

 

Смерть приближалась, приближалась,

Совсем приблизилась уже —

Старушка к старику прижалась,

И просветлело на душе!

Легко, легко, как дух весенний,

Жизнь пролетела перед ней,

Ручьи казались, воскресенье,

И свет, и звон пасхальных дней...

 

Кладбище, могилы которого пребывают в состоянии сна, приравнивает­ся к временному пристанищу, к переходному “пункту” в инобытие. Так возни­кает представление, а то и ощущение, что миры живых и усопших разделяет некоторая граница: пространство спящих могил. В черновом варианте стихо­творения “Конец” сохранились такие строки:

 

А он, взволнованный и юный,

Как веселился! Как любил!

Как за оградою чугунной

Покоил сон родных могил!

 

Как герой волшебной сказки, засыпая, переступает из одной реальности в другую, так и в стихотворениях Рубцова чудесный сон, окутывая земной простор, раскрывает иное, существующее вечно царство.

Сохранилось воспоминание поэта Сергея Багрова о том, как Николай Ми­хайлович распевал своё стихотворение “В звёздную ночь”: “Долго сидели мы так, отдыхая. Потом Николай поднялся. Взглянул в окно на покрытую снегом реку и запел <...>. Голос Рубцова плыл на спокойной задумчивой ноте. Я за­былся, что я за столом. Песня схватила меня за самое сердце и понесла куда-то сквозь стены дома, и я разглядел большое село над рекой с белока­менной колокольней, откуда звонил и звонил старолицый звонарь. Былое смешалось с сегодняшним, было грустно, но и отрадно, как на вокзале или на пристани, когда уезжает кто-то из близких, однако твой друг остаётся с то­бой и снова споёт тебе лучшую песню”. Ощущение нездешнего мира связано с грустью, но грустью особого рода — светлой, зовущей в неведомую даль.

 

КУДА ЛЕТЯТ ЖУРАВЛИ?

 

Первый вариант стихотворения Николая Рубцова “Журавли” был написан ещё в середине 1960-х годов и вошёл в сборник “Звезда полей” (1967). Одна­ко потом, на протяжении нескольких лет поэт не раз возвращается к стихотво­рению, переписывает его, меняет отдельные слова, подбирая более точные;

трансформирует ритмический рисунок, спуская ниже последнее слово строки по подобию “лестницы” и расставляя тем самым интонационные и логические ударения более чётко, с нажимом; некоторые изменения коснулись и знаков препинания — всё это свидетельствует об особо пристальном внимании Руб­цова к форме стихотворения.

Но работа над формой не являлась основной и единственной задачей по­эта. Форма связана с внутренним содержанием и определяется им. Как за­мечал сам Н. М. Рубцов в письме к А. Я. Яшину: “Главное, чтоб за любыми формами стояло подлинное настроение, переживание, которое, собственно, и создаёт, независимо от нас, форму. А значит, ещё главное — богатство пе­реживаний, настроений (что опять не от нас зависит), дабы не было беднос­ти, застоя интонаций, форм...” (3 ноября 1964).

Итак, подлинное настроение и богатство переживаний — занимают в твор­ческом кредо Николая Рубцова первое по художественной значимости место и определяются им не как что-то рациональное, достижимое кропотливой ра­ботой и ежедневным трудом, но, напротив, уподобляются некоей силе, нис­ходящей и словно бы озаряющей поэта.

Воздействие этой “некоей силы” мы обнаруживаем и в работе Н. Рубцо­ва над стихотворением “Журавли”. Напомним его:

 

Меж болотных стволов красовался восток огнеликий...

Вот наступит октябрь — и покажутся вдруг журавли!

И разбудят меня, позовут журавлиные крики

Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...

Широко по Руси предназначенный срок увяданья

Возвещают они, как сказание древних страниц.

Всё, что есть на душе, до конца выражает рыданье

И высокий полёт этих гордых прославленных птиц.

Широко на Руси машут птицам согласные руки.

И забытость болот, и утраты знобящих полей —

Это выразят всё, как сказанье, небесные звуки,

Далеко разгласит улетающий плач журавлей...

Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота!

Выходите скорей, чтоб взглянуть на любимцев своих!

Вот замолкли — и вновь сиротеют душа и природа

Оттого, что — молчи! — так никто уж не выразит их...

 

Внешние реалии стихотворения, на первый взгляд, просты и обычны. На­ступила осень. Природа увядает,                                                                 и стаи перелётных птиц — журавлей—      про­носятся над городами и сёлами. Мотив “осени” и “октября” каксредоточия

осенних примет — один из ведущих в русской литературе.

Пожалуй, в творчестве любого поэта можно найти стихи, посвящённые осеннему увяданию, где описание природы соответствует печальным, элеги­ческим размышлениям лирического героя. Вспомним хотя бы Пушкина:

 

Октябрь уж наступил — уж роща отряхает

Последние листы с нагих своих ветвей...

 

“Журавли” Н. Рубцова, продолжая традицию русской литературы, таят в себе особое содержание.

Прямых отсылок к устному народному творчеству в стихотворении Н. Руб­цова мы не найдём. Ни диалектных особенностей на лексическом уровне, ни каких-либо колоритных, свойственных конкретной местности деталей и описаний на предметном уровне.

Месяц года — сентябрь в первом варианте стихотворения — уже во втором варианте преобразуется в октябрь. Тем самым Н. Рубцов отсекает переход­ность, размытость временных оттенков, когда летние признаки — тёплая по­года, густая зелень, сухой ветер — могут соответствовать и признакам ранней осени, сентябрьским дням. Лето в народном сознании — время зрелости, расцвета природы, пробудившейся весной; время полноты и завершения развития. Осень — пора увядания, она связана с темой утраты и смерти. Об этом напоминает всё: и “забытость болот”, и “утрата знобящих полей”...

Пространство “Журавлей” можно разделить на две сферы: земля и небо. Причём если земля описывается подробно, представлена через конкретные де­тали, то небесное пространство скорее подразумевается. Основная характери­стика земли — болото. В небольшом стихотворении, состоящем из 84 слов, слово “болото” повторяется 3 раза. (“Болотные стволы”, “болото, забытое вда­ли”, “забытость болот”). “Забытость” — один из главных признаков болота — содержит в себе значение обездоленности, оставленности, тленности, оторван­ности от “небесной сферы”. “Забытость” — это и забытьё, без-памятие.

В первой строчке стихотворения мы находим многозначное слово “вос­ток”: “красовался восток огнеликий”. Но здесь из всех нравственно насыщен­ных и духовно нагруженных значений этого слова используется лишь одно — земное и конкретное обозначение части горизонта, где восходит солнце. И хотя восток “огнеликий”, хотя он “красовался”, заключён восток всё же “меж болотных стволов”, а потому попытка противостоять исходящим от бо­лота “забытости”, обездоленности, оставленности, тленности, разрыву с“не­бесной сферой” не реализуется. Образ “огнеликого востока”, напротив, уси­ливает давящую тяжесть характеристик болота.

Если основная характеристика земли — утрата и забытость, связанная с болотом, то небо, по принципу антитезы, характеризует категория обретения и памяти. Тема памяти передаётся через фольклорный символ перелётных птиц, — журавлей. А. Н. Афанасьев в книге “Поэтические воззрения славян на природу” пишет, что славяне “сохранили много трогательных рассказов о пре­вращении усопших в легкокрылых птиц, в виде которых <они> навещают сво­их родичей. Как скоро душа покидает тело, она, смотря по характеру земной жизни, принимает образ той или иной птицы, преимущественно белого голубя или чёрного ворона”. Такое значение образа птицы подтверждают и многие славянские предания. Например, “кашубы твёрдо убеждены, что души усоп­ших до погребения оставленных ими тел сидят в образе птиц на дымовых тру­бах и что детские души бывают одеты нежным пухом. В уездах Мосальском и Жиздринском в течение шести недель после чьей-либо смерти стелют на ок­но белое полотенце, выпуская один конец на улицу, а на полотенце кладут хлеб и верят, что душа покойника есть та самая птица, которая станет прилетать к окну и клевать положенный хлеб”.

Подобное восприятие птицы, свойственное народному сознанию, не раз воспроизводилось в художественных произведениях. Вспоминается фильм Ми­хаила Калатозова “Летят журавли”, созданный по мотивам пьесы Виктора Розо­ва “Вечно живые” в 1957 году. Стихотворение Рубцова, написанное на несколь­ко лет позже, не продолжает ли ту же самую тему, дополняя и развивая её?

Действие фильма разворачивается до и после Великой Отечественной войны, и образ летящих в небе журавлей — один из главных. Вбирая в себя душу усопшего, журавль воплощает непрекращающуюся связь поколений; сближает, соединяя, землю и небо, живых и мёртвых. И не случаен текст шут­ливой песенки, которую исполняет героиня пьесы Вероника:

 

Журавлики-кораблики

Летят под небесами,

И серые, и белые,

И с длинными носами <...>

Журавлики-кораблики

Лягушек увидали,

Спустилися, садилися

И тыщи их пожрали.

 

Такие образы послужили толчком к появлению знаменитой песни на сти­хи Расула Гамзатова в переводе Наума Гребнева “Мне кажется порою, что солдаты... превратились в белых журавлей”.

Николай Рубцов жил и творил в то время, когда память военных лет была ещё особенно острой, когда боль утраты ощущалась каждой семьёй, постоян­но напоминала о себе не только через письма и фотографии, но и непосред­ственно, через свидетельства и воспоминания участников. Сам Рубцов стал сиротой в раннем детстве: в начале войны умерла мать, Александра Михай­ловна; отец, Михаил Андрианович, ушёл на фронт и к детям уже не вернулся. Эта тема — тема смерти, войны — и тема жизни, что ищет себе смысла и опо­ры, постоянно будет развиваться в его творчестве, обретая всё новые обра­зы и смыслы.

“Журавль — душа усопшего, его прощальный зов”, — такое понимание птицы свойственно не только древнему, мифологическому сознанию славян­ских народов, но и сознанию современного человека, что свидетельствует о целостности “фольклорной матрицы”. Простой полёт журавлей — уже собы­тие, и необычное. Словно продолжением стихотворения, его своеобразной интерпретацией является рассказ основателя московского Музея Н. Рубцова М. А. Полётовой: “Это произошло 27 марта 2006 года. Жена Попова Николая Васильевича — Ольга Николаевна — с сыном шла в военкомат по улице Вави­лова <...> Ольга Николаевна подняла голову и увидела в небе над этим зда­нием (музеем Н. Рубцова) журавлиный клин. Одна линия клина была короче другой. Известно, что журавли над Москвой почти никогда не летают. Будто сама Душа Поэта ликовала в этот юбилейный год, пролетая журавлиным кли­ном над Рубцовским музеем”.

Журавли появляются в середине осени, в период увядания природы, и громко зовут, будят и возвещают “предназначенный срок увяданья”. Их весть подобна древним библейским сказаниям. В первом варианте сохрани­лась отсылка на библейскую историю: “сказание библейских страниц”, и поз­же эпитет “библейских” был замещён эпитетом “древних”; “срок увядания” летящие журавли возвещают, подобно “древним страницам”. Можно предпо­ложить, что замена “библейских” страниц на “древние” была вынужденной, редакторами правились и другие стихи поэта; слова, несущие в себе христи­анский смысл, вычёркивались и заменялись общими фразами, нейтрального значения: “крест”, “Пасха”, как правило, опускались, а “Бог” заменялся сло­вом “жизнь”, как, например, в стихотворении “Выпал снег”.

Вестников из иного царства, из вечности — журавлей — на земле ждут и принимают: “Отворите скорее ворота! Выходите скорей, чтоб взглянуть на любимцев своих!”.

“Отворите скорее ворота! / Выходите скорей...”; “широко по Руси машут птицам” — все эти решительные экспрессивные действия характеризуют ду­шевное состояние человека, пребывающего на земле. Это тоже характерис­тики земли, наравне с забытостью, обездоленностью, утратой, принадлежа­щими болоту и полю. Но только воля и решимость отворить ворота, выйти за пределы земных представлений и переживаний, широко распахнуть руки на­встречу небесному и вечному проявляются как отклик на призыв журавлей, отклик, порождённый посланным с небес журавлиным криком.

Если сравнить первый вариант стихотворения с последним, мы увидим, как отношение земного и небесного от характера простого наблюдения, вни­мательного, но всё же отстранённого, приближается к характеру живому, вза­имодействующему. Жители земли, которых разбудил журавлиный зов, в пер­вом варианте — “наблюдатели”. В последнем варианте они уже “участники” действа. “Прощально” поднятые руки меняются на “согласные”, и журавли из “высоких” путников становятся “любимцами”.

Сравните:

 

Широко по Руси машут птицам прощальные руки — первый вариант.

Широко по Руси машут птицам согласные руки — последний вариант.

Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих — первый вариант.

Выходите скорей, чтоб взглянуть на любимцев своих — последний вариант.

Таким образом проводится мысль о стремлении к неразрывности, к со­единению земного и смертного с высшим и вечным, а подобное соединение — согласие — характерно для народного сознания.

В стихотворении Н. Рубцова оно раскрывается через композиционный приём фольклорной лирики — психологический параллелизм, в основе кото­рого лежит принцип аналогии между миром природы и внутренним миром че­ловека. Поиск созвучия между человеком и природой оказывается в стихотво­рении ключевой творческой установкой.

Своим прощальным криком журавли выражают скрытые, бытийные реа­лии окружающей действительности, и в этом выражении — их основная худо­жественная роль. Ведь душа и природа оказываются слитными, нераздельны­ми и цельными.

Журавлей ждут и встречают, потому что они творчески возрождают зем­ной мир, наполняют его смыслом. Но смысл возникает не из отдалённых аб­страктных теорий, а из самого мира, через его раскрытие и выражение:

 

И забытость болот, и утраты знобящих полей —

Это выразят всё, как сказанье, небесные звуки,

Далеко разгласит улетающий плач журавлей...

 

Воплощая звуки мира, журавли передают одновременно и волнения, боль и страдания души:

 

Всё, что есть на душе, до конца выражает рыданье

И высокий полёт этих гордых прославленных птиц.

 

В стихотворении “Журавли” мы видим пространство земное, исполненное забытостью и помрачением, и пространство небесное, которое содержит в себе память и вечное время. Поля, болота — всё это можно назвать одним словом — природа. Это есть пространство земли. А душа — как явление ино­го, духовного порядка — принадлежит небу, вечности. Красующийся “огнели­кий восток” смягчает ощущение полной оставленности земли, однако упоми­нается он в начале стихотворения всего один раз и принципиально не меняет поэтическую ситуацию. Основное внимание автор уделяет образу журавлей.

Пролетающие журавли оживляют земное пространство, наполняют его смыслом. То, что было разрозненным, противостоящим, становится единым и цельным. Именно на этом этапе, в подобном взаимодействии земли и неба можно говорить о третьей сфере пространства, которую мы пока не упомяну­ли и которую невозможно причислить ни к области звучащего неба, ни к об­ласти оставленных болот и полей земли. Это Русь. Возникает она в тесном со­единении, наложении признаков забытости и памяти, потери и обретения. В поэзии Н. Рубцова Русь выражают не столько конкретные места, города и деревни, со своим особым, традиционным бытом, сколько само стремле­ние к цельности, к единству земного и небесного. В стихотворении “Послед­ний пароход” летящие журавли и тёмный лес образуют единый согласный хор:

 

Одно поют своим согласным хором

И тёмный лес, и стаи журавлей...

 

Но и жители земли, в свою очередь, откликаются на призыв хора не раз­розненно, но именно цельно, согласно, в одно и то же время:

 

Широко на Руси машут птицам согласные руки...

 

Русь — широкая, бесконечная — вмещает в себя не только настоящее, но и прошлое. В письме к А. Я. Яшину за 1964 год (25 сентября) Рубцов рас­сказывает, как живёт в селе Никольском. Кажется, реалии “Журавлей” взяты из жизни, из окружающей поэта родной природы. “А ещё потому нахожусь именно здесь (в селе Никольском), что здесь мне легче дышится, легче пи­шется, легче ходится по земле. Много раз ходил на болото”.

Но за всем этим стоит глубокий смысл, познавая который, мы познаём одновременно и особенности народного мышления, народного сознания, вы­разителем которого и был русский поэт Николай Рубцов.

 

Анастасия Чернова

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

 

 

← Вернуться к списку