Культура

Из записок реставратора

История создания стихотворений “Кадь" и “Пряха". К 75-летию Евгения Курдакова

В 1981 году в Этнографическом музее, находящемся в селе Бутаково Вос­точно-Казахстанской области, была создана уникальная экспозиция парковой скульптуры под открытым небом “Сад корней”. Автором деревянных скульп­тур был усть-каменогорский мастер-флорист Евгений Курдаков.

Экспозиция вызвала широчайший интерес и резонанс не только в Казах­стане, но и в Союзе, и запомнилась на многие годы.

А в 1983 году музей переехал в Усть-Каменогорск. Евгений Васильевич пишет об этом: “Вот открыли музей, получился он уютным, радостным, в ме­ру современным, — и даже наше сердитое и всегда недовольное начальство перестало брюзжать, оно воочию убедилось, что музей не блеф, не фикция, но живая реальность, что всё вещественно, материально, зримо, что всё можно руками потрогать.

А насколько всё это материально и вещественно, я ощутил, наверное, больше всех: за сто дней отреставрировал 112 вещей: хомуты, чаши, кросна, вилы, ступы, лохани, скамьи, грабли, дуги, вилы, швейки, серпы, сёдла, челноки, косы, околясики, сани, скальни, корзины, ружья, жбаны, кебеже, сундуки, туески — и т. д. и т. п., не говоря о разбитой мебели, которую Зай­цев привёз из Ленинграда.

Каждую вещь приходилось обегать дважды: сначала полностью разби­рать, а потом после чистки, доделок, ремонта, — собирать, сплачивать, ук­реплять, и лишь затем отделывать.

Такие двойные путешествия вглубь вещей по следам старых мастеров, конечно, не прошли даром. Я увлёкся и стал по-иному смотреть на такие про­стые вещи, как прялки или там бадейки, коромысла или хомуты. В работе до меня постепенно дошло, что эти предметы быта и обихода настолько давно устоялись в форме своей и функциях, что не могли не превратиться в симво­лы, которые ныне совершенно забыты и не ощущаются. И что при должной сосредоточенности можно заглянуть очень глубоко”. Так думал Е. В. Курдаков в то время. И думал поэтически.

Мне кажется, что стихотворение “Пряха”, написанное примерно в ту же пору, служит наиболее ярким тому подтверждением:

Пряха за прялкой сидит у окна,

Топится печь, и темнеет оконце,

Веретено всё скребётся о донце,

С лопасти солнце горит дотемна.

Заметена под застреху изба.

Зиму прядут вековые метели,

Тащится ветхая нить из кудели

 Ровно и медленно, будто судьба.

Спас позабыто темнеет в углу.

Пряха прядёт, словно молится Богу,

Древнему Солнцу, Яриле, Сварогу,

Свету, глядящему с прялки во мглу.

И семипалой короною пласть

В лунные четверти век отмеряя,

Благославляет её, помогая

Прясть эту пряжу, как жизнь перепрясть.

Где это было, в каком полусне,

Ты из какого восстала напева,

Мокошь, праматерь волхва, Параскева,

Воспоминанье о давней родне?

Кто заповедал мне помнить душой

Это камланье, язычество это,

Солнцепряденье, кручение света,

Переполнение жизнью самой?

Переполняется веретено,

Скручено, смотано, ссучено, свито,

Отворожилось, пропало, забыто,

Было ли, не было — знать не дано.

Я вспоминаю, как папа рассказывал о трепетном восторге критика В. В. Кожинова при чтении этого стихотворения. Вадим Валерьянович был поражён не только глубиной смысла, но и символикой и изощрённой стихо­творной техникой. Знание это вызывало недоверие и внимательно-вопроси­тельный взгляд Кожинова на Евгения Васильевича, отчего Е. Курдакову оста­валось лишь улыбнуться. Но это будет несколько позже.

“Работая, я всё думал, что возвратить вещам осязаемость, плотную ви­димость, объём, образ в действии, в жизни, в гармонии с другими подобны­ми вещами — трудно, но, в конце концов, выполнимо, но вот возвратить дух этих старых предметов, раскрыть их символическую и неслучайную наполнен­ность, — это чрезвычайно трудно... Зайцев так разохотился, он увидел рабо­ту и уже дёргает меня на новые подвиги... И жаль этих пропащих ста дней...”

Однако эти “пропащие сто дней” не отпускали, и появились следующие записи: “Реставрация — не ремонт, это возвращение потерянного духа и смысла вещи.

Всю зиму я работал в реставрационной мастерской, наспех оборудован­ной в старом подсносном доме в центре города. Он стоял, заброшенный, среди высоких многоэтажных учреждений. Тяжёлые морозы стояли всю зиму, а с улицы доносились визгливые, хрустящие шаги быстро идущих людей. Ок­на мастерской покрылись необычайно толстой наледью с махрами инея и поч­ти не пропускали света.

В мастерской было постоянно холодно. Ветхие батареи только булькали и щёлкали, и дед-истопник, приходивший по утрам подкинуть угля в кочегар­ку, только разводил руками — всё обветшало: батареи, трубы, и дом давно не держал тепла.

Чтобы не замёрзнуть, приходилось непрерывно двигаться, работать. Каждый стук музыкально отзывался в струнном чреве старого рояля, ждуще­го своей очереди, — и сначала это действовало на нервы, но потом притерпе­лось и даже обрело свой смысл.

Удар молотка не обрывался сразу, но продолжался странным гудением, которое витало в плотном воздухе мастерской и создавало какой-то странный музыкальный фон, ощущение некой непрекращаемости действия.

Хомуты, чаши, бадьи, прялки, коромысла, ступы, лохани, скамьи, граб­ли, вилы, серпы, косы, сани, дуги, швейки, скальни, корзины, туески, бу­рачки, сёдла, ружья, жбаны — множество деревянного и железного этногра­фического скарба, собранного в экспедициях, ждало моих рук. Предметы были настолько сработаны, что уже не держали форму. Всё рассыпалось, разваливалось. Это были оболочки, тени вещей, прах забытого быта. Даже название их уже потеряло смысл.

Вместе с вещью умирает и имя. Сначала нужно было возвращать осмыс­ленность, плотную видимость, объём, цвет, образ вещи в действии, в жизни, в гармонии с другими вещами, — и всё это было нелегко, но возможно.

Невозможно было только возвратить им дух, ведь каждая устоявшаяся вещь, из тех, чьи формы доведены до абсолютного завершения, не могла не превратиться в символ. Хотя бы для мастера. Ведь истинный мастер одухо­творяет вещь и свою работу уже просто потому, что работать ему нужно радо­стно, а радость не может возникнуть из бездуховного.

Имя каждой вещи возникало не случайно, оно исходило из более древне­го времени.

Вещи дробились, имена их множились, веером расходились из вещи-праматери, но каждое название в своей глубине хранило её символ и её дух.

Я разбираю, чищу, надставляю, клею, сплачиваю, шлифую, пропитываю этот хлам, этот зыбкий прах и реставрирую для себя имена и символы этих вещей.

Вещи как бы отряхиваются от текстов сопроводительных экскурсий, над­менно звучащих днём, отряхиваются от шелухи случайных, неточных и при­близительных сведений. О, они хранят в себе гораздо больше, чем знаем о них мы, младшие и старшие научные сотрудники, самонадеянно регламен­тирующие их содержание.

Музей — музеум — обитель муз, он только в эти часы становится именно обителью.

Я смотрю на предметы русского крестьянского быта и вновь бормочу име­на вещей: лагушок, кросны, челнок, веретено, бутылы...

По фронтону кросен, на набилках вырезано геометрическое солнце и две стилизованные конские головы по концам. Колесница Солнца? — Почему? — Кросны, кросны, да не Хорс ли это солнцевеликий на небесных конях? Но по­чему этот станок древнейшего ремесла украшен именно знаком Солнечной ко­лесницы? Не модель ли тогдашнего мироздания напоминает он своей простой и гениально-необратимой конструкцией, которая и должна остаться, в прин­ципе, той же.

Почему челнок — челнок, а бердо — бердо? Уток — уток, а ткать — ткать — именно ткать? Уток на основе, а челнок снуёт. Пряла и топала, весь дом оде­вала. Сукно, но ткань. Сукно — скали, а ткань — ткали. Рубель — в рубцах, а гладкий — кичига. Ткать, мять, скать, прясть, шить, бить, есть, пить, брать, драть, мыть.

По названию, по имени почти всегда можно докопаться и до сущности, первоосновы вещи”.

Через много лет эта тема “путешествия в суть и вглубь вещей” нашла своё завершение в “Пушкинском дворике”, который был написан Евгением Васи­льевичем незадолго до 200-летия А. С. Пушкина: “Самый мой ранний Пуш­кин — “Сказка о царе Салтане”, помню до сих пор свои первые впечатления о сказке, внутренние образы. Сватья баба Бабариха... Таинственная и неве­роятная бочка-дом, в которой вырастал царевич. Бочка — пространство — до­рога — мир... Ветер по морю гуляет... “Вышиб дно — и вышел вон”... Помню внутреннее возмущение тем, что <княз>ь Гвидон всем простил... Но самое впечатляющее — это захватывающая музыка слова, этот быстрый ритм, ка­кая-то складная прочность и внутренняя логичность стиха, запоминающаяся сразу и на всю жизнь.

Удивительно, но через многие годы, во время моей работы в этнографи­ческом музее реставратором, эта пушкинская складная кадь — бочка — вдруг всплыла в сознании, именно когда я реставрировал разную крестьянскую де­ревянную утварь, среди которой было много бондарной замысловатой посу­ды. Раскладывая развалы клёпки, которые, после того как сдёрнешь обруч, раскладывалась подобием лучей вокруг донышка — солнца, я вдруг обнару­жил и сакральный смысл этой удивительной посуды и стал догадываться об истинной сути сказки и о том, что Пушкин вполне владел и этим скрытым свойством народной притчи, где всё не просто так.

И тогда же, кажется, прямо за верстаком я написал стихотворение, впол­не и до конца понятное мне самому, но, как посетовал один мой редактор, оказавшееся малопонятным ему и рецензенту. Может, они в детстве не удо­сужились прочесть “Сказки” Пушкина?

КАДЬ

Бочка по морю плывёт...

А. С. Пушкин

Плоских досок хоровод

Тёсан, скоблен и приструган,

Склёпан в лад и сомкнут кругом,

И сведён в единый свод.

Дно в уторах на распор

Норовит раздвинуть клёпку,

Но замкнул в глухую стопку

Обруч бочку на запор.

Кадка, кладка, колыбель,

Складень, лад, сосуд, посуда...

Кто придумал это чудо —

Домовину и купель?

Деревянный небосвод,

Взлёт лучей над солнцем донца —

Мир замкнут, копи и полнься,

И плыви по лону вод!

ПРИМЕЧАНИЯ

Кросна — ткацкий станок.

Челнок — колодочка в виде челна, с носками в оба конца, с гнездом посе­редине, куда вставляется цевка с утком.

Околясики — деталь ткацкого станка.

Скальня — деталь, на которой скут цевки, для утока, две сошки на дощечке, в которую вставляется веретено с кружком на пятке и с цевкой на носке. Кебеже (каз.) — шкафчик для посуды.

Застреха — нижний край кровли, свес кровли, жёлоб под этим свесом, в который упираются концы драни, тёса.

Пласть — плоская толщина чего-либо.

Бурачок — туес, берестяной стоячок с крышкой.

Бёрдо — деталь ткацкого станка, род гребня, для прибоя утока, для чего каж­дая нить основы продета в набор или зубья берда, вложенного в набилку. Уток — нитка, которую ткут, она намотана на цевку, вставлена в челнок, идёт поперёк основы и перебором образует ткань.

Рубель — рубчатый каток, валёк для катки белья в поперечных рубцах, за­рубках.

Утор — нарезка в ладах или клёпках обручной посуды для вставки дна. Набилки — две грядки, в которые вставляются бёрдо.

Бутылы — сапоги.

Лагушок — бочонок, кадь, дуплянка.

Кичига — молотило, заменяющее цеп: выгнутая палка с плосковатым кон­цом, кочерга.

Екатерина Курдакова

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник», № 3, 2015

← Вернуться к списку