Наследник - Православный молодежный журнал
православный молодежный журнал
Контакты | Карта сайта

Культура

Из записок реставратора

Евгений КурдаковИстория создания стихотворений “Кадь" и “Пряха". К 75-летию Евгения Курдакова

В 1981 году в Этнографическом музее, находящемся в селе Бутаково Вос­точно-Казахстанской области, была создана уникальная экспозиция парковой скульптуры под открытым небом “Сад корней”. Автором деревянных скульп­тур был усть-каменогорский мастер-флорист Евгений Курдаков.

Экспозиция вызвала широчайший интерес и резонанс не только в Казах­стане, но и в Союзе, и запомнилась на многие годы.

А в 1983 году музей переехал в Усть-Каменогорск. Евгений Васильевич пишет об этом: “Вот открыли музей, получился он уютным, радостным, в ме­ру современным, — и даже наше сердитое и всегда недовольное начальство перестало брюзжать, оно воочию убедилось, что музей не блеф, не фикция, но живая реальность, что всё вещественно, материально, зримо, что всё можно руками потрогать.

А насколько всё это материально и вещественно, я ощутил, наверное, больше всех: за сто дней отреставрировал 112 вещей: хомуты, чаши, кросна, вилы, ступы, лохани, скамьи, грабли, дуги, вилы, швейки, серпы, сёдла, челноки, косы, околясики, сани, скальни, корзины, ружья, жбаны, кебеже, сундуки, туески — и т. д. и т. п., не говоря о разбитой мебели, которую Зай­цев привёз из Ленинграда.

Каждую вещь приходилось обегать дважды: сначала полностью разби­рать, а потом после чистки, доделок, ремонта, — собирать, сплачивать, ук­реплять, и лишь затем отделывать.

Такие двойные путешествия вглубь вещей по следам старых мастеров, конечно, не прошли даром. Я увлёкся и стал по-иному смотреть на такие про­стые вещи, как прялки или там бадейки, коромысла или хомуты. В работе до меня постепенно дошло, что эти предметы быта и обихода настолько давно устоялись в форме своей и функциях, что не могли не превратиться в симво­лы, которые ныне совершенно забыты и не ощущаются. И что при должной сосредоточенности можно заглянуть очень глубоко”. Так думал Е. В. Курдаков в то время. И думал поэтически.

Мне кажется, что стихотворение “Пряха”, написанное примерно в ту же пору, служит наиболее ярким тому подтверждением:

Пряха за прялкой сидит у окна,

Топится печь, и темнеет оконце,

Веретено всё скребётся о донце,

С лопасти солнце горит дотемна.

Заметена под застреху изба.

Зиму прядут вековые метели,

Тащится ветхая нить из кудели

 Ровно и медленно, будто судьба.

Спас позабыто темнеет в углу.

Пряха прядёт, словно молится Богу,

Древнему Солнцу, Яриле, Сварогу,

Свету, глядящему с прялки во мглу.

И семипалой короною пласть

В лунные четверти век отмеряя,

Благославляет её, помогая

Прясть эту пряжу, как жизнь перепрясть.

Где это было, в каком полусне,

Ты из какого восстала напева,

Мокошь, праматерь волхва, Параскева,

Воспоминанье о давней родне?

Кто заповедал мне помнить душой

Это камланье, язычество это,

Солнцепряденье, кручение света,

Переполнение жизнью самой?

Переполняется веретено,

Скручено, смотано, ссучено, свито,

Отворожилось, пропало, забыто,

Было ли, не былознать не дано.

Я вспоминаю, как папа рассказывал о трепетном восторге критика В. В. Кожинова при чтении этого стихотворения. Вадим Валерьянович был поражён не только глубиной смысла, но и символикой и изощрённой стихо­творной техникой. Знание это вызывало недоверие и внимательно-вопроси­тельный взгляд Кожинова на Евгения Васильевича, отчего Е. Курдакову оста­валось лишь улыбнуться. Но это будет несколько позже.

“Работая, я всё думал, что возвратить вещам осязаемость, плотную ви­димость, объём, образ в действии, в жизни, в гармонии с другими подобны­ми вещами — трудно, но, в конце концов, выполнимо, но вот возвратить дух этих старых предметов, раскрыть их символическую и неслучайную наполнен­ность, — это чрезвычайно трудно... Зайцев так разохотился, он увидел рабо­ту и уже дёргает меня на новые подвиги... И жаль этих пропащих ста дней...”

Однако эти “пропащие сто дней” не отпускали, и появились следующие записи: “Реставрация — не ремонт, это возвращение потерянного духа и смысла вещи.

Всю зиму я работал в реставрационной мастерской, наспех оборудован­ной в старом подсносном доме в центре города. Он стоял, заброшенный, среди высоких многоэтажных учреждений. Тяжёлые морозы стояли всю зиму, а с улицы доносились визгливые, хрустящие шаги быстро идущих людей. Ок­на мастерской покрылись необычайно толстой наледью с махрами инея и поч­ти не пропускали света.

В мастерской было постоянно холодно. Ветхие батареи только булькали и щёлкали, и дед-истопник, приходивший по утрам подкинуть угля в кочегар­ку, только разводил руками — всё обветшало: батареи, трубы, и дом давно не держал тепла.

Чтобы не замёрзнуть, приходилось непрерывно двигаться, работать. Каждый стук музыкально отзывался в струнном чреве старого рояля, ждуще­го своей очереди, — и сначала это действовало на нервы, но потом притерпе­лось и даже обрело свой смысл.

Удар молотка не обрывался сразу, но продолжался странным гудением, которое витало в плотном воздухе мастерской и создавало какой-то странный музыкальный фон, ощущение некой непрекращаемости действия.

Хомуты, чаши, бадьи, прялки, коромысла, ступы, лохани, скамьи, граб­ли, вилы, серпы, косы, сани, дуги, швейки, скальни, корзины, туески, бу­рачки, сёдла, ружья, жбаны — множество деревянного и железного этногра­фического скарба, собранного в экспедициях, ждало моих рук. Предметы были настолько сработаны, что уже не держали форму. Всё рассыпалось, разваливалось. Это были оболочки, тени вещей, прах забытого быта. Даже название их уже потеряло смысл.

Вместе с вещью умирает и имя. Сначала нужно было возвращать осмыс­ленность, плотную видимость, объём, цвет, образ вещи в действии, в жизни, в гармонии с другими вещами, — и всё это было нелегко, но возможно.

Невозможно было только возвратить им дух, ведь каждая устоявшаяся вещь, из тех, чьи формы доведены до абсолютного завершения, не могла не превратиться в символ. Хотя бы для мастера. Ведь истинный мастер одухо­творяет вещь и свою работу уже просто потому, что работать ему нужно радо­стно, а радость не может возникнуть из бездуховного.

Имя каждой вещи возникало не случайно, оно исходило из более древне­го времени.

Вещи дробились, имена их множились, веером расходились из вещи-праматери, но каждое название в своей глубине хранило её символ и её дух.

Я разбираю, чищу, надставляю, клею, сплачиваю, шлифую, пропитываю этот хлам, этот зыбкий прах и реставрирую для себя имена и символы этих вещей.

Вещи как бы отряхиваются от текстов сопроводительных экскурсий, над­менно звучащих днём, отряхиваются от шелухи случайных, неточных и при­близительных сведений. О, они хранят в себе гораздо больше, чем знаем о них мы, младшие и старшие научные сотрудники, самонадеянно регламен­тирующие их содержание.

Музей — музеум — обитель муз, он только в эти часы становится именно обителью.

Я смотрю на предметы русского крестьянского быта и вновь бормочу име­на вещей: лагушок, кросны, челнок, веретено, бутылы...

По фронтону кросен, на набилках вырезано геометрическое солнце и две стилизованные конские головы по концам. Колесница Солнца? — Почему? — Кросны, кросны, да не Хорс ли это солнцевеликий на небесных конях? Но по­чему этот станок древнейшего ремесла украшен именно знаком Солнечной ко­лесницы? Не модель ли тогдашнего мироздания напоминает он своей простой и гениально-необратимой конструкцией, которая и должна остаться, в прин­ципе, той же.

Почему челнок — челнок, а бердо — бердо? Уток — уток, а ткать — ткать — именно ткать? Уток на основе, а челнок снуёт. Пряла и топала, весь дом оде­вала. Сукно, но ткань. Сукно — скали, а ткань — ткали. Рубель — в рубцах, а гладкий — кичига. Ткать, мять, скать, прясть, шить, бить, есть, пить, брать, драть, мыть.

По названию, по имени почти всегда можно докопаться и до сущности, первоосновы вещи”.

Через много лет эта тема “путешествия в суть и вглубь вещей” нашла своё завершение в “Пушкинском дворике”, который был написан Евгением Васи­льевичем незадолго до 200-летия А. С. Пушкина: “Самый мой ранний Пуш­кин — “Сказка о царе Салтане”, помню до сих пор свои первые впечатления о сказке, внутренние образы. Сватья баба Бабариха... Таинственная и неве­роятная бочка-дом, в которой вырастал царевич. Бочка — пространство — до­рога — мир... Ветер по морю гуляет... “Вышиб дно — и вышел вон”... Помню внутреннее возмущение тем, что <княз>ь Гвидон всем простил... Но самое впечатляющее — это захватывающая музыка слова, этот быстрый ритм, ка­кая-то складная прочность и внутренняя логичность стиха, запоминающаяся сразу и на всю жизнь.

Удивительно, но через многие годы, во время моей работы в этнографи­ческом музее реставратором, эта пушкинская складная кадь — бочка — вдруг всплыла в сознании, именно когда я реставрировал разную крестьянскую де­ревянную утварь, среди которой было много бондарной замысловатой посу­ды. Раскладывая развалы клёпки, которые, после того как сдёрнешь обруч, раскладывалась подобием лучей вокруг донышка — солнца, я вдруг обнару­жил и сакральный смысл этой удивительной посуды и стал догадываться об истинной сути сказки и о том, что Пушкин вполне владел и этим скрытым свойством народной притчи, где всё не просто так.

И тогда же, кажется, прямо за верстаком я написал стихотворение, впол­не и до конца понятное мне самому, но, как посетовал один мой редактор, оказавшееся малопонятным ему и рецензенту. Может, они в детстве не удо­сужились прочесть “Сказки” Пушкина?

КАДЬ

Бочка по морю плывёт...

А. С. Пушкин

Плоских досок хоровод

Тёсан, скоблен и приструган,

Склёпан в лад и сомкнут кругом,

И сведён в единый свод.

Дно в уторах на распор

Норовит раздвинуть клёпку,

Но замкнул в глухую стопку

Обруч бочку на запор.

Кадка, кладка, колыбель,

Складень, лад, сосуд, посуда...

Кто придумал это чудо

Домовину и купель?

Деревянный небосвод,

Взлёт лучей над солнцем донца

Мир замкнут, копи и полнься,

И плыви по лону вод!

ПРИМЕЧАНИЯ

Кросна — ткацкий станок.

Челнок — колодочка в виде челна, с носками в оба конца, с гнездом посе­редине, куда вставляется цевка с утком.

Околясики — деталь ткацкого станка.

Скальня — деталь, на которой скут цевки, для утока, две сошки на дощечке, в которую вставляется веретено с кружком на пятке и с цевкой на носке. Кебеже (каз.) — шкафчик для посуды.

Застреха — нижний край кровли, свес кровли, жёлоб под этим свесом, в который упираются концы драни, тёса.

Пласть — плоская толщина чего-либо.

Бурачок — туес, берестяной стоячок с крышкой.

Бёрдо — деталь ткацкого станка, род гребня, для прибоя утока, для чего каж­дая нить основы продета в набор или зубья берда, вложенного в набилку. Уток — нитка, которую ткут, она намотана на цевку, вставлена в челнок, идёт поперёк основы и перебором образует ткань.

Рубель — рубчатый каток, валёк для катки белья в поперечных рубцах, за­рубках.

Утор — нарезка в ладах или клёпках обручной посуды для вставки дна. Набилки — две грядки, в которые вставляются бёрдо.

Бутылы — сапоги.

Лагушок — бочонок, кадь, дуплянка.

Кичига — молотило, заменяющее цеп: выгнутая палка с плосковатым кон­цом, кочерга.

Екатерина Курдакова

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник», № 3, 2015

← Вернуться к списку

Комментарии


ghz[f
27.11.2017 10:17
Лично я Курдакова уважаю и люблю

115172, Москва, Крестьянская площадь, 10.
Новоспасский монастырь, редакция журнала «Наследник».

«Наследник» в ЖЖ
Яндекс.Метрика

Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru

Телефон редакции: (495) 676-69-21
Эл. почта редакции: naslednick@naslednick.ru