Культура

Высокое и чистое звучание

Валерий Гаврилин

(Впервые опубликовано в журнале “Смена” № 1416, май 1986)

Фотография 41-го года. Город Бирск. Трое музыкантов музвзвода. На пе­реднем плане — высокий худощавый молодой человек в очках, в шинели поч­ти до пят, тяжелых кирзовых сапогах и пилотке. В его руках большой полко­вой барабан. Лицо строгое, даже суровое...

Георгий Свиридов.

Давно миновал тот первый военный год, одно лихолетье сменялось дру­гим, мир пришел на смену войне, и был тот мир неспокойным для всех и для каждого. Горе и радости, разочарования и победы, сомнения и уверенность, болезни духа и здоровье обновления вихревыми клубами пеленали человече­ские судьбы и характеры, и из пелены этой, как из коконов, нарождались в мир личности сильные, волевые, упрямые, надежные и верные. Возмужали и вошли в цвет новые Микулы Селяниновичи — Мальцев, Орловский, Старо­войтов. Новый могучий Боян пел свои вещие песни — Твардовский. Распра­вил крылья и взлетел Астафьев. На ниве музыки трудился новый, доселе не слыханный оратай — Георгий Свиридов.

Новая музыка. Мир звуков. По обычаю мы называем его прекрасным. А он, как самая настоящая нива, разный. Ухоженный и засоренный, забро­шенный или плодоносный, истощенный или удобренный. И растет всякое: и нужный для жизни человека злак, и объедающий его сорняк, и больное, и здоровое, и тихий, безропотный труженик дождевой червь, и коварная тля с разбойником паутинным клещом, сводящими на нет честное и тяжелое де­ло рук человеческих. А если и удается собрать богатый урожай — судьба его часто печальна и трагична. Многое не доходит до потребителя и истлевает.

На ниве жизни, как на ниве сельской, по меткому замечанию Терентия Мальцева, идет вечный бой доброго и злого, нравственного и безнравствен­ного, совестливого и бессовестного.

То же и на ниве музыки, которая есть, собственно, одно из полей сраже­ния духовного с бездуховным, сражение двух начал — животного и разумного, эгоистического и братского. И если будет отвоевана от всяческой напасти, вы­ращена и употреблена в правильное дело музыка, не заглушающая голоса со­вести, не отвлекающая от сострадательных явлений сердца, не засоряющая духовное зрение, которое (по Л. Толстому) у всякого человека нацелено по на­правлению от зла к добру (как стрелка компаса с юга на север), и если не бу­дет она сбивать с этого направления, — сражение будет выиграно.

Б. Шергин разделил людей по отношению их к искусству на три катего­рии: первые — совсем простые, вторые — принимающие все без разбору (пу­стые души), третьи, для которых искусство — внешний возбудитель. А главное в человеке — внутренний мир, когда человеку не страшно остаться наедине с собою, ибо внутренний мир человека — это мир, отпочковавшийся от при­роды, от всей окружающей человека жизни во всей ее бесконечности и мно­гообразии, и человек с внутренним миром всегда преисполнен действием. ибо он невидимо растет, напитываясь соками жизни, даже покой его динами­чен, даже тишина для него — один из лучших гимнов жизни.

Юноша с большим барабаном, в шинели почти до пят смотрит с фотогра­фии, сделанной в Бирске в далеком 41-м году. Правая рука с барабанной па­лочкой отведена далеко в сторону. Тишина. Удара нет.

Отгремят четыре года страшных боев во имя спасения человечества от ко­ричнево-черной чумы, заразившей фашистским духом миллионы обывате­лей. В обывателе всегда две сущности, раб и властелин живут в нем одновре­менно, и власть над ним лишь одна — эгоизм, сугубая целесообразность. Это люди без света в душе, без внутреннего мира, с ослепшей совестью, ибо, как говорил Ш. Фурье, целесообразность, несогласная с природой, превращает­ся в свою противоположность. Согласие же с природой состоит в любви к земле, Родине, почитании мудрости старших, сотворении пользы сегодняш­ней не в ущерб пользе грядущего, в памяти о достойно отошедших жизнях, в осознании родства с ними.

Юноша с барабаном держит руку с палочкой на отлете. Удара нет. Это фотография. Но фотография кончится, и начнется жизнь.

Грянет гром свиридовской музыки, и зазвучит его сияющая, ослепитель­ная тишина. Он вошел в музыкальное искусство с могучим, узнаваемым го­лосом, подобно мудрецу и философу, знающий высшие законы добра, знаю­щий великие наставления величайших учителей человечества, познавший и красоту осененных сиянием внутреннего света людей, и пустыри заброшен­ных человеческих душ. Пришел как друг, брат, наставник, как живая память того доброго, вечного, что сохранила память его крови.

Нравственное положение художника — это миссия “временно командиро­ванного” с целью утверждения духовного начала в людях, утверждения закона братства между людьми, братского соединения с природой, изгнания потре­бительского, иждивенческого, порой изуверского к ней отношения ради лично­го комфорта, этого родственника лени телесной и сердечной, и — как следст­вие — лени нравственной; ради дорогого и никчемного времяпрепровождения; ради власти, пусть маленькой, пусть такой, какая дается обладателю брилли­антовых серег перед тем. кто имеет яхонтовые. Убийство природы с целью дразнить людей красотами и благами, которые не являются жизненной необ­ходимостью ни для тела, ни для души, есть убийство совести, которое разно­сит по миру самую страшную бациллу — войны между людьми. Свиридов, как истинный ученик и последователь великих соотечественников, воспринял их представление о роли художника в мире, принял на себя их тревоги.

Но поскольку истина всегда всесветна, интернациональна, то и заветы великих людей всех времен и народов оказались ему близкими и дорогими и были приняты им как руководство к действию. И рамусовское — не употреб­лять искусства красноречия во имя лжи, и Лао-Цзы — не делать того, послед­ствия чего не ясны, и платоновское — не подражать, ибо подражание меняет и голос, и самый дух, — все это и многое другое корректировало его работу, когда возводил Свиридов свою боевую башню в крепости отечественного ис­кусства. Его музыка именно — боевая. Он знал, как много нужно, чтобы вы­стоять в схватке за торжество духовного над животным в человеке, как тяже­ла работа выдавливания из человека раба — по капле, как говорил Чехов, знал, как тяжело выстоять и укрепиться в самом мире музыки, где так много несовершенного, суеверного, затемненного, где так много подражаний ис­тинной страсти вместо самой страсти, где трудится немало холодных душ, одержимых (по Стендалю) злополучным намерением принести пользу искус­ству, где некоторые таланты забыли, что для публики настанет истинная ра­дость лишь тогда, когда им, талантам, наскучит блистать (Стендаль), где так много сочинений и беспричинно умных, наполненных беспредметно накопив­шимся в груди авторов огнем, попевками и гармониями, родившимися не в сердце и даже не в голове, где-то в совершенно противоположных местах.

Немало ледяной, мудреной музыки, как будто она написана последова­телями Кая, чье сердце было заморожено поцелуем Снежной королевы. Это богатые, блистательные чертоги, где из звукового льда пытаются сложить символ вечности, но дело это бесперспективное — подобное творчество не выдерживает встречи с теплом слушательской души, — оно обращается в во­ду, теряет всякие очертания и смысл. Оно может существовать только закры­то и потому бесцельно. Немало талантов поддельных, искусственных.

Истинный “талант учит чести” (Б. Пастернак), воспитывает в художнике чувство чести. В действительности талантами порой называют хватких при­способленцев, смекнувших, как удержаться на поверхности. Истинный талант в таком положении либо гибнет (тот, что послабее), либо выбирается на чи­стое, здоровое место (тот, что сильнее). Талант Свиридова и истинен, и мо­гуч. И он научил его высокой чести, чести, равной и для Свиридова-художни- ка, и для Свиридова-гражданина. Он пришел в музыку не как раб искусства, но как строитель, с достоинством и ответственностью за дело, для которого он “временно командирован”, и время это растянулось на всю его жизнь. Пришел не как фанатик, одержимый, одурманенный профессией, а как чело­век, умеющий найти ей нужное место, определить, где, какая, когда и кому нужна именно звуковая материя в помощь и поддержку зреющему или нео­крепшему доброму духовному движению. В труде и поисках этих он беспоща­ден к себе, его талант управляет его честью, честь управляет талантом, как самое твердое правило управляет руками строителя, желающего добиться бе­зупречной кладки.

Н. Лесков писал: “Искусство — это то же монашество: оставь человек от­ца и матерь, бери свой крест служения и иди на жертву, а то ничего не будет. Художнику надо вечно хранить в себе святое недовольство собою, а это мука”.

Юноша в шинели, замерший перед ударом в висящий на плече большой барабан, был готов к этой муке, к жертвенности и к опасности быть непоня­тым. И прежде всего потому, что хотел сделать музыку глубоких, чистых и до­брых чувств понятной. Предстояло разбить предрассудок, живущий в среде музыкантов, что настоящая музыка лишь для избранных, забывая о другой му­зыке, тоже настоящей, но которая во все времена и у всех народов была по­нятна и дорога всем — о музыке народной и о музыке культовой, музыке, вы­ражающей общие для всех людей чувства и тем самым роднящей их.

Стало быть, если музыка непонятна, непонятно ее состояние, а непонят­но потому, что не находит отклика в душевном и духовном опыте людей, не находит отзвука в их сознании. Часто мешает излишнее украшательство, интересное само по себе, но не раскрывающее никакой тайны, ни самобыт­ности характера, а отвечающее лишь преходящим, временным, сменяющим­ся представлениям об изящном и прекрасном, распространенным в том или ином клане общества. Это своего рода “уснащения”, так хорошо высмеянные Гоголем в рассказе почтмейстера о капитане Копейкине. Гоголем же высмея­на и “высокоученая” манера переделывать речь на “юс”.

Много таких “юсов” и в музыке, и выдаются они за знак принадлежности к общемировой культуре, хотя на деле тормозят ее развитие.

Музыка братства — вот задача жизни Свиридова. И для решения ее он ищет ключ в опыте великих композиторов прошлого и в опыте своих совре­менников, зарубежных и отечественных, что-то принимает, что-то отвергает, сопоставляет свои и чужие находки и промахи, находит свое решение, выхо­дит на свой, никем еще не торенный путь, но целиком лежащий в русле ве­ликих гуманистических традиций мирового искусства.

Дерзость Свиридова поразила музыкальный мир, как потом поразила всех его стойкость на избранном пути. Творя в эпоху, когда царицей музыки была повенчана симфония, Свиридов, блестяще владея техникой симфониче­ского разработанного письма (Шостакович писал о нем: “врожденный симфо­нист”), почти полностью от него отказался. Нормой высказывания он избрал исключительно мелодию, причем не просто мелодию, а мелодию точную и емкую, как красиво составленная математическая формула, занимающая в написании меньше строки, а расшифровка которой иногда едва умещается в целый том. Свиридовские звучащие формулы духовности расшифровывают­ся мгновенно в аппарате души слушателя, и разрастаются до размеров гло­бальных, и делают свое спасительное дело.

Состав свиридовской речи сложен. На ее склад повлияли и благородней­шие начала российского древнего общинного, братского музицирования, и эстетические традиции многих поколений трудового люда деревни и горо­да, и сложный букет чужеязычной музыки, прижившейся в России и ставшей уже постепенно родной, и, конечно, извечная, всенародная любовь к главно­му музыкальному инструменту всех времен и народов — человеческому голо­су, как к единичному, так и в олимпийском его виде — к хору. Хоровое пение — самый точный барометр погоды внутри общества. Во все моменты истории, когда общественное настроение устремлялось к лучшему — расцветало хоро­вое искусство. Хоровое пение было искусством первых христиан — могильщи­ков римского рабства. Хоровая многоголосица молодой буржуазии пришла на смену одноголосию труверов и миннезингеров — певцов отмирающего рыцар­ства. Народные освободительные движения, революция, восстания — это каждый раз новое хоровое искусство: гуситы в Чехии, коммунары Парижа, коммунисты красного Питера жили, боролись и погибали с братской хоровой песней на устах.

В наше тревожное время, когда мысли всего человечества нацелены на од­но: спасение мира, спасение жизни, спасение природы, — расцвело грандиоз­ное хоровое творчество Г. Свиридова. Оно грандиозно и по темам, и по широ­те охвата главнейших явлений века, и по величавой простоте высказывания.

Он поет о революции, оЛенине, он слагает гимны Родине, ее полям, про­сторам, облакам, ее людям — дедам, отцам, матерям, детям.

Он дарит изумительный звуковой венок поэзии великого Пушкина и пока­зывает нам его поэзию еще более полной, ясной, еще более прекрасной и живой.

Собственно, он одел в такие венки почти всю русскую поэзию, и благо­даря именно ему обрели новую жизнь в музыке и Лермонтов, и Некрасов, и Блок, и Хлебников, и Пастернак, и даже поэт, до него никому не дававший­ся — Вл. Маяковский. Причем “Патетическая оратория”, сочиненная на стихи Маяковского, стала одним из самых популярных сочинений нашего времени и, что самое поразительное, несмотря на огромные размеры и сложность, — самым массовым по числу и составу исполнителей и самым массовым по чис­лу слушателей: оратория вышла на улицы и площади городов и поистине сде­лалась сочинением “тысячи участников”.

Так прогремел один из ударов, сделанный молоденьким музыкантом с фотографии, снятой в городе Бирске.

Изменивший Родине — изменщик всему человечеству, убивающий приро­ду — убивец самого себя. Память сердца сильна в Свиридове. Она заставляет его снова и снова неустанно говорить об одном и том же — о смысле жизни, о месте человека под солнцем, о красоте природы и о слиянности человека с ней. В его руках уже не барабан — колокол, извечный вестник и невзгод на­родных, и радостей, один звук которого способен вернуть, напомнить, оживить давно ушедшее. Распадаясь на тысячи обертонов, он, кажется, осыпает ими все что ни есть сущего на земле, разлетается по поднебесью, золотыми капля­ми плывет в ручьях, реках и океанах, напитывает землю с ее соками, поднима­ется во все растущее и рождающееся от земли и кормящееся ее дарами.

Музыка Свиридова вся в звонах. Одной колокольно задуманной нотой он в состоянии всколыхнуть в человеке то, что другому не под силу добиться дву­мя сотнями густо усеянных нотными знаками страниц. Эта скупая свиридов- ская щедрость — от народной культуры. Речь его незатейлива и волнующа, как пение соловья. Это не тот, чудо техники, механический соловей из сказ­ки Андерсена, а дитя природы и обыкновенный, не заводной, а живой соло­вей. Птица весны, любви, пробуждения. Но вместе с тем Свиридов — певец для умудренных или стремящихся к познанию зрелых радостей, непреходя­щих ценностей, красот всего круга человеческого века, не только весенней поры цветения, но и поры летнего роста, и осеннего созревания и подноше­ния, и зимнего сна — навеки или до будущей весны. Подобно Пушкину, Сви­ридов “приемлет жизнь” и здраво умеет отделить зерно от плевел и в негодо­вании на несовершенство мира не призывает на него все кары небесные. Он знает, что зло не вытравить злом, и, воспевая доброе в мире, увеличивает силу добра, которое одно способно источить все злое, подобно тому, как во­да способна источить камень.

Гений Свиридова мужествен. Он любит свой народ и поет о нем и для не­го. Это не салонное мужиколюбие, не специально изобретенный народно­музыкальный язык, пригодный только для научных анализов в специальных музучреждениях (как есть специально математический, медицинский, газет­ный языки, ни на что более не годные), это и не повседневная общедоступ­ная песня.

Это нечто новое, основанное на глубинном проникновении в тайное тай­ных народного музыкально-поэтического мышления и осознания нравствен­ных критериев народной культуры в высших ее проявлениях. Отсюда и под­линно народный склад творчества Свиридова: в нем нет ничего от преслову­той “самости”, так привившейся в среде деятелей искусства, нет “ячества”, нет стремления поразить звуковым риторством, краснобайством, нет рос­кошных путешествий к цитатам, к книжно-нотному знанию (в музыке это на­зывается полипластикой). Оно есть, это знание, причем огромное и глубо­кое знание мировой музыки, но оно синтезируется в короткую, как озарение, программу, которая дешифруется уже слушателями — так она ярка и прозрач­на при всей своей глубине. Свиридов опускает, не выносит слушателям сам процесс рождения образа мысли, как это делают традиционные симфонисты, он показывает только результат.

Свиридовское немногозвучие сродни скупому убранству крестьянского дома, сродни той суровости, с которой труженик отбирает для себя у приро­ды только нужное, необходимое для тела, для дела и для души.

Был в каждой русской избе красный угол, украшенный рушниками с за­мысловатым узорочьем. Мы все еще плохо знаем тайны русской орнаментики, деревянного и плетеного узорочья. Многое знание заключено в них, многие сведения, быть может, не меньшие, чем в астро-математическом устройстве египетских пирамид. Когда же любуешься графически отточенными линиями свиридовских мелодий, кажется, что посредством своей музыки он познал и передает нам для сохранения в памяти смысл символов русского узора, ина­че просто не определить природу происхождения целого ряда его картин-об­разов, например, ошеломляюще, колдовски прекрасной части “Колокола и рожки” из его “Весенней кантаты”, посвященной памяти А. Твардовского.

По русской философской традиции Свиридов отождествляет красоту с до­бром. У маленького Ф. Достоевского была любовь: маленькая, хрупкая, поч­ти прозрачная девочка, чья девятилетняя жизнь была оборвана жутко и гряз­но. Достоевский запомнил ее на всю жизнь как первую наставницу в том, как надо глядеть на мир. “Посмотри, какой красивый, какой добрый цветок!” — говорила она. О чем бы ни сочинял музыку Свиридов, девизом своего отно­шения к миру он мог бы повторить эти слова: “Посмотрите, какой красивый, какой добрый”... Но и грозный. Печален и строг лик многих его творений. Но и в них, как, например, в потрясающей по силе воздействия кантате “Светлый гость” (на слова Есенина), ощущение тревоги, нравственных тягот воспринимается как откровение.

Пессимизм чужд мировоззрению Свиридова. С этой точки зрения любо­пытно обратить внимание на один из элементов-символов его музыки, воспри­нятой композитором от почитаемого им Мусоргского. Это знаменитая попевка- стон из пения Юродивого (“Борис Годунов”), В одной из самых грустных пе­сен цикла “Отчалившая Русь” (“По-осеннему”), где герой — поэт прощается с молодостью, с силой, красотой, с песенной порой своей жизни, ожидает увядания и ухода на вечный покой, — это попевка-стон сопровождает всю речь поэта. Но в самом трагичном месте, когда уходящий поэт восклицает: “Новый с поля придет поэт!” — музыка вдруг взлетает широко, могуче, празднично, слезы, стон на мгновение останавливаются, потому что это мгновение вели­кое — торжественное приветствие поэтом своего грядущего преемника, нового времени, новых песен, короткий приветный салют продолжению жизни.

Есть у Свиридова в сюите “Время, вперед!” часть под названием “Ма­ленький фокстрот”. Это видение прекрасного мира, почти сказочного, подоб­ного тем, что умели увидеть Т. Мор в своей “Утопии” или Кампанелла в “Го­роде Солнца”, — мир красоты, мудрости, гордых, сильных и молодых людей. И посреди этого лучистого мира звучит музыка от древнего московского стар­ца, оживленная гением далекого Мусоргского, но она уже не будоражит, не стенает, не плачет: она звучит, как нежная, убаюкивающая песня, как ла­ска близкого человека.

Так развивает Свиридов отечественную музыкальную традицию, доводя ее до слияния с высочайшими, гуманистическими традициями общемировой мысли. Многие его творения по форме своей — фрески, и по глубине и широ­те философского охвата сродни творениям величайших мастеров Возрожде­ния. Микеланджеловская мощь и размах слышатся в увертюре-фреске “Вре­мя, вперед!”. Музыка эта давно стала символом нашей действительности, но она столь исторична, столь диалектична по сути своей, что свободно мо­жет быть выведена как из глуби времен, так и из современности и точно так же устремлена в будущее. Ветер времени... Бег его неумолим, грозен и яро­стен. Вечный бой, без остановки, без покоя, отчаянный натиск сменяется торжеством победы, новый штурм, новая победа, и так без конца. Музыка увертюры не кончается, автор просто прекращает ее, потому что нет и не мо­жет быть конца движению истории, где героические судьбы строителей нашей советской жизни сливаются с героическими судьбами Т. Мора, П. Рамуса, Т. Кампанеллы, декабристов, гуситов, коммунаров, народовольцев, больше- виков-ленинцев, сливаются в едином устремлении — вперед!

Свой народ Свиридов рассматривает как одну из многочисленных семей мирового поселения. Как все настоящие люди, он хочет, чтобы все семьи планеты жили в мире, добром согласии и помогали бы друг другу. Как худож­ник, художник-интернационалист, он разрабатывает отечественные духовные богатства и вносит их весомым вкладом в сокровищницу общечеловеческого богатства. Прикасаясь же к духовному достоянию других народов, он обога­щает культуру родного народа, сближая ее с культурой всего человечества. Здесь его заслуги трудно переоценить: созданные им музыкальные прочтения поэзии шотландца Р. Бернса, армянина А. Исаакяна по значению своему для русской музыки можно сравнить с тем значением, какое имели для русской литературы переводы Гомера, выполненные В. Жуковским, а для украин­ской — Вергилиева “Энеида”, переложенная И. Котляревским.

Свиридов один из самых, а может быть, самый многообещающий компо­зитор из всех современных русских мастеров академической школы. Он пре­красно знает природу и секреты человеческого голоса, его мелодии удобны для исполнения, в них всегда есть простор, где артист может проявить соб­ственную инициативу и не чувствовать себя в тисках сугубой композиторской воли. Но блеснуть в его музыке трудно, почти невозможно. Она не терпит ни­чего наружного, внешнего, она требует от артиста единоверия с композито­ром, осознания того, что сущность свиридовской музыки не в том, чтобы от­влекать, ослеплять, а в том, чтобы будить, просветлять.

И слава композитора — мировая, всенародная, но не шумная, как нет шумной, крикливой славы у всего, без чего человек жить не может: у хлеба, у воды, у воздуха. Мы их не замечаем, иногда даже забываем об их сущест­вовании. Мы не говорим о хлебе, воде, воздухе потому, что все это есть. А говорим, и громко говорим, когда перестает хватать или исчезает вовсе. Это значит, пришла беда.

Свиридов — художник-труженик, боец на сторожевом посту, то звоном ко­локола, то громом барабана будящий в людях тревогу, зовущий к бдительнос­ти перед опасностью черноты, грозящей миру, и охраняющий веру в грядущее светлое будущее, слиянное с природой человека. Сын русского народа, сын ее истории, дитя памяти народной, он сам стал воплощенной памятью, прозре­вающей будущее и сохраняющей свет минувших времен для времени сего­дняшнего. Чтобы стало еще светлее, еще виднее. Это чудо, новоявленье, но для быстро ко всему привыкающих современников оно стало уже привыч­ным. И появись сейчас вдруг какой-нибудь пришелец и спроси он: “Откуда сие?” — в ответ услышал бы, вероятно: “Да оно всегда было!” И, наверное, был бы прав: Свиридов был всегда, он вырастал и шел через века и поколения к нам, в двадцатый век, впитывая в себя все, чем живы были люди, выделив­шие его из себя как вестника братства и единения всех живых и ушедших.

← Вернуться к списку