Культура

Предзимье

Алексей Полубота

Рассказ

Год выдался грибным, щедрым на лесные дары. Наверное потому, что целое лето шли дожди. Мне запомнился пожилой человек, несущий полную корзину отборных, крепких даже на вид грибов. Это был первый грибник, которого я увидел за восемь лет жизни в столице. А мне так и не удалось выбраться в лес, испытать ненавязчивый азарт тихой охоты. Только и достался от всех щедрот и радостей лета весёлый выводок, выросших прямо на дачном участке подосиновиков. К ним, хвастаясь перед нечастым гостем, привёл меня двухлетний сынишка. 

Да ещё достались вот эти, не раз схваченные ночными заморозками, разбухшие от влаги грибы-переростки. Лапти, как когда-то в моём детстве называл их отец. Проходя по тундре от рыбачьей избушки к озеру, я иногда пинаю те из них, что попадаются по дороге. Но чаще обхожу. Всё-таки они – напоминание о прошедшей мимо меня благодатной поре. Как будто пока не исчезли эти осклизлые, почти обесцветившиеся тела, есть надежда, что она вернётся.

Ещё в феврале я загрустил о лете. Впервые московская зима показалась мне длинной. Не раз, глядя, как в холодеющем воздухе разливаются мартовские сумерки и отсыревший за день асфальт вновь затягивает ледяной плёнкой, я торопил тепло.

И вот лето прошло. В нём остались бесконечные дожди, духота переполненных электричек, бессмысленная нервная работа.

Порой под шум дождя я щекотал себя мыслью, что неплохо бы провести осенний отпуск на Чёрном море. И всё-таки, когда подошло время, я ни на минуту не сомневался, куда взять билет…

Бледно-жёлтый разлив заполярной осени уже идёт на убыль. Тут и там в трепетных нарядах карликовых берёз зияют прорехи. На открытых местах попадаются полностью облетевшие деревья. Их безлистые ветки напоминают костлявые старушечьи руки.

И всё-таки лето не до конца ушло отсюда. На склонах сопок ещё попадаются островки бледно-зелёной листвы. Я благодарен стойкости неизвестных мне деревьев.

Мы проверяем сети. Я и отец в небольшой резиновой лодке. Вздыхающие ветром берега кружатся вокруг нас. Маленькие жёлтые листья падают на иссиня-чёрную воду.

Отец метр за метром приподнимает сверкающие солнцем мокрые ячеи. Я осторожно работаю вёслами, стараясь, чтобы лодка не уходила в сторону. Получается у меня неважно. Время от времени мы наплываем на сеть или оказываемся от неё дальше, чем нужно. Отец сердится, что-то громко и бестолково советует. Резиновые бока лодки переминаются под тяжестью наших неуклюже-стеснённых движений. Такая рыбалка не по душе мне. Драгоценные форели и кумжи, сверкнув золотом в тёмной глубине воды, через мгновение оказываются на мокром в грязных разводах дне лодки. Эти упругие, хищные рыбы, способные дугой выгибать удилище и заражать сердце рыболова отчаянным азартом, сейчас беспомощны. Цепкая паутина зеленоватой лески намертво опутывает их. Из расползшегося от добычи пакета то и дело доносятся глухие частые звуки. Это рыбины бьются о целлофан. Последний безнадёжный протест угасающей жизни.

На берегу мы разделываем добычу. Нож с лёгким потрескиванием вспарывает очередное обмякшее брюхо. Молочные и бледно-розовые внутренности падают на желтоватый прибрежный мох, опускаются на холодное, чернеющее илом дно озера.

Устав от однообразной работы, я смотрю вверх. Над нами проплывают лёгкие зовущие облака. В голубой тишине над сопками беззвучно скользит чёрный вороний силуэт.

Отец, неприятно скривив лицо,  скороговоркой ругается. В первой же распотрошенной кумжине оказалось немного икры. Случайно наша рыбалка совпала со временем нереста на этом озере. Однако он уже на исходе. В некоторых рыбах мы находим всего несколько оранжево-алых, влажно поблёскивающих икринок. Поэтому отец недоволен.

В душе я радуюсь, что нерест почти закончился, но не осуждаю отца. Не осуждаю потому, что где-то в глубине меня живёт десятилетний мальчик, которого, отпросив из школы, отец брал с собой на рыбалку. Особенно мне запомнилась одна из них.

Мы шли тогда к скалистому озеру с загадочным названием Дракон. Прозрачный воздух искрился солнечной позолотой. Весело пламенели подмороженные за ночь шляпки огромных подосиновиков. На тонких ветвях причудливо изогнутых деревьев ещё светились золотые и медно-багряные листья. Нетронутый ледок под сапогами потрескивал с завораживающей отчётливостью. Не считая редких весёлых восклицаний отца, это были самые громкие звуки в заколдованной бледно-голубой тишиной тундре. Мальчик чувствовал разгорячённым лицом лёгкие прикосновения прохлады и замирал от восторга, вспоминая о подаренной ему огромной трёхдневной свободе от школы. И, конечно, радовался предстоящей рыбалке.

Мы рыбачили тогда только удочками. Погода испортилась и клёва не было. За три дня я поймал всего одну рыбу. И та оказалась сорным по нашим северным меркам налимом. И всё-таки это была настоящая рыбалка. До сих пор память, словно не подвластная порче видеоплёнка, с отчётливыми подробностями показывает мне серое октябрьское утро. Ночной иней морозной солью выступил на болотных кочках. Берега большого тёмного озера тускло поблёскивают ледком. Из выстывающей тёмной избушки я спешу, почти бегу к закинутым на ночь, приваленным камнями удочкам. Не раз уже за два прошлых дня я подбегал к ним, и, не находя глазами поплавков, замирал от надежды. Однако очень скоро обнаруживал снасти где-нибудь среди прибрежных валунов: поднятые ветром маленькие сердитые волны прибивали их к ним. Но сейчас над озером стояла тишина. Под слоем серой ледяной воды я не сразу разглядел слабо алеющую маковку поплавка. Схватив в руки удочку, я почувствовал ровное, тугое сопротивление. Через минуту небольшой, но увесистый налим показался в воздухе. Упав на землю, он начал беззвучно извиваться своим жёлто-коричневым с прозеленью телом посреди игольчатых кустиков вороники. С боязливым любопытством я следил за его почти змеиными движениями.

Всех этих воспоминаний детства не могло быть без отца. Поэтому я не осуждаю его. Понимание того, что силы природы не бесконечны, приходит к человечеству постепенно. Кто знает, может быть, мой сын с тайным неодобрением будет смотреть, как я разжигаю костёр прямо на живой земле.

Под вечер я остаюсь на озере один. Ради этих минут я согласился пойти на рыбалку. Шумевший днём ветер стихает. По водной глади скользят, замирая, отражения пепельных облаков. Закат малиновыми разводьями тает в сиренево-сизой глубине озера. Как будто невидимый художник смешивает тончайшие краски. И движет им ведомый только ему, вечный и мудрый замысел.

Я почти не смотрю на поплавок. Клёва нет, и в глубине души я уверен, что не поймаю ни одной кумжи. Как будто согласившись помогать отцу рыбачить сетями, я нарушил какой-то непреложный закон и утратил право на яркую очищающую радость, которую испытываешь от честной борьбы с рыбой.

Однако маленькое озеро не сердится на меня. Я чувствую это по тому, с какой безоглядной щедростью открывает оно мне, единственному зрителю на его берегах, вечерние сокровища своей души. Мне кажется, что природе, как и нам, людям, иногда нужен кто-то, кто хотя бы отчасти мог понять и оценить её.

Заиленная мглой позолота берегов медленно гаснет. Закат последними бледно-розовыми лучами ещё пытается удержаться за верхушки сопок…

В сумерках я возвращаюсь к избушке. Слева от меня шумит ручей. Иногда в просветах между деревьями мелькает глянцевитый блеск чёрной, быстро бегущей воды. Когда-то, года три или четыре назад, мы рыбачили здесь. Я оживал тогда после тяжёлой испепеляющей любви. Заново открывал для себя мягкое золотое сияние ранней осени. Мне запомнилось, как повинуясь вдруг проснувшемуся молодому задору, перепрыгивал с валуна на валун посреди неукротимо-жизнерадостной стремнины.

Теперь вода шумит глухо, настороженно и пустынно. Не верится, что она может шуметь по-другому. Жизнь ушла отсюда на долгие восемь месяцев заполярной зимы.

Тропинка уходит в сторону от ручья, увязая в большом неглубоком болоте. По сторонам растут чахлые берёзовые кусты. Некоторые из них почти лежат на мху, словно не в силах преодолеть тяжести притяжения неласковой, породившей их земли. Крохотные оранжево-жёлтые листья на ветках изъедены ржавчиной. Сейчас в наплывающих сумерках эти кусты кажутся особенно неказистыми. Может быть поэтому их жалко. Видно, как покорно приготовились они к промозглому ненастью поздней осени, к долгому, тяжёлому оцепенению в снегу, без солнца, без тепла, без ласки. Всё это надо перебороть, пережить ради того, чтобы дождаться двух месяцев прохладного зыбкого лета, вырасти на каких-нибудь полсантиметра и снова впасть в оцепенение.

Не первый раз я замечаю, как перед самым наступлением ночи, мелькая в темноте уже по-зимнему белыми крыльями, на болото бесшумно опускается стая куропаток. Я представляю, как они, вжавшись в сырой мох, неподвижно дожидаются рассвета, и мне кажется, что это сама жизнь замерла, затаилась перед грозной мощью надвигающейся зимы.

В эту осень я по-новому смотрю на заполярную природу. Прежде я просто не понял бы того, кто попытался убедить меня, что есть края лучше. Теперь, вспоминая стройные перелески, широкие, словно плечи былинного богатыря, поля Владимирщины, я понимаю, что кому-то Кольская земля может показаться угрюмой, угнетающей. Но от этого она не становится для меня хуже. Так повзрослевший сын, осознав недостатки матери, продолжает любить её.

Потеряв тропинку, я спускаюсь с крутого каменистого склона. Внизу тёмным осколком неведомо когда разбившегося зеркала лежит большое спокойное озеро. Чёрные громады нависающих над ним скал вот-вот сольются с ночным мраком. В холодном сыром воздухе я угадываю запах дыма. Смолянисто-сладкий аромат приятно щекочет ноздри. Нет более желанного запаха в обступившей меня ночи. Если бы не он, я мог бы ещё долго проплутать в поисках избушки. Одной стеной она прислонилась к большой, защищающей от ветра скале. Замшелая, поросшая кустиками черники крыша, поднимается над землёй чуть больше, чем на метр. В темноте избушку легко принять за большой, тёмный валун. И вообще, она скорей напоминает землянку. Но так уж повелось на Кольском севере, что любое, самое непритязательное жильё, построенное рыбаками, называют избушкой. От этого слова веет теплом и уютом, которых так не хватает в безлюдных просторах тундры.

В избушке меня уже ждут. Отец и говорливый подвыпивший старик. Он здесь хозяин, а мы его гости. Вот уже много лет, как старик, выйдя на пенсию, построил это жилище. Неделями, а то и месяцами он безвылазно живёт здесь. «В городе только пить с тоски», - говорит он. Отец считает, что если бы не жизнь в тундре, старик давно бы уже умер.

На узких нарах расстелена газета с едой. При свете подвешенного к потолку фонарика мы берём с газеты нарезанные помидоры, колбасу, хлеб, большими глотками пьём злую с привкусом прокопченного железа водку. От остывающей печки-буржуйки исходит блаженное тепло. «Обязательно построю свою избушку, - говорит отец, - столько раз грелся в чужих, пусть и моя помогает рыбакам».

Старик, пересыпая речь беззлобными ругательствами, рассказывает о своей жизни в тундре. Разрушительная сила, владеющая нашим временем, сказывается и здесь. Люди приносят её с собой из большого, сложного мира.

Недавно на старика напали одичавшие собаки. В этих местах есть ещё две или три избушки. В одну из них кто-то привёл дворнягу-суку и бросил её здесь. Она случилась с охотничьим псом. Выросшие щенки почувствовали себя хозяевами тундры. Они добывали пропитание охотой. Полагаясь только на свои лапы и клыки, стая напрочь забыла извечную собачью приниженность перед человеком. Старик рассказывает, как псы загнали его на середину бурного ручья, как остервенело бросались на валун, где он спасался.

По просьбе старика охотники перестреляли диких собак. Но до сих пор в этих местах почти нет зайцев. И даже гордые великаны-лоси откочевали куда-то на север, в глубину тундры.

Старик жалуется, что из его открытого всем гостям жилища стали красть продукты, тёплую одежду. И это в тундре, где люди всегда держались друг за друга, и если брали что-то из чужих запасов, старались взамен оставить своё.

В конце лета двое молодых парней чуть не спалили соседнюю избушку, что в полукилометре отсюда. Они много пили, и то и дело открывали беспорядочную, бессмысленную стрельбу. Я видел место, где они жили. К берёзе около избушки гвоздями прибита большая мохнатая птица. Её растопыренные крылья как будто собираются обхватить кого-то мёртвой хваткой, клюв хищно загнут, в чёрных блестящих зрачках застыла немая угроза. Казалось, что птица не умерла до конца, и собирается отомстить людям за совершённое над ней надругательство.  

Незаметно разговор заходит о былых рыбацких удачах, о необыкновенных уловах. Отец и старик вспоминают о тех временах, когда Большое озеро, что замерло в полусотне шагов от нас, было сказочно богато рыбой. Мормышка, опущенная в лунку, не успевала опуститься до дна, как на неё кидался нетерпеливый голец или кумжа. Рыбаки не всегда могли унести с собой всю пойманную добычу. Но не прошло и двадцати лет, с того времени, как на озеро зачастили люди, и рыбы стало заметно меньше. Подобные рассказы я помню с детства. Несмотря на то, что рыбаки любят преувеличивать прежние удачи, я верю им. Заполярная природа очень уязвима. Даже полсотни человек в год, вооружённые сетями и удочками, способны тяжело ранить могучее, грозное на вид озеро.

Словно пламя костра, в которое лень подбросить дров, разговор затухает. Я потеплей укрываюсь ватником, поворачиваюсь к гранитной, завешенной тряпьём стене, и быстро засыпаю.

Вот он и настал, последний из трёх дней рыбалки. Открыв глаза, я вижу, как струится в приотворённую дверь рассеянный, но необыкновенно ясный свет. Я вскакиваю и выхожу из избушки. Так и есть – первый осенний снег. Верхушки сопок свежо белеют на фоне пасмурного неба. Замершая над окоченевшим болотцем сосна протянутой лапой ловит редкие промельки снежинок. Я поднимаю забытую на валуне железную кружку. В ней весело позвякивают льдинки. Мне вдруг вспоминается ранняя юность, такая же ясная, отзывчивая на новые впечатления, как это утро.

Бегу умываться к чернеющей равнине озера. Маленькие волны с холодным радостным шумом разбиваются о прибрежные валуны. Я окунаю лицо в полные пригоршни чистейшей обжигающей влаги и что-то кричу ветру, озеру, снежным сопкам.

Пора идти снимать сети. Пока мы завтракали, делали первые приготовления в обратную дорогу, потеплело. Снег на земле уже растаял, но до сих пор напоминает о себе родниковой свежестью воздуха. Помолодевшая, умытая снегом тундра улыбается в лучах

выглянувшего солнца.

Я иду впереди отца. Мне не терпится узнать, попалось ли что-нибудь в сеть, которой мы перегородили небольшой плёс. И хотя ещё вчера мне казалось, что жизнь ушла из ручья, сегодня, глядя на его весёлые, переливчатые струи, мне не хочется верить в это.

И вот – плёс. Царство светлой воды. Солнечные лучи проникают до самого дна, играют на золотистом песке, на тёмной, мягко мерцающей гальке. Валуны в голубоватых кружевах лишайников зачарованно молчат. Тихое течение бережно расчёсывает светло-зелёные водоросли, приставшие к их могучим бокам. И в глубине – царица-форель. Она – средоточие всего лучшего, что есть в ручье. Её тело, вобравшее солнце, само излучает свет, пятнышки на боках мерцают ещё притягательнее, чем галька на дне.

Поначалу я не сразу понимаю, почему большая, осторожная рыба золотой молнией не исчезает при моём появлении. И только приблизившись, вижу рядом с ней бледно-зелёную паутину сетки. Царица-форель – наша пленница. Видно, что она совсем недавно стала ей и не успела как следует запутаться.

Подходит отец. Мы становимся на разные берега и начинаем потихоньку вытягивать снасть. Спокойную гладь струящейся воды нарушает один бурливый всплеск за другим. Крупная рыба не хочет сдаваться без боя. Но силы слишком не равны. Вот уже форель пружинистым золотом сверкает над водой. Ещё несколько мгновений – и красавица в наших руках. И вдруг после очередного отчаянного рывка она отрывается от ячеи и с радужными, победными брызгами падает в родную стихию.

Отец добродушно смеётся. Мне жалко и одновременно радостно. Жалко, потому, что впервые за три дня я ощутил, наконец, самозабвенный рыбачий азарт, и разбуженный во мне рыбак сожалеет об упущенной добыче. А радостно, потому, что в этот миг форель для меня больше, чем просто рыба. Её победа – это победа вечной, ликующей жизни над многоликим коварством смерти. Жизни, которая одним неожиданным, ярким всплеском способна развеять самые тягостные, самые мрачные ожидания.

Вещи собраны, уложены в лодку. Нам предстоит переплыть Большое озеро, а потом, сгибаясь под тяжестью рюкзаков, два часа идти до ближайшей дороги. Погода испортилась. Низкие облака свинцовыми космами задевают сопки. Озеро чернеет строго и непроницаемо. Я отталкиваюсь от прибрежного валуна и на ходу запрыгиваю в лодку. Старик ещё долго смотрит нам вслед. Вся жизнь – прощание. Неисповедимый замысел судьбы привёл меня к двум озёрам, подобных которым десятки тысяч в нашем краю. Я знал эти места с детства, но только сейчас по-настоящему сроднился с ними. Не знаю, увидимся ли мы вновь.

Из провисающих хмурых туч начинает сыпаться снег. Мокрые снежинки залепляют глаза, холодными, неуютными каплями стекают за шиворот. Отец усиленно работает вёслами. Голубые лопасти лихорадочно окунаются в беспокойную, чёрную, как смола воду. Мне кажется, что мы плывём навстречу долгой, трудной зиме. Однако уныния, тоски по ушедшему лету нет во мне. Как нет их в суровой, окружающей нас природе.

Источник: журнал МОЛОКО, № 3, 2016

← Вернуться к списку