Культура

Яша и Маша

Рассказ

Наталья Мелёхина

 Брошенные избы в вологодских деревнях напоминают покинутых стариков. Особенно удручает их вид в осеннюю непогоду. По немытым оконным стеклам ползут капли дождя, и под мелкой моросью окна похожи на вечно слезящиеся старческие глаза. И шершавая поверхность бревен – это сухая кожа, покрытая пигментными пятнами от сучков. Учат же в начальной школе Есенина:

Изба-старуха мякотью порога

Жуёт пахучий мякиш тишины...

Мне уже тогда был знаком запах этого «пахучего мякиша тишины» – аромат запустения и сырости, плесени и гниющего мха.

В деревне моего детства стояла всего лишь одна брошенная изба, и я помню её так ярко и точно, как запоминаешь впервые в жизни увиденного покойника. У маленького домика росла раскидистая приземистая яблоня. По весне она буйно цвела, и от её благоуханного дыхания оживала вся деревенская улица. Осенью она давала урожай мелких и кислых плодов. Север не балует крестьян сладостями, но мне нравилось их собирать. Яблоня никому не принадлежала, и любой мог отведать от её щедрот. Домик в два окна постепенно хирел и ветшал: некому было обласкать его печным теплом, подлатать сухим мхом, поправить черепицу на крыше и покосившийся штакетник палисадника.

«Тут жили дедушка Яша и бабушка Маша. И не было у них детей, да и вообще никакой родни в живых не осталось»,– начинала свой рассказ бабушка. Это была одна из легенд моего детства. И мне кажется, что я и сейчас явственно слышу бабушкин голос:

– Жили-были дедушка Яша и бабушка Маша. Был у них когда-то сынок Сашенька, но в три годика заболел воспалением легких и умер. Это ведь не сейчас! Больниц-то тогда не было, даже фелшара у нас в Паутинке не работали! Да и лекарствий таких ещё не придумали.

В войну твоего дедушку Еню забрали на фронт: под Ленинград, немцев бить. Вернулся инвалидом – лопатку вырвало, а в желудке – рак. А после войны до того голодное время настало! В войну-то многие с голодухи семьями перемерли: и Вороновы, и Петровы, и Говоровы... А председательшу «Красного луча», так ту с дистрофией в Вологду в больницу свезли. Ну, да ведь всех-то в Вологду не повезешь! А уж после-то, в сорок седьмом, и того хуже стало! А у нас с Еней уж четверо детей народилось: тётки твои – Нина, Лида и Аля, да дядька твой Валентин. Мать твоя не родилась ещё, да и тетки Люси пока не было.

Попробуй-ка тогда четверых прокорми – на что и чем? Была у нас коза. Доила, дай бог, пол-литру в сутки. На каждого по стопочке молока в день. Колобушки пекли из колоколины: трава такая да жмых. Коров ими кормили. Да только не всякий мог те колобушки ести, кого и вырывало, а уж если дите объедохся, то горе горькое – заворот кишок мог случиться. Всё я уговаривала: «Детушки, не объедайтесь колобушками!»

И вот бабушка Маша и дедушка Яша варили по утрам картошку в чугуне. Не такую, как сейчас, а мелкую-мелкую. По картошине-то сами съедят, а по одной одарят – дядьку твоего Валю, тёток твоих Нину, Лиду, а для младшенькой Алюши всегда самую красивую да рассыпчатую картошину выберут. А нам с Еней все очистки останутся. Так и жили...

* * *

У моего папы был для меня припасен другой рассказ  про стариков, но начинал его отец точно так же:

– Послушай-ка, что расскажу… Жили-были дедушка Яша и бабушка Маша. И не было у них детей. Когда-то был сыночек Сашенька, да умер от воспаления легких. И вот поженились мы с твоей мамой, и родился у нас твой брат – Сашка. Уж до того бабушка Маша его полюбила! И зовут-то как её сыночка, и лицом на него похож. Надо нам с матерью на ферму работать идти – а садиков-то не было тогда, мы о них и не слыхали – так бабушка Маша всегда с Сашкой водилась. И носила ему из магазина огромные шоколадки. Спрячет под передник, а Сашка видит, что она идет да руки под передником прячет, и несётся к ней со всех ног! А бабке Маше — забава… И вот как-то зимой смотрю я, а старики печку не затопили. «Что такое? Уж не заболели ли часом?»  Пошёл к ним в избу проведывать. А они лежат: бабка Маша на печке, а дед Яша на  лавке. И оба плачут. Сил не хватило ни у кого с утра дров принести. Наладились помирать. Я им говорю: «Погодите на погост собираться! Успеете ещё!» А сам выбежал из избы, да к матери твоей: «Ленка, – говорю ей, – обессилели старики. Давай к себе их возьмём!» Та сразу согласилась. Ну, я скорей лошадь запряг, поехал за ними, а они всё так же лежат –  костлявую в гости поджидают! Я кацевейки какие-то на них накинул да по очереди на руках в сани снёс – легкие дед с бабкой были, как пушинки! Привез к себе. Определил на постой старую гвардию.

Скоро дедушка Яша совсем ослеп. Зимами лежал на кровати за печкой. К тому времени у нас уж, кроме Сашки, и брат твой Женька подрос. Заберётся Женька к деду Яше под бок, а дед давай ему сказки рассказывать! Да до того матюжные, хоть святых выноси! Я на флоте служил, так боцман наш так материться не умел, как он. В ученики бы ему надо к деду-то Яше! А то затеют стар да мал на двоих песни петь… Ну, и веселья полный дом, телевизора не надо…

* * *

И только маме некогда было рассказывать мне были и сказки. Как все крестьянки, она трудилась гораздо больше, чем должен в своей жизни работать человек. Каждые выходные мама пекла пироги в русской печке. На всю деревню славилась её выпечка. Для начинки мама толкла пюре из картошки. Впрочем, слова такого у нас не было. Начинку называли «картошиной кашей». Почти вся эта каша уходила на лепешки, но мама всегда оставляла для меня пару ложек толченой картошки и разрешала облизать пюре с пестика. Это считалось изысканным лакомством: картошка и молоко, размолотые в кашу, с привкусом старого сухого дерева.

– Язык не занозишь! Пестик дед Яша делал! Гладкая работа! — хвалила мама. — Да вот, погляди-ка, лопаточка для теста! Тоже дедушка для меня смастерил.

И пестик и лопаточка – вот и всё мамино наследство от стариков – были одинакового цвета, как гречишный мед. Они пахли квашенкой и молоком, творогом и «картошиной кашей», печным жаром. Гладкие, отполированные сначала руками деда Яши, а потом зализанные до блеска жадными языками детей.

Прошло время, и ветхий домик стариков совсем покосился, врос в землю. Когда провалилась крыша, его разобрали по брёвнышку – по косточке, по жилочке, по жердочке. На пригорке осталась стоять только старая яблоня, а пустое место вокруг неё мой отец засадил молодыми березками.

Опустится над вологодской землёй ночь. Прикрытые простыней неба будут стоять в деревнях брошенные избы. Мёрзнуть им зимой, мокнуть им осенью, в напрасной надежде поджидать хозяев весной и летом. Во тьме никто не зажжёт им света ни от свечи, ни от электрической лампы, ни от огня русской печки. И ноют-скрипят на погоду старые матицы, и болят внутренности изб – ветхая мебель: горки да комоды, круглые столы да стулья с гнутыми спинками, кровати с заржавевшими металлическими шариками. И фотографии людей на стенах: как их звали, чем милы они были хозяевам, кому они сыновья да отцы, дочки-матери?.. Тётки и бабки, дядья, братья, армейские дружки и однополчане со всех войн сразу, подружки по сельхозтехникуму, случайные знакомые из санатория, куда съездили раз в жизни по путевке от колхоза... И огромные скотные дворы, соединённые мостом с жилой частью дома. Повити, где может развернуться лошадь с телегой сена. И эти жёлтые, полупрозрачные письма в размокших от сырости картонных ящиках из-под печенья «К чаю». А поверх писем – россыпь открыток. Зайчики с новогодними шариками, гвоздики да кумач, с 9 Мая да с 7 ноября: «Дорогая Нина! Мирного неба тебе над головой!»

Нины и Лины, Ени и Клани, Маши и Яши, если не было у вас детей, хотя бы племянников или дальней родни, вспомнит ли теперь вас кто-то? Расскажет ли внукам, как жили-были дед да баба?.. Сбылось пророчество из открытки: только небо и осталось по-прежнему над головой. Выяснит в морозную ночь, и среди звезд поплывет планета Земля, важно, будто корова с водопоя. Всех нас несёт на своих боках, меняет нам картинки за окном с ночи на день, с зимы на лето. Будет и весна, и огромный сиреневый куст шаровой молнией вспыхнет между двух могил – дедушки Яши и бабушки Маши.

До рассвета встанет моя мама, зажжёт лампадку под иконой Спаса, затопит печь, разложит на чёрные противни белые лепешки будущих пирогов, растолчёт «картошину кашу», а потом, когда из печной трубы запахнет на всю деревню пирогами, начнёт уборку. Перемоет посуду, вытрет столы, бережно уберет в шкаф пестик и лопаточку цвета гречишного меда и глянет на календарь, высчитывая, сколько дней прошло от Пасхи до Духова дня.

Источник: Журнал МОЛОКО, № 4, 2016

← Вернуться к списку