Культура

Женщины «Русского поля»

Анатолий Казаков

Вот уже какой год я пою в правобережном хоре «Русское поле» и не перестаю удивляться широте характера своих коллег. В основном это женщины – простые русские женщины, большинству из которых давно уже перевалило за шестьдесят. Кто-то и войну захватил, голод и холод, и сидит всё это в их памяти, спит, дремлет, но нет-нет, да попросится наружу. Иногда на репетициях, в перерывах, после песенного надрыва, кто-нибудь заведет разговор о жизни, другая подхватывает, третья. Так случилось и совсем недавно, во время Олимпийских игр…     

КЛАВДИЯ ПЕТРОВА

- Зубков-то наш, знаменитый саночник на Братской санной трассе тренировался, - встрепенулась вдруг Клавдия Николаевна Петрова. - А я с внуком неподалеку в санатории «Ладушки» отдыхала… Гляжу как-то, а внучок мой с ребятами уж и на лёд Братского моря вышел. Заволновалась я и, чтобы скоротать путь, взяла дощечку да с этой знаменитой трассы-то и съехала. Мчалась, наверно, быстрее Зубкова – за внука так испугалась. В ушах ветер свистит, страшно, ничего не вижу, но думаю только о внуке. Скатилась, добежала до моря Братского, обняла внучонка - и ничего боле не надо… 

Клавдия Николаевна – старейшина хора, и потому представив, как она мчится по трассе со скоростью олимпийского чемпиона, подруженьки не могут от улыбки удержаться.

- Отчаянная ты у нас, Клава…

- Так жизнь такая была…

Клавдия Николаевна родилась на острове Антоново и, вспоминая о том, что жила в «рыбных местах», непременно поправочку делает:     

- Рыба была – у кого мужики были… У меня, например, дед был жив. Вот за счет его и питались, ловил ельцов, пескарей (у нас мальчегонами называли), еще и другим помогали. Мама с работы придет: «Кланя, беги вот Протасовым отнеси ельчишек. Кланя, беги вот Михеевым отнеси».

Мужиков-то на войне покосило. Остались одни бабы с ребятишками. Мы иногда встречаемся с Константиновым, в соседях жил, он и говорит: «Клавдея, почему так было: к вам придешь -  всегда поешь»? А у нас, если честно, мама, бабка, я, Миша, и никакой еды. Отвечаю: «А мне казалось, вы богато жили». Хохочем.

Всем досталось. Хлеба, помню, совсем не было. Председатель у нас боялся, чтоб на войну не забрали и всё подчистую сдавал государству. Некоторые, правда, неплохо жили - и булки, и пироги рыбные на столе лежали. У моей подружки отца на войну не взяли из-за «куриной слепоты» (как вечер, он ничего не видит, до заката домой бежит), мимо нас идет и кричит: «Верша, девчонку отправь по сусекам помести». Он кладовщиком был. Я приду, а у них – пироги! Помню, к ним тетки приехали, пряником меня угостили, и бежала я с ним домой как с великим богатством…

Жизнь на острове была, конечно, по-своему удивительной, но далеко не сказочной. Одна только мошка чего стоила. Островитяне вспоминали:

-  Коров из-за мошки днем не пасли, стояли в конных дворах. Они, бедные, от мошки аж падали и давали всего по 2-3 литра молока. Люди спасались сетками из лошадиных хвостов. Ещё и дегтем намажешься. На острове жил Ваня-китаец – гнал деготь. Сейчас, наверно, такого и не найдешь - любую болячку залечивал. Зимой не лучше. Придешь в коровник в пять утра, а там все снегом занесло, солому или сено привезут - в окошечко натолкаешь, а потом ходишь и раздаешь коровам. Потом почистить надо, потом подоить, напоить. Корова ведра 2-3 выпьет, а их 25 голов, и вода на другом конце двора…

В Братске у многих островитян жизнь не сразу наладилась. Клавдия, к примеру, не чуралась никакой работы – мыла полы, топила печи, нянчилась с детьми, штукатурила, была мотористом-оператором. Одно время подрабатывала даже в доме директора Братскгэсстроя Ивана Ивановича Наймушина. Клавдию, как и большинство островитян, отличала врожденная скромность.

- Жена Наймушина, бывало, посадит меня за стол, чайку нальет: «Ну, ты угощайся». А ей говорю: «Ой, не хочу, не хочу». Сроду не видела таких угощений, но нам всю жизнь говорили: чужого не бери. Вот и не брала. Полы мою, а под кроватью - коробки с конфетами.  Я пыль только протру. Другая бы - в шаровары, а я и за столом боюсь взять. Но, когда ухожу, Клавдия Георгиевна все равно без гостинца не оставит - сунет в карман…

Последние дни своей деревни антоновцы вспоминают с грустью, но каждый по-своему. Клавдии это запомнилось так:

- На острове уже никого не было. Поехали мужики за смородиной - деревня уже догорала, а наш дом только начал тлеть. Брат даже заплакал. У нас баня была, рядом сенник, и как-то, я маленькой еще была, она загорелась. Ветер был с Кодары. Баня горит, а мы бегаем босиком и кричим: «Дедка, дедка, баня горит», а дед: «Залазьте на печку». Пошел к божничке, взял икону, вышел на улицу, два или три раза обошел баню. Огонь все тише, тише и совсем погас. Дед вернулся и говорит: «Где бы вы и сколько бы вы ни жили, никогда не сгорите». Сгорели…

КАТЕРИНА СИЗОВА

Тут и Катя Сизова встрепенулась:

- А у нас до затопления в лесу на речке большой самогонный аппарат стоял - мужики устроили. Охлаждение отменное - речка уж больно холодна была. Так очередь занимали на это дело. Самогон, помню, получался некрепким - градусов двадцать пять. У всех были бутылки - четверть называлась. Но что характерно, не помню, чтобы пьяницы на деревне были. Только Троицу да Покров праздновали, а в остальные дни всё работали… 

У Екатерины Андреевны голос очень похож  на Зыкинский – я даже письмо по этому поводу великой певице писал: простая, мол, женщина, неизвестная, а голос – как речка. Больше сорока лет радует своим божьим даром жителей нашего города. Какая бы на дворе ни стояла погода, спешит в ДК «Транспортный строитель», и участники хора, завидев её, облегчённо вздыхают, -  третьи голоса только на неё и ориентируются. Да и жизнь у нее – как ориентир.

Родилась Катерина в Кежма Братского района, что находилась в пятидесяти километрах вниз от Братска Острожного. От Заярска - двадцать пять километров вверх по Ангаре.

- Мой земляк, ветеран Великой Отечественной войны Михаил Афанасьевич Рыбкин, живший в деревне Степново, что в трёх с половиной километрах от Кежмы, написал книгу о наших местах, - рассказывала как-то Катерина Андреевна. - Он в Кежме учился. И я многое узнала из его книги. Например, село Кежемское раньше звалось Волоковое, так как через него шёл водный путь с Ангары на Илим - волоком от речки Кежма до речки Турина. Место было по тем временам бойкое. В то время в Кежме было уже шесть дворов, а первые упоминания о Кежемском погосте относятся аж к тысяча шестьсот шестьдесят седьмому году. Основателями Кежемской слободы являются братья Брюхановы, Савва и Иван, и Панов Василий с братьями. Исаков Григорий, служилый, в 1723 году основал деревню Исаково – так гласит летопись. В семнадцатом веке в Кежемской слободе была возведена часовня… 

Все эти, казалось бы, незначительные детали для Екатерины Андреевны очень важны. Она даже где-то раздобыла старую карту и с нескрываемым волнением показывала мне на ней уже затопленную родную местность.

- Мой прапрадедушка Андриян пришёл в Кежму в кандалах, - рассказывала она. - По дороге в ссылку жена померла, а сыну их, то бишь деду моему, на ту пору было двенадцать лет. Хоть и были мы Дорофеевы, а звали нас Андрияновы. Мама в девичестве была Усова Вера Ивановна, тятя Дорофеев Андрей Григорьевич. В тысяча девятьсот сорок седьмом году они поженились, а в 1954-ом мама умирает от заболевания лёгких. Мне было четыре года всего, брату Коле три, Грише два, младшенькой Насте десять месяцев. Отец да бабушка Варвара Афанасьевна Дорофеева стали поднимать нас. Отец работал лесником в Кежме. Ох, и сила в нём была, по шестьдесят километров в день по тайге проходил. Дали отцу в лесхозе поляну большую под сенокос – неподалеку от Каймоново. Рядом Мельничный ручей. Подойдёшь к бережку отдохнуть, посмотришь в речку, а там хариусы плавают - чёрные, большие. Нашу поляну люди до сих пор Дорофеевской зовут…  

Земля у нас, помню, плодородной была – огурцы, как поросята. Картошка, брюква, репа, капуста - всё хорошо росло. На горе было кладбище, вокруг пшеница посажена - и стебли мощные. Косили сено и на острове Луково. Папа, помню, даст мне деляну, а другим говорил: «Она у меня всё выкосит». За задами сеяли коноплю, делали с неё тряпки, мочили снопы, делали нити на верёвки, мешки, вожжи, и были у нас, чтобы это всё изготовить станки. За коноплёй стоял ельник, в нём росла кислица (красная смородина). Снег упадёт осенью, а из-под снега красненькие  ягодки виднеются, и никто не собирал - сахара много надо. Маслят не признавали – рыжик и грузди. Из рыбы - таймень, осётр. Бруснику и клюкву заготавливали бочками.

- Помню, тятя не разрешал цветы рвать. Говорил, что потом не вырастут. Очень злился, что ёлки вырубают. Совестливый был и строгий. Всё следил, чтобы пожара в тайге не было. Придёт, бывало, с тайги, поставит меня на табуретку, а сам от усталости с ног валится, а всё одно говорит: «Пой». И я пела: «Сронила колечко со правой руки». Зимой к нам с Наратая на санях через Ангару приезжали на концерт, песни пели: «Лётчик соколом кружил», про молодого моряка…

- Очень я жалею свою деревню, и все жалеют. Началось затопление. Папа хотел в Калтук, бабушка в Каймоново, но бабушка не вынесла всего этого умерла, и отец сказал: «Раз мама хотела в Каймоново, туда и поедем». И стали земляки разъезжаться кто в Кежемскую, кто в Кузнецовку, Вихоревку. Вот и живут теперь наши Усовы, Мокровицкие, Пановы, Жидовкины, Дорофеевы, Антоновы, Храмовские, Климовы, Семенюки, Немомнящие по всей округе. А Кежемская, я думаю, от нашей Кежмы пошла. Некоторые дома, что были поновее увозили. Наш дом, шестистенок (на ту и на другую сторону окна смотрели) оценили в три тысячи восемьсот рублей (до реформы). Добивался отец, добивался - нас ведь четверо на его шее - а восемьсот рублей так и не выплатили. У тяти слёзы с горошину с глаз катились, когда он свой родимый дом со всех сторон сеном обкладывал. Школу уже разобрали, сидим мы, смотрим, как дом наш горит. Мне десять лет на ту пору было. Помню, котят забрали, а кошка по карнизу ходит, ищет их, а всё горит, увидела нас и спрыгнула. Отец рядышком с нами стоит и плачет. До сих пор эта страшная картина перед глазами стоит. Когда дом сгорел, поселились мы у Юшковых. Вышла я как-то под вечер к реке, смотрю тётя Пана на берегу стоит и плачет. Потом вытерла глаза цветастым платком и с надрывом так запела: «Прощайте, кустики талины. Прощай, отцовский дом родной». У меня внутри все перевернулось, и я, чтобы она не слышала, тихонько стала подпевать ей…

В четырнадцать лет на конкурсе в Заярске я пела песню: «В жизни раз бывает восемнадцать лет» и заняла первое место. Подарили мне тогда книгу «Города и годы». Я очень обрадовалась, прибежала домой, а тятя эту книгу к порогу швырнул и говорит: «Дрова надо пилить, воду носить, ограду прибирать, а ты поёшь». И не стала я ходить в хор. Да и то сказать, в доме нас четверо и каково отцу с нами. Но как-то приходит к нам начальник леспромхоза Осадчий и говорит отцу: «Что ж не пускаешь-то её? Мы хотим отправить Катю учиться на певицу». (Екатерина Андреевна смущается – авт.). Не стала я на певицу учиться - как без меня отец? И пошла я работать.  Кругом леспромхозы стояли - Таджикский, Киргизский, Кустанайский. В местном леспромхозе платили меньше, и люди шли работать в Киргизский. Там давали продукты, одежду хорошую привозили. В 1966 году переехала в Братск. В семнадцать лет устроилась в УСД (управление строительства дорог) и строила Усть-Илимскую трассу до семьдесят второго километра. Потом был аэропорт, завод отопительного оборудования, БРАЗ, БЛПК - весь город в асфальт закатали. Тридцать шесть лет в одной организации лопатой махала. Теперь вот ноги болят…

Катерина Андреевна ушла на кухню, а я вспомнил: однажды в городе проходил песенный конкурс, и Екатерина Андреевна пела в дуэте с Ниной Колбосовой. На второй тур приехали с опозданием, и представители жюри решили не допускать их к дальнейшему участию в конкурсе. Женщины, сильно расстроившись, хотели было уже домой уезжать, но тут к ним подошла председатель жюри Е. Кузьмина, народная артистка России, обняла и говорит: «Дорогие мои женщины, вы святое зерно нашей Отчизны». Катя и Ниной исполнили песню «Алёша» и получили диплом.

НИНА КОЛБОСОВА

Сколько лет поём мы с Ниной Колбосовой в народном хоре «Русское поле», а вот о жизни поговорили совсем недавно. Да это и не мудрено. Жизнь-то наша - в суете. Всё спешим, несёмся, глядь, а уже и внуки переженились. Помню, заминка какая- то на репетиции вышла, то ли музыкальный руководитель опоздал, то ли ещё что. Словом, сидим с Ниной и о жизни толкуем. Женщина она дородная – словно сошла со страниц сказаний о человечности русской бабы…

- Ой, Толик, дурные-то были чё, - грудным голосом говорит вдруг она. - Я с Тулунского района, село Владимировка. Бывало, всю ночь с парнями гуляешь, а утром – колхозная работа, так мы с подружкой в борозду заляжем и спим. А нас уже ищут, сбились с ног, но мы поспим маленько, встанем, а у самих внутрях стыдобушка. Но взрослые-то они кто?  Свои же земляки, поругают, да отступятся. Совсем ведь молоденькой замуж я вышла, едва восемнадцать исполнилось. Муж мой, хоть и грешно так говорить о покойнике, изверг был настоящий. Переехали  мы тогда в строящийся молодой город Братск. Жили в бараках, и вот мой Николай с товарищем притаскивают как-то мне огромного осетра. Я же николи не видала эдакой рыбины. Распарываю брюхо, мать моя родная, икра чёрная вываливается, да много её. Мужики на улице стоят курят, хвастают об улове. А я эту самую икру в помойное ведро и ухнула. Пришли мужики, видят такую картину, мой меня чуть не убил. А где моя вина, где? Я ж деревенская, сроду не видывала этой чёрной икры. С тех пор, веришь-нет, противна мне эта икра. До сей поры не пробовала, да теперь уж и не попробую…

- Что ни вспомнишь с мучителем моим, аж дыхание спирает. Однажды из деревни в два часа ночи на бортовой машине он живой скот привёз. У нас на ту пору двое малых детей уже было. Забегает в комнату, вдребезги пьяный, и орёт: «Поднимайся, Нинка, я мясо на продажу привёз». Мать моя честная, выхожу, а там бык годовалый, четыре свиньи и баран. Николай осатанел совсем, чтобы передо мной выхвалиться, открыл борта машины и орёт: «Принимай, Нинка, товар». Господи, какое тут светопреставление  началось: свиньи махом разбежались, баран тоже куда-то исчез, а бык давай вокруг бараков носиться и мычать. Да так громко, что всю округу разбудил. Людям с утра на работу, выскочили из бараков,  откостерили Николая, а ему всё трын-трава - пьяный же.  Я и спать не ложилась - какой тут сон. Лишь к утру изловили мы быка. Когда рассвело, пошли искать скот, глядим, а баран на крыльце общаги спит. Две свиньи нашли, а две куда-то запропастились. Мой изверг опять выхваляться стал. Сейчас, говорит, быка прирежу, взял нож и пошёл в сарай. Я трясусь вся (перед соседями не удобно, видела, что сонные на работу пошли), а он гад,  прости Господи, ну ведь гад же, сам ничего делать путём не умел, резанул по шее быка. Бык на него, он - от него. И давай они круги нарезать. Рядом, как на грех, милиция располагалась. Вышли милиционеры из здания покурить, а на них мой с быком несутся. С быка кровища хлещет. Не знаю, как вышло, но милицейская форма на всех оказалась забрызгана кровью. Отлупили они моего крепко, дорезали быка, а потом Николай меня был… Бил он меня часто,  я терпела, детей без отца не хотела оставить. Дурной он был, и помер от неугомонности своей…

Слушал я Нину и не понимал, почему женщины нашего хора, чуть ли не на пол валятся от смеха. Мне было грустно, и я очень её жалел. Она в хоре одна из лучших солисток. И человек удивительный, неожиданный. На вчерашней репетиции вдруг говорит мне: «Мы вот скоро помрём, вспоминай нас. Нам бы только рядышком на погосте лежать - мы и там будем песни старинные петь. А ты, Толик, табличку сделай: «Здесь находится хор «Русское поле».  

Источник: Журнал МОЛОКО, № 4, 2016

← Вернуться к списку