Культура

Руби, Иван, до седла!

 Александр Щербаков

 

«У ворот свинарника важно хрюкали основные свиноматки. Приближался туровый опорос. Свинарка Мария Салова стояла довольная среди своих питомиц, теребя бахрому платка.

 – Как ваши трудовые успехи? – спросили мы ударницу.

 – Выходим на новые рубежи семилетки, – скромно ответила

Мария. – Только вчера для любимой Родины отправили сто тонн мяса сверх плана второго квартала. Добиться этого нам помогло социалистическое соревнование.

 – Видимо, вскрыли неиспользованные резервы?

 – Идя навстречу историческому съезду, мы взяли на себя повышенное обязательство удвоить трудовые усилия – и коллектив стал правофланговым…»

 Так или примерно так начиналась пародия на очерк шестидесятых годов. Не знаю, кто и где написал ее, но она была очень популярна у нас, красноярских журналистов. Мы переписывали ее, передавали из рук в руки, устраивали громкие читки и дружно смеялись над нею. Над собой смеялись…

 Я работал тогда корреспондентом краевого радио. В моде были разговоры о возвышении человеческой личности, о решающей роли ее в дальнейшем повышении народного хозяйства, и мы, труженики эфира, нажимали на радиоочерки. Поскольку техника наша была несовершенной, репортерский магнитофон весил никак не менее полпуда, наши старшие и более ушлые коллеги не особенно тяготели к документальной звукозаписи. Они умели «накрутить» целую передачу вокруг десятка фраз «живого голоса», да и те записывались обычно «с листа». То есть корреспондент сам сочинял выступление для героя, герой, предварительно потренировавшись, зачитывал его бодро в микрофон «репортера» - и дело с концом. Это освобождало радиожурналиста от нудной расшифровки стихийного голоса, запечатленного на пленке, от кропотливого монтажа сумбурной речи в нечто более или менее вразумительное.

 Мы, молодежь, знали об этих маленьких хитростях, но считали их унизительными для себя, кощунственными для нашего святого ремесла и прибегали к ним крайне редко. Все подобные приемчики казались нам пережитками прошлого, отрыжками вчерашнего радио, служившего культовской пропаганде. Хотя «оттепель» шла на убыль, но еще слышались отголоски идей смелой и раскованной журналистики, а мы, конечно, были прогрессистами и горячими сторонниками «всего нового и передового».

 Мы мужественно таскали на горбу тяжеловесный «репортер», исписывали в беседах с героями по дюжине катушек пленки, а потом с упрямым терпением, подпитываемым авторским тщеславием, расшифровывали их, просиживая по целым дням с тугими наушниками в душной репортерской комнатке, зато нам иногда удавалось выудить из словопотока хотя бы несколько действительно свежих мыслей, смелых суждений, ярких интонаций и откровенных чувств.

 Но трудности были не только в технической стороне дела. Они подстерегали новатора еще задолго до того, как он садился в шифровальную комнату. И главная из них состояла в том, что самый открытый и словоохотливый собеседник, едва вы включали магнитофон, каменел лицом, бронзовел голосом и начинал говорить на унылом газетном волапюке. Человека словно подменяли в одночасье. Мгновенное перевоплощение это было настолько удивительно, что поначалу меня выводило из себя. Я начинал раздражаться, и, случалось, беседы с героями заканчивались ссорами. Но потом я стал более снисходительным к собеседникам и даже сочувствовал им. Я понял, что в их чудесных превращениях виноваты мы сами, радисты и газетчики, внедрившие этот искусственный деревянный язык, ничего общего не имеющий с народной речью. Притом дело зашло так далеко, что люди уже стали бояться своего привычного языка, родного, русского, образного и точного. Правда, он еще сохранялся для внутреннего употребления в кругу близких, но стоило выйти «на люди», встать за трибуну или подойти к микрофону, или взять в руки перо, чтобы написать в редакцию, «простой» человек тотчас переходил на этот казенный жаргон, который обрушивался на него ежедневно с газетных страниц, из радиоприемников и телевизионных ящиков.

 Потому-то главная трудность радиожурналиста и заключалась в том, чтобы разговорить собеседника, то есть пробиться через тину тарабарщины к его незамутненной родной речи, выражающей духовную суть и человеческий характер. Тут у каждого из нас была своя метода. Одни снимали шелуху газетчины и канцеляризмов путем предварительного обхаживания героя, длительного общения с ним, и только войдя в доверие, рисковали включить магнитофон. Другие сокращали этот путь тем, что, не мудрствуя лукаво, вместе с магнитофоном выставляли на стол бутылку горькой, притом последнюю «включали» прежде микрофона. Но были и другие, нестандартные способы развязывания языков. Мне, например, вспоминается такой случай.

 Однажды осенью я был командирован на юг нашего края, в Курагино. По прибытии, понятное дело, нанес необходимый визит в райком, где меня, конечно же, сориентировали на местных героев страды. Особенно их много оказалось в Можарке, где в то время работал боевой председатель колхоза, умевший при всех нехватках более-менее ладно организовать жатву. Фамилия председателя была, кажись, Алексеев (пусть он простит, если я запамятовал). Вот к нему-то, к Алексееву, и забросили меня на райкомовском «газике» и передали, как говорится, из рук в руки. Председатель, явно предупрежденный о проезде корреспондента «из края», встретил меня на крылечке деревянной конторы, посадил в тарантас, и серый красавец, заломил шею, вальяжной иноходью покатил нас за сельскую околицу, на колхозные поля.

 Вовсю сиял голубой день бабьего лета. Полевая дорога была до звона накатана машинами, отгружавшими зерно. Настроение у худощавого, резкого в движениях и суждениях председателя было приподнятое. Он говорил без умолку, довольно складно и выразительно, и мне оставалось только сожалеть, что на ходу в тарантасе невозможно было запустить «адскую машинку», как окрестил репортерский магнитофон в первую минуту знакомства мой словоохотливый спутник. Я хотел было попросить его остановиться, чтобы записать некоторые мысли и факты, показавшиеся мне важными и уместными в заранее составленной схеме будущего радиоочерка, но увенчанные золотыми монистами березы, среди которых мы ехали, вскоре кончились, перед нами открылась просторная нива и на ее закраине Алексеев сам осадил разгоряченного Серка. Поле было покатым, с ложбиной в низине, и я не сразу заметил, что в ней копошились несколько комбайнов.

 – На нас идут, подождем, – сказал Алексеев, привязывая коня к обрубку березы, торчавшему на обочине хлебной полосы.

 Я согласился, но чтобы не терять даром времени, включил «адскую машинку» и, сунув микрофон под нос председателю, задал несколько обязательных вопросов – об особенностях нынешней жатвы, об организации полевых работ, о социалистическом соревновании и повышенных обязательствах в честь предстоящего съезда. Председатель был старым номенклатурным конем, знавшим, как надо ходить; он подтянулся, приосанился и на едином дыхании выдал необходимые ответы по полной программе – от «идя навстречу» до «несмотря на трудности». Хотя от той правды-матки, которую он резал мне, сидя в плетеном тарантасе, теперь мало что осталось, но все же в его рапорте были не только эти «идя навстречу» и «несмотря на», но и «вместе с тем», и унылые бюрократические штампы он то и дело перемежал цветными прокладками живого разговорного языка, а главное – сквозь осторожную искусственную застёгнутость невольно прорывались его природный темперамент и крестьянское простодушие.

 Пока мы беседовали, к нам на край загонки подошли три самоходных комбайна и по безмолвному, но властному мановению руки председателя остановились. Комбайнеры, усталые и запыленные, спустились на землю. Алексеев представил мне всех троих, но особо выделил пожилого мужичка в длинной серой фуфайке и мерлушковой шапке, низкорослого и поглядывавшего на меня как-то недоверчиво, исподлобья. Это был один из тех передовиков жатвы, которых мне пофамильно назвали еще в райкоме как потенциальных героев будущего очерка. Фамилию его за давностью дней я тоже подзабыл, но зато отчетливо помню имя, видимо, из-за редкости в наших российских селах – Иван. Я было достал блокнот, чтобы для памяти записать данные о новых собеседниках, но Алексеев, очевидно, подозревая, что этим и закончится мое общение с комбайнерами, сказал мне повелительным председательским тоном:

 – Запиши Ивана на адскую машинку.

 Невольно подчиняясь приказу, я поспешил включить магнитофон. Иван замахал руками и повернулся ко мне спиной, намереваясь отправиться к комбайну, но председатель преградил ему путь:

 – Ну, чего ты, ей-богу, как невеста? Работаете хорошо?

 – Да стараемся, вроде, - промямлил Иван.

 – Коллектив у вас дружный?

 – Да не жалуемся…

 – Ну, вот и скажи. Не на выхвал, а ради товарищей, ради дела. Человек вон через какие километры к нам приполкал, неужто с пустой машинкой уедет.

Пришлось и мне проявить некоторую активность. Я стал рядом с председателем и поднес микрофон Ивану под небритый подбородок. Иван обреченно махнул рукой и неловко залепетал что-то до боли знакомое – про дружный коллектив, про соревнование и сверхплановую хлебосдачу. И по словесному ряду это была явная калька с политбеседы плохого парторга.

 – Да вы что мне газету читаете? – не выдержал я. – Этакое мы и сами написать можем. Мне нужен живой голос человека от земли, с его мыслями, заботами. И чтобы все конкретно, по правде, без этих самых… Ну, к примеру, как вы живете тут, где питаетесь, как у вас дела с техпомощью?

 Уловив слова о технической помощи, Иван заметно оживился, однако ничего не сказал, а только вопросительно посмотрел на председателя, как бы ища поддержки. Алексеев опустил взгляд долу и некоторое время молчал в непонятном для меня смущении, а потом вдруг резко секанул рукой воздух и скомандовал:

 – Руби. Иван, до седла!

 И тут мой герой, который только что казался мне равнодушным увальнем и мямлей, разом преобразился: поднял голову, расправил плечи, выпятил грудь. Долгополая фуфайка вроде бы подобралась, расправилась и половчела на нем. Потом он с неожиданной решительностью хватанул с головы свою шапку, запорошенную мякиной и пылью, и сильно ударил ею оземь, так что она даже прилипла к суглинку комбайновой колеи, и орлино взглянул на меня:

 – Врубай свою бандуру!

 Ошеломленный столь неожиданным поворотом дела, я несколько замешкался, запутался в проводах и кнопках «репортера». Иван терпеливо выждал, пока я оправлюсь от замешательства, и как только закрутилась катушка, видимая сквозь стекло «бандуры», насмешливым и в то же время требовательным тоном начал:

 – Если нас слышат наши благодетели – управленцы и снабженцы, то я хочу спросить их: когда вы перестанете вить веревочки из крестьянского мужика, из труженика полей, понимаете ли? Вот вчерась при ясном небе я весь световой день простоял на приколе из-за дурацкого ремня со шкива соломотряса, из-за этой – тьфу, сказать! – бросовой резинешки в три вершка длиной…

 И дальше его обличительная речь, высветив до донышка все омуты и шиверы маттехнического обеспечения деревни (этот поистине «вечный» вопрос для российского крестьянства), потекла в иные пределы. Принимая то саркастическую, то устало-ироническую, то наступательно-полемическую окраску, она стала бурными волнами накатывать на пороги райкомов, крайкомов, исполкомов и даже пошевеливать скалистые подножия министерств и ведомств.

 Алексеев, сначала поощрительно кивавший головой в знак солидарности с оратором, теперь начал нервно прохаживаться за спинами комбайнеров, внимательно слушавших товарища. Он, наверно, уже и сам был не рад, что выпустил джина из бутылки, однако остановить «адскую машинку» не посмел. Во всяком случае, до тех пор, пока не кончилась пленка, оборвавшись на словах Ивана, сказанных с каким-то печальным отчаянием: «Да и наши местные «бугорки» хороши…»

 При моем знаке «стоп» председатель вздохнул с явным облегчением. И пока я перезаряжал магнитофон, он, воспользовавшись паузой, угостил комбайнеров своим «беломором» и завел беседу о житейских делах, словно бы возвращая Ивана и его слушателей с министерских высот на грешную землю. Мужики охотно поддержали разговор о близких им заботах. Так что, когда я вставил новую катушку и предложил Ивану продолжить свой монолог, он, уже заметно увядший, с обвислыми плечами, снова опустившими длинную фуфайку почти до колен, отрицательно покачал головой и, поднимая с земли шапку и отряхивая ее, сделал свободной рукой устало-неопределенное движение, скептическое и безнадежное, которое можно было перевести, как «э-э, мол, все суета сует и затеи ветреные, и несть спасения во многоглаголаньи…»

 Алексеев больше не настаивал, чтобы Иван «рубил до седла». Я тоже, прикинув, что еще надо бы приберечь пленку для доблестных животноводов, особо упрашивать не стал, а снова вынул блокнот и уточнил кое-какие сведения – про намолот, отгрузку зерна, агитбригады и автолавки, про обязательства насчет сроков завершения страды… Мужики отвечали с той равнодушной готовностью, с которой привыкли семь раз на дню отвечать одно и тоже каждому залетному «бугорку».

 Вопросы мои скоро иссякли, равно как и терпение моих собеседников, и мы расстались к взаимному удовольствию. Комбайнеры поднялись на свои «капитанские мостики» и врезались в хлебную полосу, а мы с Алексеевым уселись в коробок, и Серко размашистой рысью понес нас к Можарке полевой дорогой, непредсказуемо извилистой, как полет летучей мыши…

 Когда я вернулся домой и по привычке сунул магнитофон под письменный стол, к нему тотчас подкрался мой малолетний сын и, вынув из дерматинового кармана-футляра микрофон, стал играть в репортера: «Как лаботается?» – «Лаботаем мы холосо, коллектив у нас длузный, планы пелевыполняем…»

 Он знал, о чем говорил. Несмотря на свое малолетство, почти младенчество, сын был не только активным радиослушателем, но и невольным прослушивателем моих репортерских записей, которые я, возвращаясь из командировок, прокручивал дома для освежения в памяти, и поэтому он знал толк в нашем деле. Однако на этот раз наследник явно попал впросак. И я, может быть, впервые посмотрел на моего стихийного критика и невинного пародиста, устами которого глаголила сама истина, не с привычным чувством неловкости, а с новым чувством гордости за свою работу, за сопричастность к той несгибаемой народной силе, к тем Иванам из глубинки, которые умеют при необходимости рубануть «до седла». Не будет даже преувеличением сказать, что я почувствовал себя немного героем, совершившим некий мужественный поступок. Ведь недаром же сказано Львом Толстым, что самое высокое мужество на земле – это мужество правдивой мысли.

 …Не знаю, что говорят дети нынешних радиорепортеров, играя с родительскими магнитофонами-диктофонами, но мой семилетний внук, включив недавно телевизор и вместо обещанного мультика увидев очередного говоруна, воскликнул:

 – Тьфу, опять демоклат! Не понял юмола…

 Зато я прекрасно понял весь горький юмор нового времени и передовых либерал-демократических преобразований.

← Вернуться к списку