Культура

Ромашковое поле

Рассказ

- Наш пострел везде поспел! – бабушка стоит на кухне, руки в боки. Вид довольно грозный, но я-то знаю, что она не станет меня ругать. Я встала рано и уже успела сбегать на Волгу, наловить плотвички для ухи. Это мое новое увлечение – рыбалка. Вскакиваю ни свет, ни заря, выхожу на цыпочках из комнаты, беру в чулане удочки и ведерко – и на реку. В кармане с вечера заготовленное тесто для наживки и кусок хлеба на прикорм. Пока дойду до берега, не выдержу – сгрызу добрую половину горбушки.
Тихо на берегу, зябко: солнце только всходит, ещё не греет. Волны ласково плещут о камни, ивы полощут косы в воде. Но любоваться некогда - я не свожу глаз с поплавка, сделанным дедом из пенопласта. Ну? Ну же?

Рыбаки спускают лодки на воду: у них серьезная задача, от улова зависит сегодняшняя выручка. Мой детский азарт и смешит их, и вызывает уважение. Они попривыкли ко мне за лето, дают советы, делятся прикормом или червями.

Улов есть! Я бегу домой, по пути собирая букет. Бабушка очень любит полевые цветы, особенно ромашки. Но их как раз почему-то нет – неромашковое выдалось лето. В букете синие глазки цикория, солнышко пижмы и упоительный румяный мышиный горошек.

- Завтракать-то будешь? – спрашивает бабушка.

Конечно, буду, что за вопрос! Мне десять лет, аппетит отменный: кусочек хлеба, взятый на реку, только раздразнил его. От горячего чаю я бы тоже не отказалась – пока бежала через поле, вся вымокла от росы.

Бабушка готовит на стол, а я достаю из шкафа белую фарфоровую вазу и ставлю свой букет. На огромном кухонном столе он выглядит так нарядно!

- А ромашек чего не нарвала? – спрашивает бабушка.

- Так нету, - отвечаю я с набитым ртом.

- Люблю их, - задумчиво говорит бабушка. – Это из детства ещё – ромашки.
Я замираю с вилкой у рта. Как люблю бабушкины рассказы! Только вот она почему-то нечасто меня балует. Разве когда болею, лежу с высокой температурой, она жалеет меня, садится рядом и рассказывает случаи из жизни. Ромашковую историю я точно не слышала. Спросить – не спросить? Спугну ещё!

Но, видимо, сегодня мой день. Бабушка садится рядом, подливает мне чаю и наливает себе кипятка в старую цветастую кружку.

- Я маленькая тогда была. Куда моложе, чем ты – семь годочков только исполнилось.

Война началась. Нас в доме пятеро ребятишек. Вставали мы в пять утра: но не на рыбалку бегали, а работали. Я уходила на весь день корову пасти. Дурная она была у нас, с норовом - в стаде не ходила, сбегала от пастуха. Вечером ведет пастух коров обратно и костерит нашу на чем свет стоит: «Забирай, - говорит маме, - дуру окаянную, да забей лучше!»

А как забить? В каждой кружке молока – жизнь!

В общем, пришлось мне за ней по полям бегать, да лазить по кручам. Куда её только не заносило! Я, бывало, плачу: «Вернись,- кричу, - вернись! Куды тя понесло?», - а она знай себе чешет…

Корову приведу, надо за водой бежать. Это ведь сейчас – краник открыл, водичка побежала – бери, сколь надо. А тогда – хватай ведра и на Волгу. Ладно, вниз – с горочки бежишь, а вот с полными ведрами, да на кручу взберись-ка!

И все равно: корова есть, огород есть - голода не было.

А вот когда мост бомбили, было страшно. Его ещё при царе построили, а в войну бомбить стали, чтоб поезда не могли переправлять ни людей, ни продовольствие. Вот страху мы тогда натерпелись – я и младшие братья спрячемся за голландкой и стоим, трясемся. Изба от взрывов содрогается: рядом мост-то, километрах в двадцати. Того и гляди, бомба в избу попадет!

А у нас и занавесок на окнах не было. Мне, малой, тогда казалось – будь на окне занавески – не увидит нас фашист, не заметит. А так: окна голые, мы на виду, только и места спрятаться, что за голландкой. Стоим там, маленькие, напуганные, ревем в голос.

И в огороде потом до-о-лго ничего посадить не могли. Осколков от снарядов было больше, чем земли. Их выкапывали, грузили на тележку и вывозили под кручу. А потом вдруг тихо стало. Кончились бомбежки.

Матери снова в колхоз на работу вышли. Тогда уже тяжелее стало, картошку не посадишь, хлеб по карточкам, и то не всегда привозили – не столичный город. Ладно, хоть корова была.

Стала я подрабатывать. Девятый год уж мне пошел. Я смуглая была, чернявая:
глаза черные, волосы черные. И боевая была девчонка, ничего не скажу. Брали меня соседи в няньки:

- Эй, - кричат матери, - дай-ка нам на денек твою цыганочку.

Платили едой. Кому тогда деньги были нужны – чего на них купишь? Я со своими младшими, да с соседскими ребятишками весь день и нянчусь. Выдумщица я была, любили они меня шибко, хвостом ходили – то кукол из тряпок наделаю, то корабликов из коры - и идем пускать на Волгу.

Пока я с детьми сидела, корову Варя пасла - старшая сестра. Приходит: ноги, руки в кровь исцарапаны, шипит на меня:

- У-у-у-у, цыганка! Сама иди завтра со скотиной, я лучше за детьми пригляжу.
Только соседи ей не больно доверяли. Загуляется с подружками, убежит на реку, про детей напрочь забудет.

У нас за дворами поле было огромное, ромашек не счесть! Бегали туда играть с девчонками: наплетем венков, гадаем. А как же, и тогда гадали «любит-не любит». Мальчик мне один нравился – Юрок. Взрослый, Варькин ровесник. На него и гадала, все выходило: «Любит»! А он с Варьки глаз не сводил, все ей ромашки приносил. Ух, я злилась! Варька ведь не больно красивая – рыжая, вся в веснушках. Глаза, правда, синие – как васильки. И четырнадцать ей, а мне восемь. Где уж с ней тягаться!

Как-то полезла я во дворе на яблоню, чтоб ребятишкам яблок нарвать. Они ещё совсем зеленые были, недозрелые, но мы все равно их ели, с хрустом! Во рту становилось кисло-горько, в жару пить не так хотелось.

Вижу, Юрок с Варькой идут, и вид у них такой таинственный. Я аж дышать боюсь – а ну как заметят! Эх, и влетит мне тогда!

А они как назло прямо к дереву идут, и голову даже не подымут, так увлечены своим секретом.

Сели на землю, Юрок бумагу какую-то достал: я все глаза сломала, глядючи, но все-таки углядела, карта это! Никак на фронт собрались!

Юрок тихонько Варе:

- Не проспи, смотри!

- Сам не проспи, - огрызнулась Варька.

Тут моя ветка возьми и обломись. Я с треском полетела вниз, ладно, ничего себе не переломала. Варька тут же схватила меня за ухо:

- Ах, цыга-анка проклятая! Шпионить вздумала?

- Пусти! Пусти, говорю, я мамке пожалуюсь!

- Я те пожалуюсь, я те пожалуюсь! Так отхожу по одному месту, что мало не покажется!

- А вот и расскажу! - Ухо распухло, но Варька держала крепко, - И никуда вы не сбежите! Мамка в сарайке запрет… да пусти же!

Тут вмешался Юрок:

- Алечка, – ласково так сказал, я аж остолбенела. Все цыганка, да цыганка, а тут на тебе – Алечка!

-Не рассказывай никому. Хочешь, с нами пойдем?

-Ты сдурел? Куда с такой-то? – оторопела Варя.

А Юрок глазом ей моргает: «Молчи!» Ага! Им главное, чтоб я не нажаловалась, а как усну - они дадут деру!

Да не ту провести захотели – я спать вообще не легла. Все сидела, щипала себя за ногу, чтоб глаза не смыкались.

Слышу, наконец, Варька завозилась на лавке. «Ага, - думаю, - не уйдешь без меня!»

Варька – юрк под печку, схватила холщовый мешок и бежать. Я за ней.
Она за околицу, да на поле ромашковое побежала. Там с Юрком и встретилась. А уж светать стало, заметить могли. Я в траве затаилась. Они идут, и я бегу, пригибаюсь, прячусь в высокой траве. Устала, из сил выбилась – да на осиное гнездо встала, будь оно неладно. Заорала во всю мочь!

Варька кинулась ко мне. А потом от меня! Эх, и злющие осы попались: насилу ноги унесли. Меня покусали – щеку и руку тут же раздуло, как подушку.
Но я не заплакала. Варька идет молча, злится, а Юрок хохочет: «Ну, цыганочка, ну, боец!»

Пошли мы вместе – не возвращаться же…

Долго шли. Я ныть начала:

-Варь, дай попить!

А та все ещё злится, говорит Юрку:

 – С малым дитем не возьмут нас, домой погонят!

- С малым дитем, ага? - возмутилась я - Да я на любое дерево залезу, в любую щель подползу, в тыл врага проберусь. А ты кобыла здоровая! - тут Варька кинулась на меня, и быть драке, но Юрок прикрикнул:

- Обеих бы вас выпороть, да к мамке отправить!

Дал мне попить из фляги. Настоящей, солдатской. А сам все с картой сверялся. Линия фронта была от нас не так далека. По ночам особенно слышны были залпы орудий. Но все-таки, идти было далековато.

Дома – мама, а тут – война. И мы идем на эту войну.

- Стой! Стрелять буду! - как из-под земли раздался голос. Мы приросли к земле от страха. Со всех сторон к нам бежали солдаты.

- Дяденьки, не стреляйте, – крикнула я им. - Мы свои! Мы воевать пришли!

Тут Юрок в себя малость пришел, замахал руками, закричал:

- Свои, не стреляйте!

Солдаты обступили нас. Один, что постарше, потрепал Юрка по щеке и захохотал:

- Ступайте домой, вояки - тут вам не игрушки.

Юрок аж побледнел весь: «Не пойду домой, мол, что хотите делайте!»

Старшой перестал смеяться и прикрикнул:

– Один мужик, поди, в семье остался? Не совестно мать оставлять? Симоненко – ну-ка, проводь их!

Солдатик, молоденький совсем, улыбнулся нам и мотнул головой, мол – айда обратно!

Домой мы шли не разговаривая. Юрку было до слез обидно. Варя молчала, но, как стали к дому подходить, меня по голове погладила. «Чего это она, - думаю, - солнцем напекло, что ли?»

А кругом – красота! Небо синее-синее, травы голову склонили, зной, тишина…
Дошли до ромашкового поля. Тут солдат нас удивил: сначала нарвал целую охапку ромашек, а потом лег на спину, голову запрокинул и в небо смотрит. Гляжу – батюшки святы, да он плачет!

«Какой-то не настоящий солдат, - думаю, - настоящий бы плакать не стал».
Сейчас мне понятно, дуре старой, что не знал он – увидит ли ещё небо, ромашки, детей.

Потом он встал, улыбнулся нам совсем по-детски:

- Ну, тут добежите уж до дому-то, - говорит и протягивает мешок Варьке.

- Сестренка? – кивает мне, - На-ка, держи!

И дарит мне, как взрослой, целую охапку ромашек.

Мать выпорола и меня, и Варю. Сначала за то, что сбежали. Потом за то, что в дом не зазвали солдата – молока бы хоть, дурехи, ему налили!

В мешке, что он отдал Варе, были тушенка и хлеб.

На ужин у нас была картошка с тушенкой. Ничего вкуснее я в жизни не ела.
А ромашки я на стол поставила. Налила в жестяную банку воды и поставила.
С тех пор на ромашки смотреть спокойно не могу, все вспоминаю его. Больше полвека прошло, а я как сейчас помню, как лег он головой в ромашки эти, на небо смотрит – и говорит, что от солнышка глаза слезятся.

Ну, все! Заговорилась я с тобой, - спохватилась бабушка, глядя на часы. - Время-то уже!

Она засуетилась, захлопотала по хозяйству.

А я думала о том, что обязательно найду ромашки – желтые солнышки с белыми лучиками. Ведь все равно они где-то есть – ромашки эти! Завтра встану ещё раньше, обойду все полянки, облазаю все кручи – и нарву букет, нет - целую охапку для бабушки.
Для бабушки и того солдатика…

Татьяна Баннова

Источник: журнал МОЛОКО, № 9, 2016

← Вернуться к списку