Культура

Сон Раскольникова: русская революция. Снятие Каиновой печати

Евгений Авдеенко

Тема «Каиновой печати» была определяющей в «наказании» убийцы Раскольникова. Его наказывают не муки совести, а двузначная печать Каина: Раскольников  совершенно охранен от преследования и совершенно одинок – отлучен от общества людей. 

Существенное различие между первым убийцей в Св. Истории и убийцей Раскольниковым состоит в том, что Каин подвергся проклятию, а «знамение» Каина было дано ему как защита. Каинова печать на Раскольникове дана ему в «наказание»: это не знак проклятия, а наказ – нечто понять, пережить, покаяние для него возможно.

Когда Раскольников сознался в убийстве, он принял «наказание», однако это произошло вопреки совести и вопреки сознанию. Совесть его была «совершенно спокойна», «теорию» свою он считал верной. Достоевский предъявляет нам как очевидную нелепость, абсурд, но, если угодно, загадку:

в Раскольникове совесть и сознание совершенно согласны: совесть его молчит, сознание – лжет, убеждения его и даже преступная «мысль» остаются прежними. И со всем этим он идет предавать себя в полицейский участок. 

Абсурдность такого положения требует разрешения. Открывается самостоятельная часть романа «Преступление и наказание», которая называется «Эпилог». Эпилог есть именно дополнительная часть романа, потому что «преступление» получило свое «наказание», Эпилог же говорит о совести и о покаянии.

В Эпилоге продолжается развитие темы Каиновой печати. Достоевский рассказывает нечто большее, чем историю одного из убийств. Трижды в романе он художественно удостоверял, что Каинова печать не снимается покаянием, потому что под Каиновой печатью – нет покаяния. Первый раз – при чтении Евангелия (в первом разговоре с Соней); второй раз – когда он сознался Соне в своем преступлении; третий раз – Раскольник объявил о своем преступлении полиции. Во всех перечисленных случаях о покаянии речи нет. Преступнику необходимо совлечь с себя печать Каина; что-то (что?) должно произойти, чтобы печать первоубийцы – сошла с него как черное пятно.  

Эпилог продолжает развитие одной из главных мыслей романа:

Каинова печать снимается только страданием.  

Поэтому Эпилог – это такая самостоятельная часть романа, которая дорабатывает до конца главную тему, обозначенную в заглавии романа – «Преступление и наказание». По своему мыслительному содержанию Эпилог романа равновесен шести его частям. Поэтому он требует отдельного изучения.

*

Мы воспринимаем слово «совесть» как исконно русское слово, и это верно в одном отношении: мы ни в каком общественном слое и в целом как народ не можем без него обойтись. Однако само слово принадлежит к числу «переводных слов» – заимствованных из другого языка[1].

«Совесть» – соотносится с глаголом «со-ведаю». «У нас, – пишет филолог-классик, – такого слова или оборота нет; мы говорим: “я не знаю греха за собой”, а не “с собой”». Казалось бы, какая разница: «знаю за собой» или «знаю с собой»? Когда мы употребляем слово «со-весть»[2], то подразумеваем, что

есть некто во мне – есть некто, «знающий это деяние вместе со мной», и этот некто я сам, божественное начало моей души.

«Итак, душа человека двоится: одна часть, земная, оскверняет себя грехом, – другая, божественная, становится строгой свидетельницей и судьей первой; эта вторая часть, “ведающая вместе с нами” – наша совесть»[3].

В духовно-психологическом романе автор, не упуская ни одного необходимого элемента, – читать это бывает мучительно – предъявляет путь героя к решительному моменту, когда он почему-то принял наказание. Но автор ведет героя дальше – за черту, когда герой принял наказание. Мало принять наказание. Это только залог чего-то иного.

Когда Раскольников сознался в своем преступлении, он не сознавал «за собой» никакого преступления, напротив, он сознавал, что прав. Тем более в его душе нет никого, кто бы «вместе с ним ведал» о том, что преступление – преступление. Сознание лжет, совесть молчит. В этот момент в свои права вступает иное начало.

В Раскольникове сознание было пересилено тем началом, которое Достоевский называет – «жизнь»[4]. Принять наказание для Раскольникова было действие отнюдь не выбора или свободного решения, это было действие на уровне жизни (живота, «утробы») – перед лицом реальной возможности лишить себя жизни.

Движущее начало «жизнь» имеет личный источник. Однако там, где совесть молчит, «жизнь» ощущается началом безличным и внешним, даже «бессмысленным».

Так было у Раскольникова. Жизнь в Раскольникове пересилила сознание, и он принял наказание, но для покаяния этого совершенно недостаточно. И страдания как такового для покаяния – недостаточно. На каторге для героя ничего не изменилось. Через полтора года каторги Раскольников продолжал пребывать в том же «сознании», как и при явке с повинной: его мучила «бессмыслица» того, что произошло с ним, он стыдился и не понимал этого.

«Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы, и должен смириться и покориться пред “бессмыслицей” какого-то приговора, если хочет сколько-нибудь успокоить себя».

Раскольников принял наказание, но сознает наказание – лишь как внешнюю для себя и враждебную себе необходимость. Каторгу он принял, зачем он это сделал, не понимает, не может разгадать этой загадки.

 *

Какую страшную опасность миновал Раскольников, мы видим в романе «Преступление и наказание» через Свидригайлова, а в романе «Братья Карамазовы» – через Ивана Карамазова.

Иван Карамазов в ночь перед судом «решался»: пойти ли и сознаться в том, что он соучастник преступления. В эту ночь Ивана мучил «черт», и черт сказал ему напоследок:

«Ты сам не знаешь, для чего идешь! И будто ты решился? Ты еще не решился. Ты всю ночь будешь сидеть и решать: идти или нет? Но ты все-таки пойдешь и знаешь, что пойдешь, сам знаешь, что, как бы ты ни решался, решение уж от тебя не зависит. Пойдешь, потому что не смеешь не пойти. Почему не смеешь, –  это уж сам угадай, вот тебе загадка!» 

Черт – больное сознание Ивана – всячески скрывает от него совестное начало. Черт скрывает, что в нем, Иване, есть Некто (Ему черт – враг), Кто «вместе с» Иваном все знает и сможет на суде изречь – как правду. Движущее начало – жизнь – толкает Ивана пойти на суд (и Иван дойдет до суда), но это движущее начало жизни останется для него безличной силой. И черт глумится над Иваном: ты все-таки пойдешь, не смеешь не пойти, решение от тебя не зависит. Черту важно доказать, что сила, влекущая Ивана на суд – только внешняя ему, ни в коем случае не он сам. Иван не смог найти источника жизни – Того, Кто говорит «вместе с» человеком в совести человека. Иван на суд явился, но не смог сказать слово правды. На это его не хватило. «Загадки», что черт загадал, Иван не разгадал. Иван сошел с ума.

Жизнь, которая привела Раскольникова к наказанию, имеет личный источник. Жизнь – это Он (Бог); одно из имен Божьих – «Жизнь»[5]. Раскольников оказался с наказанием, но вне общения с источником жизни.

Однако и над «загадкой» вроде той, что черт загадал Ивану, Раскольников не бьется. Почему же? Потому что он, в отличие от Ивана, наказание принял. К слову сказать, Раскольников и Иван Карамазов оба – смелые теоретики и очень захваченные сознанием герои, но, кроме различия характеров, у них есть и существенное различие в том положении, которое каждый занимает в отношении к «жизни»: у Раскольникова было детство, был отец, была мать, и было рядом любящее сердце. У Раскольникова было исходное, к чему можно вернуться. Ничего этого у Ивана Карамазова не было. 

*

На каторге, как ни странно, Раскольников почувствовал себя «на свободе»  (курсив Достоевского). Вот что дало ему наказание: он не бьется над «чертовой» загадкой и в заключении он – на свободе. До признания все его душевное пространство было заполнено вопросом, как жить, признаваться или нет. На каторге он без сомнения понял, что его «теория» (он продолжает считать ее верной) – не его, он не может ею жить. Таким образом, он оказался в «беспредметной тревоге»:

«Зачем ему жить? К чему стремиться?» По натуре он «готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию».

Когда Раскольников потерял идею, он почувствовал себя потерянным. Со стороны того, что он называет «совесть», ему не было поддержки:

он нашел, что «совесть его спокойна»; «ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины». А ведь он был не из тех людей, говорит Достоевский, кто бежит раскаяния и стыдится признаться в ошибке: «О, как бы счастлив он был, если бы мог сам обвинить себя!»

Раскольников начинает всматриваться в людей, удивляется им: он «видел примеры все более необъяснимые».  

«Он смотрел на каторжных товарищей своих и удивлялся: как… все они любили жизнь, как они дорожили ею». Он удивлялся тому, что какой-нибудь бродяга принимал такие муки, чтобы порадоваться лучу солнца, роднику, траве. Чем живут эти люди?

Он перестал ненавидеть людей, «его же самого не любили и избегали все, его даже стали под конец ненавидеть – почему?» По-новому, странно и удивительно почувствовал преступник Каинову печать, оказавшись среди других преступников:

они «презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее». 

«Идейные» преступники – Каинского рода – это отдельная каста. Каторжане как бы чувствовали, что этот «идейный» преступник – он им не чета.

«Казалось, он и они были разных наций. Он и они смотрели друг на друга недоверчиво и неприязненно». (Но дело не в нации, хотя иной раз и так бывало на каторге; у Достоевского есть рассказ на эту тему – «Мужик Марей»). «В остроге были тоже ссыльные поляки, политические преступники. Те просто считали весь этот люд за невежд и хлопов и презирали их свысока; но Раскольников не мог так смотреть: он ясно видел, что эти невежды во многом гораздо умнее этих самых поляков. Были тут и русские, тоже слишком презиравшие этот народ, – один бывший офицер и два семинариста; Раскольников ясно замечал и их ошибку». (Заметим, что на каторге противопоставление «офицер» и «студент» теряет силу.)

Раскольников не отвечал ни ненавистью, ни презрением, он не мог смотреть на этих людей как на быдло; откуда же «та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ним и всем этим людом»?

Однажды Он сам чуть не стал жертвой убийства, это случилось во время Великого поста. Великий пост – время сугубого покаяния. Раскольников на второй неделе  поста со всей казармой говел и ходил в церковь молиться. На православном богослужении (вечерне, утрене, литургии) в символах богослужения переживается вся история мира (творение, грехопадение, спасение). Как это могло действовать на Раскольникова? Как он слушал слова великопостной молитвы (св. Ефрема Сирина), на которой совершаются земные поклоны и человек просит у Господа и Владыки жизни даровать ему «дух целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви», просит дать ему «зреть свои прегрешения и не осуждать брата своего»?

Раскольников был в церкви вместе с другими каторжными, а они однажды почему-то «все разом напали на него с остервенением. – Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! – кричали ему. – Убить тебя надо». Он никогда не говорил с ними о Боге и о вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился на него в решительном исступлении». Раскольников не защищался (его защищала только Каинова печать): «ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойный успел вовремя стать между ним и убийцей – не то пролилась бы кровь». 

Вокруг Раскольникова слишком много непонятного, он умеет это отмечать. Загадкой для него было и то, что эти люди, готовые убить его, «так полюбили Соню. Все знали, что она “за ним” последовала, но “грубые клейменые каторжные” величали ее “матушка, мать наша, болезная”», хвалили ее, «даже уж не знали, за что похвалить. К ней даже ходили лечиться».

Обстоятельства вокруг него складываются так, что Раскольников не понимает жизни. Но чтобы ему понять жизнь, нужно постичь, что жизнь имеет личный источник.

Этого Раскольников в текущих событиях жизни сделать никак не в силах. Необходим резкий поворот сюжета – выход из привычного круга и текущего распорядка. Это будет – болезнь и сон.

Реальная болезнь – до жара и бреда – перекрыла собой болезнь сознания. Раскольников «пролежал в больнице весь конец поста и Святую», Пасхальную, неделю. В жару и бреду Раскольников видел сны.

                                                        *

«Пусть это был только сон… во сне принимаешь действительность без спору… во сне перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце», – говорит герой «фантастического рассказа» Достоевского («Сон смешного человека»; 1877 год).

Во сне Раскольников увидел, «что он сделал». Бог спросил Каина:

Что ты сделал?

Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли.

Быт. 4:10

И Раскольников увидел, что он сделал. Видеть – это значит знать непосредственно, это область, где сознание (у Достоевского – болезнь) бессильно. Раскольников именно увидел, и тут никакого понимания, рефлексии, осознания не было близко. Сон Раскольникова, а затем его мысли (сознание) после сна резко контрастировали:

«Раскольникова  мучило то, что этот бессмысленный бред так грустно и так мучительно отзывается в его воспоминаниях, что так долго не проходит впечатление этих горячечных грез».

Раскольников увидел свое преступление как вселенскую вину, как мировую катастрофу…

Таков был замысел романа и таков был главный герой романа: все человечество[6] в лице преступника должно определенно встать в отношение к Богу.

И когда в Раскольникове побеждала жизнь, и он шел в участок, и потом, на каторге за полтора года, он – не имел никакого доступа к Тому, Кто есть источник жизни… и Бог не имел доступа к преступнику. Между ними не было общения.

В преступнике что-то должно произойти – не постороннее, не внешнее, не насильное, такое – его собственное, которое раскроет границы его Я, прежде твердо сомкнутые сознанием. 

Это не будет смена понятий и ассоциаций, это не будет смена убеждений или переход на иные идейные позиции. Сон Раскольникова – это не сознательное, но это и не бессознательное. Такому состоянию есть отдаленный аналог в Священном Писании и в древнееврейском слове тардемá – «исступление», когда человек видит, что происходит, не теряет память, но он находится в исступлении, исторгнут из себя (иступил), чтобы не чувствовать боли или ужаса[7]. То, что человек видит в исступлении (тардемá), он бы в бодрствующем состоянии перенести не смог.

*

Раскольников во сне увидел ошибку своего сердца, он увидел, что будет, когда весь народ совершит эту, его – Раскольникова –  «ошибку сердца».

Сознание преступника внезапно расширилось на народ… До основания рухнула его «теория», что люди делятся на два разряда.

Такой внезапности человек в обычном состоянии перенести не может. Воочию увидеть ошибку своего сердца может быть в тысячу раз больнее, чем сильная физическая боль. Достоевский пишет о том, что такое ошибка сердца: это – «зараженный дух»:

«Ошибки и недоумения ума исчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца… Ошибки сердца есть вещь страшно важная: это есть уже зараженный дух иногда даже во всей нации, несущий с собою весьма часто такую степень слепоты, которая не излечивается даже ни перед какими фактами… причем, происходит даже так, что скорее умрет вся нация, сознательно, то есть даже поняв слепоту свою, но не желая (курсив Достоевского) уже излечиваться»[8].  

«Ошибку сердца» Достоевский увидел воочию в западной цивилизации. «Ошибку сердца» и последствия ее он пророчески предсказал и для русской истории. В 1862 году Достоевский увидел Всемирную выставку в Англии и ужаснулся:

«Да, выставка поразительна. Вы чувствуете страшную силу, которая объединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира, в единое стадо… Как бы вы ни были независимы, но вам отчего-то становится страшно… Это какая-то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из Апокалипсиса, воочию совершающееся. Вы чувствуете, что много надо вековечного духовного отпора и отрицания, чтоб не поддаться, не подчиниться впечатлению, не поклониться факту и не обоготворить Ваала, то есть не принять существующего за идеал»[9].

«Принять существующее за идеал», поклониться факту, заключиться в материальный мир («обоготворить Ваала») – соблазн западной цивилизации.

Чтобы не поддаться этому соблазну (имя его «Вавилон»), нужен не потерянный в веках – «вековечный духовный отпор». Наше достояние – «вековечный духовный отпор».

На христианском Востоке – «ошибка сердца» (наша ошибка сердца) была иной, чем на Западе. «Жить, чтобы существовать?» – вопрос Раскольникова. Нет, «он тысячу раз и прежде готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию. Одного существования всегда было мало ему; он всегда хотел большего. Может быть, по одной только силе своих желаний он и счел себя тогда человеком, которому более разрешено, чем другому».

«Отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию» – это подстерегающая русских ошибка сердца.

«Сила желаний», которая выходит за рамки существующего, может быть огромной религиозной мощью. И эта же сила желаний может привести к разрушению настоящего во имя будущего – утопии и мечте. Мечтатель – частый герой у Достоевского. Преданность мечте – так или иначе сопровождает чуть ли не всех его героев. От силы желаний, заложенных в мечте – прямой путь к социальной утопии. Требование правды может внезапно перерасти в жестокий бунт и самоистребление.

Главный герой романа – в высшей степени требовательный, бунтующий. Раскольников, сочиняя свою теорию, парадоксальным образом пришел к тому же, к чему пришли социалисты: «разрушение настоящего во имя лучшего» (собственные его слова). Все люди тогда логично подразделяются на два разряда: «первый разряд всегда – господин настоящего, второй разряд – господин будущего». Люди второго разряда (люди будущего) «имеют дар или талант сказать в среде своей новое слово» (курсив Достоевского) и для своей идеи, для будущего, для всего человечества могут разрешить себе «кровь по совести».

Когда возникает идея, что наступает царство новой правды (после Христа – новой), то на русской почве (Достоевский был почвенник) эта идея попадает в сферу утопии, а у нас, где утопия, там – «все позволено». Утопист на русской почве – чума.

*

Ошибка сердца откроется Раскольникову во сне – в видении. Свое преступление он оправдывал аргументами из всемирной истории. Поэтому он увидит свое преступление как всемирную катастрофу.

«Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу...  

Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. 

Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и неколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований...

Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром…

Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались… 

Оставили самые обыкновенные ремесла… остановилось земледелие… начался голод».

По сердцу, это наша история ХХ века, это русская революция. Голод – это конечный итог: люди подпали под печать Каина, которому было сказано:

Земля не станет более давать силы своей для тебя.

Быт. 4:12

Достоевский в Эпилоге делает важный мыслительный, оказавшийся пророческим для русской истории ход:

Достоевский провидел Каинову печать на своем народе…

Через «сон Раскольникова» Достоевский показал, чем может быть революция в России. Это не будет соблазн, исходящий от западной цивилизации (Европы), который «воочию увидел» Достоевский. Не благами «цивилизации» – обезбоженного состояния – прельстится человек. Соблазн буквально придет с другой стороны (обозначено – «Азии»), люди будут «отдавать существование за идею», мечту,  фантазию.  

Причина катастрофы не экономика, не политика, не ошибки власти, не заговор, а, в конечном счете, только «зараженный дух» – проникший во все слои и сословия народной жизни «зараженный дух».

Повреждены все сферы ума человеческого – нравственная, научная, правовая, религиозная. Наступило помрачение ума, которое непременно предшествует преступлению.

Ошибка сердца – это не теория, не расчет, не поиск своего интереса, это – подмена религиозной веры, ее энтузиазма и жертвенности, это – уверенность в истине, убеждение, мучение, слезы… Но ошибка сердца не есть сознательная ложь.

Это Каин солгал Богу, он стал неспособен к раскаянию и проклят… Когда народ ошибается сердцем, он ложь принимает за истину. С подменой веры народ принимает на себя Каинову печать, но не проклятие Каина.

Этапы духовного выздоровления у целой нации будут те же, что у Раскольникова: первое – это страдание понести.

*

Когда пророчество о революции сбылось, мы можем как к неоценимому духовному опыту прибегнуть к исследованию Достоевского о природе Каиновой печати, когда она дается не в проклятие, а в наказание. В революции мы приняли на себя Каинову печать как наказание, и задача – в том, чтобы совлечь с себя Каинову печать. Как для личности, так и для народа одинаково достоверно, что

печать Каина не снимается покаянием. Только – страданием.

В этом смысл тоталитарного режима и внутреннего террора в России после революции. В этом смысл участия народа в самой жестокой из войн мировой истории. Народ понес великое страдание и через внутренний режим, и через войну с внешним врагом.

Самое важное сейчас – усвоить то всенародное страдание.

Необходимо с предельной ясностью видеть связь пережитого страдания с отступничеством всех сословий от исторических начал жизни нации, извлечь духовный смысл и сделать его своим. Не только кровь мучеников за веру мистически нас укрепляет, но все совокупное народное страдание – даже тех, кто стал соучастником утопии, совершил ошибку, соблазнился, был виновен и пострадал.

Всенародное страдание может стать этапом на пути выздоровления, а может и не стать. Не станет оно в том случае, если слушать тех, кто контрреволюционный террор рассматривают сам по себе – вне связи с революцией, которая положила на нас Каинову печать. Когда современный «Каин» – глупенький либерал или сознательный адепт западной либеральной идеологии – зовет нас каяться в контрреволюции, а не в революции, нужно знать, что тем он хочет окончательно пресечь («как ножницами отрезать») нас от нашего прошедшего, окончательно обесценить то всенародное страдание, которое уже пережито как наказание и принесено как жертва. Бесстыдно над жертвами террора и войны – глумятся, само страдание предъявляют как позор и проявление рабского духа.

Когда «Каин» зовет нас каяться не в грехе – революции, цареубийства, гонений на Церковь, но каяться в наказании за грех, то он хочет одного: чтобы мы шли «путем Каина» (Иуд. 1:11).    

*

«Фантастическая» картина неведомой какой-то грядущей мировой катастрофы больно задела Раскольникова. Почему «так долго этот бессмысленный бред так грустно и мучительно отзывался в его воспоминаниях»?

Раскольников увидел, что он перед всеми виновен…

Сердце Раскольникова во сне подсказало ему, что он виновник будущей мировой трагедии. Из идей Достоевского, может быть, самая пронзительная та, что каждый человек перед всеми виноват[10]. Эта мысль – христианская и принадлежит всему христианскому миру, но она же и своеобразно – «своя» – русская. Если русский человек видит Правду, ему открывается весь мир.

То, что увидел через сон Раскольников (что он перед всеми виновен), стало возможно только после Боговоплощения, когда

Единый безгрешный пострадал за всех и всех вина оказалась на Нем. Такой сон, как у Раскольникова, не снился никому до Христа.

Бог воплотился – «не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2:9). Эту идею Достоевский обозначил в Эпилоге «Преступления и наказания», он развил ее в романе «Братья Карамазовы» и ей целиком посвятил «фантастический рассказ» – «Сон смешного человека».

Герой рассказа решает застрелиться… В ночь, сырую петербуржскую ночь, когда он положил убить себя, ему снится сон.

Он выстрелил себе в сердце (хотя раньше положил непременно стрелять в голову) и был похоронен… Какое-то «неизвестное существо», которое «имело как бы лик человеческий», перенесло его через бесконечные пространства – к другому солнцу, на другую землю.

Увидев людей той земли, он «тотчас же, при первом взгляде на их лица, понял все, все!  Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители».  

Я знал, – продолжает герой рассказа, – что «они никогда не поймут меня, а потому почти и не говорил им о нашей земле. Я лишь целовал при них ту землю, на которой они жили, и без слов обожал их самих, и они видели это и давали себя обожать, не стыдясь… потому что много любили сами… Я часто говорил им, что я все это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась мне еще на нашей земле зовущею тоскою, доходившею подчас до нестерпимой скорби».

Герой рассказа, как он себя рекомендует, – «современный прогрессист и гнусный петербуржец», человек цивилизации, «ему казалось неразрешимым то, например», что эти люди, «зная столь много, не имеют нашей науки... они не стремились к познанию жизни, так как мы стремимся сознать ее, потому что жизнь их была восполнена».

Из первых глав Библии мы знаем, что для жизни не нужна цивилизация. Первую цивилизацию на земле строили потомки Каина (Быт. 4:17-24). Те люди, которые зовутся «сыны Божии» (Быт. 6:2), ничего не изобретали и ничего не строили, они имели несравненно большее – они просто жили. Это и увидел герой рассказа.

«О да, конечно, я был побежден лишь одним ощущением того сна, и оно только одно уцелело в до крови раненном сердце моем… Пусть это сон, но все это не могло не быть…  Ибо тут случилось нечто такое, нечто до такого ужаса истинное, что это не могло бы пригрезиться во сне. Пусть сон мой породило сердце мое, но разве одно сердце мое в силах было породить ту ужасную правду, которая потом случилась со мной?.. Неужели же мелкое сердце мое и капризный, ничтожный ум мой могли возвыситься до такого откровения правды!» (Сон Раскольникова был именно «откровение правды».)

«Дело в том, что я…  развратил их всех... причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи».

Ядро грехопадения есть ложь – мысль чисто библейская. Первую ложь изрек диавол в образе змея, соблазнивший прародителей в раю – «будете как боги» (Быт. 3:5), затем Каин солгал брату, выманив его в поле, и солгал Богу – «разве я сторож брату моему?» (Быт. 4:8, 9).

Ложь – не ошибка, ложь – сознательное извращение истины. У Достоевского сознание есть болезнь, может быть, именно потому что

сознание есть главное условие лжи. Герой рассказа принес сознание в жизнь людей безгрешной земли – именно как условие лжи; ложь привилась к жизни.

«Атом лжи проник в их сердца и понравился им. Затем быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность – жестокость... очень скоро брызнула первая кровь… Началась борьба за разъединение, за обособление, за личность… Они познали скорбь и полюбили скорбь… Тогда у них родилась наука… – “У нас есть наука, и через нее мы отыщем вновь истину, но примем ее уже сознательно, знание выше чувства, сознание жизни – выше жизни”…  Вот что говорили они, и после слов таких каждый возлюбил себя больше всех…

Стали появляться люди, которые начали придумывать: как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому…

Но чувство самосохранения стало быстро ослабевать, явились гордецы и сладострастники, которые прямо потребовали всего иль ничего. Для приобретения всего прибегалось к злодейству, а если оно не удавалось – к самоубийству. Явились религии с культом небытия и саморазрушения».

Что удержало Раскольникова от самоубийства, когда он стоял над водой – стихией смерти в романе?

«Уж и тогда, когда стоял он над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь».

Раскольников не хотел лгать, и ему дается от Бога наказание – Каинова печать как наказание. Раскольников – «теоретически раздраженное сердце» – был утопист, но ему было дано «предчувствовать в себе и в убеждениях своих глубокую ложь». Иная судьба и иное значение Каиновой печати – у тех, кто сознательно прибегал к лжи и сознательно внедрял утопию, построенную на лжи.

*

Сновидец из «фантастического рассказа» пережил во сне, что он «перед всеми виноват», пережил и раскаяние:

«Я ходил между ними, ломая руки, и плакал над ними, но любил их, может быть, еще больше, чем прежде… Я полюбил их оскверненную ими землю еще больше, чем когда она была раем… Я говорил им, что все это сделал я, я один; что это я им принес разврат, заразу и ложь! Я умолял их, чтобы они распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест. Я не мог, не в силах был убить себя сам, но я хотел принять от них муки… Но они лишь смеялись надо мной… Тогда скорбь вошла в мою душу с такою силой, что сердце мое стеснилось, и я почувствовал, что умру, и тут… ну вот тут я и проснулся».

Герой этой мистической повести за свое решение покончить с собой был наказан – сном; и во сне же он понял «наказанное» ему. Ему было наказано – жить. Проснувшись, он отталкивает револьвер, заряженный к самоубийству: «О, теперь жизни и жизни!» 

Описание сна Раскольникова на каторге заканчивается такими словами:

«Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные... но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса».

Герой «фантастического рассказа» Достоевского стал таким человеком после своего сна-откровения: он не скрывается от других, но его никто не слышит, он проповедует Истину, но люди смеются над ним. «У нас не переводились, да и не переведутся праведные. Их только не замечают. Такие люди, стоя в стороне от главного исторического движения, сильнее других делают историю»[11].

 *

У героя рассказа «Сон смешного человека» выздоровление души, восстановление ее состава произошло во сне. Раскольников после своего сна еще долго выздоравливал, «шла уже вторая неделя после Святой; стояли теплые, ясные весенние дни». В больнице он «нечаянно подошел к окну и вдруг увидел вдали, у госпитальных ворот, Соню. Она стояла и как бы чего-то ждала. Что-то как бы пронзило в ту минуту его сердце; он вздрогнул и поскорее отошел от окна».

Соня заболела, он сильно беспокоился, посылал о ней справляться. Когда он читал ее записку, «сердце его сильно и больно билось». Еще до пророческого сна ненависть отошла от его сердца. Теперь сердце с болью отзывается…

Однажды Раскольников очутился на берегу реки.

«С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем непохожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его».

На том берегу – воочию – Раскольников видит как бы иную землю, просторную, ласковую, свободную, – времен первых патриархов и отца всех верующих, Авраама.

Рядом с Раскольниковым в эту минуту была Соня… «Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени… Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла, В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее, и что настала же, наконец, эта минута»…

Преступник понял «наказанное». То, что он «сознавал» как бессмысленную, внешнюю, жестокую необходимость, которой он подчинился почти против воли (только перед лицом самоубийства), – это наказание привело его к  жизни.

«Он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим… Оставалось еще семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия!  Но он воскрес, и он знал это… В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково… ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?»

«Наступала жизнь».

Таков был смысл наказания преступника: ему было наказано жить. Над Раскольниковым совершилось то, что написано в «вечной Книге»:

«Бог не хочет смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему» (Иез. 33:11).

← Вернуться к списку