Наследник - Православный молодежный журнал
православный молодежный журнал
Контакты | Карта сайта

Культура

Свидетель эпохи из «Дома на набережной»


Алексей КАЗАКОВ

Юрий Трифонов и его время

Удаляясь, время обладает и способностью приближать, укрупнять прошлое. По прошествии десятилетий со дня своей первой встречи с Юрием Валентиновичем Трифоновым (1925 – 1981) образ писателя видится мне в более полном, зримом объеме, как характер, душа.

Он всегда был неспешен, спокоен и весок. Эта внешняя степенность постоянно скрывала, как бы скрадывала, сглаживала созидательную мощь его духовного творческого потенциала. Страсть его души понятна и видна была далеко не каждому. По отношению к Трифонову всякие банальности неуместны, он сам всегда избегал их. Поэтому и говорить о Трифонове надо без всякой литературной натужности. На мой взгляд, сформировавшийся из многократного общения с писателем, личность Юрия Трифонова более всего объясняется его же словами, сказанными об одном из персонажей: «Не герой, не ангел, не феномен, но с чем-то внутри безусловно феноменальным».

От природы ему была дана способность увидеть в частном проявлении жизни общую закономерность окружающего бытия. Способность эту он развил многократно. Развил неустанным трудом и поиском художника, широким общением с людьми, которое приводило к тому, что позже, за письменным столом, в вечерней тишине вспоминались «мелочи, чепуха, неуловимое, даже не поступки, не слова, просто взгляды». И тогда рождались столь памятные многим образы трифоновской прозы. Страстная и личная для автора, такой же она ощущалась и читателями. «Студенты», «Утоление жажды», «Нетерпение», «Предварительные итоги», «Обмен», «Долгое прощание», «Другая жизнь», «Дом на набережной», «Старик», «Исчезновение», «Время и место», многочисленные рассказы – такова была стихия прозы Трифонова, что в течение трех десятилетий вызывала страстный отклик читателей и ревностно-бурные споры текущей критики.

Созданная Юрием Трифоновым литература выходила на наших глазах за рамки собственно предмета искусства, сливаясь с реальной живой повседневностью, столь знакомой каждому. Герои той литературы были нашими современниками, они несли в себе социальный заряд своего времени и самосознание, мировосприятие автора-создателя. Именно поэтому романы, повести, рассказы, киносценарии и пьесы Юрия Трифонова являются художественными автографами минувших и настоящих лет. Историческое мышление Трифонова-прозаика вычерчивало каждый новый автограф-произведение прежде всего потому, что «это все важно для истории», как говорил один из персонажей трифоновских романов. Для истории не абстрактной, а конкретной, не книжной истории своего народа и своей страны.

Отвергая соблазнительную возможность мифологизации отдельных ключевых поворотов общественной истории страны, Трифонов собственным путем поиска, обретений и потерь вышел на тернистый путь «антииллюзорности» изображения исторических событий, человеческих судеб. «Моя почва – это все, чем Россия перестрадала», – скажет писатель устами героя одного из своих произведений. Вот эту верность исторической правде Юрий Валентинович взращивал и поощрял в учениках, возглавляя семинар прозы в Литературном институте имени А.М. Горького в 1970-е годы.

Участвуя в этом трифоновском семинаре, я был свидетелем бесед, точнее, собеседований мастера с молодыми прозаиками. Пройдя школу творческих семинаров К.А. Федина и К.Г. Паустовского, Юрий Трифонов щедро делился со своими учениками опытом, обретенным в Литинституте конца 1940-х годов. На семинаре он любил повторять чеховскую фразу о том, что «многописание – великая, спасительная вещь». Скажет эту фразу, помолчит и добавит с убеждающей интонацией: «Особенно важно я бы сказал: бурнописание, страстнописание. Нельзя, решив посвятить себя искусству, выдавливать, как из тюбика, кусочками, полузасохшую пасту. В поисках своей темы, стиля, возможностей надо кидаться в разные стороны, пытаться пробовать одно, другое, третье. Редко, правда, но бывает, что человек сразу себя находит. И еще надо уметь ставить себе большие задачи, даже непосильные, на грани невозможного. Спасти пишущего человека могут не отдельные листочки и тетрадочки, а груды исписанной бумаги. Не бойтесь быть графоманами, хотя графомания, на мой взгляд, – это сало на литературных костях. Но, во всяком случае, непременно что-то выйдет – или шедевр или открытие правды о самом себе».

Многое из сказанного Трифоновым на семинаре прозы в Литинституте позже вошло в его книгу «Продолжительные уроки». Действительно, беседные уроки Юрия Трифонова стали для его учеников продолжительными во времени и в творческой самооценке, оставшись надолго духовными автографами их наставника.

По-настоящему я открыл для себя Трифонова-писателя в 1975 году, когда прочел в «Новом мире» его повесть «Другая жизнь». Зримо оживали те далекие, полузабытые исторические реалии, оттененные штрихами повседневного нашего быта. Несколько озадачивал финал повести, в котором еще предстояло со временем разобраться, осмысливая прочитанное. Обо всем этом у меня и был долгий разговор с Юрием Валентиновичем в пустой аудитории Литинститута. А спустя несколько месяцев в журнале «Дружба народов» (1976) я прочитал «Дом на набережной», после чего обратился к Трифонову с расспросами о его давней документальной повести «Отблеск костра» (1965), посвященной отцу – Валентину Андреевичу Трифонову (1888–1938), неистовому бойцу большевистской гвардии ленинского призыва, ставшего со временем одним из организаторов Красной Гвардии и первым председателем Военной коллегии Верховного суда СССР.

«Отблеск...» – это повесть-документ, где каждая страница дышит воспоминанием-размышлением о судьбе отдельной личности и всей страны эпохи революционной смуты и постреволюционного уклада (как не вспомнить толстовское «мысль семейная», переходящая в «мысль народную»).

Из воспоминаний детства Юрию Трифонову запомнился 1936 год. В том же «Отблеске…» читаем: «Отец любил делать бумажные змеи. В субботу он приезжал на дачу, мы сидели до позднего вечера, строгали планки, резали бумагу, клеили, рисовали на бумаге страшные рожи. Рано утром выходили через задние ворота на луг, который тянулся до самой реки, но реки не было видно, а был виден только высокий противоположный берег, желтый песчаный откос, сосны, избы, колокольня Троице-Лыковской церкви, торчащая из сосен на самом высоком месте берега. Я бежал по мокрому лугу, разматывая бечевку, страшась того, что отец сделал что-нибудь не совсем так и змей не поднимется, и змей действительно поднимался не сразу, некоторое время он волочился по траве, неудачно пытался взлететь и опускался, трепыхался, как курица, и вдруг медленно и чудесно всплывал за моей спиной, я бежал изо всех сил дальше.

Ни у кого не было таких больших, так громко трещащих змеев, как у меня. Потому что отец делал их из старых военных карт, напечатанных на плотной бумаге, а некоторые карты были даже на полотняной подкладке.

Мне всегда было немного жаль истреблять эти карты, такие красивые, добротные, со множеством мельчайших названий, напечатанных старинным шрифтом с буквами ять… Это были царские армейские карты, но их использовали наши во время Гражданской войны.

Отец почему-то не жалел эти карты. Он считал, что они сделали свое дело.

Высоко в синем небе плавал и трещал змей, сделанный из карты Восточного фронта, где отец провел такие тяжелые месяцы с лета 1918 до лета 1919 года…

Но об этом я узнал позже. Мне было 11 лет, когда ночью приехали люди в военном и на той же даче, где мы запускали змеев, арестовали отца и увезли. Мы с сестрой спали, отец не захотел будить нас. Так мы и не попрощались. Это было в ночь на 22 июня 1937 года.

Прошло много лет, прежде чем я по-настоящему понял, кем был мой отец и что он делал во время революции, и прошло еще много лет, прежде чем я смог сказать об этом вслух».

Разбирая архив отца, Трифонов погружался в огневую атмосферу революционного пожара, первые искры которого вспыхивали еще на заре ХХ века. «Меня заворожил запах времени, который сохранился в старых телеграммах, протоколах, газетах, листовках, письмах. Они все были окрашены красным цветом, отблеском того громадного гудящего костра, в огне которого сгорела вся прежняя российская жизнь», – писал Юрий Валентинович.

Донские казаки – 16-летний Валентин Трифонов и его старший брат Евгений вступили в партию большевиков в 1904 году, а уже через год участвовали в вооруженном восстании в Ростове. «Вот так они вступили в партию. И так началась и кончилась их юность: баррикадами, судом и Сибирью», – говорил Юрий Трифонов об отце и дяде.

По прошествии двух десятилетий они стали профессиональными революционерами, старыми большевиками-каторжанами, прошедшими тюрьмы и ссылки, взлеты и падения, сгоревшие, в итоге, в том огромном неуправляемом костре смуты, беззакония и неутоленной жажды справедливости, который они же столь усердно, не щадя живота своего, раздували в ожидании затянувшейся Мировой революции, уверовав в утопические призывы вождей-временщиков, безжалостно уничтожавших своих соратников в борьбе за власть. Вожди, казавшиеся героическим революционным иконостасом, как оказалось, «не были какими-то дьявольскими сверхчеловеками, посланцами сатаны, а были ничтожными маленькими людишками, которых, как пену, вынесло вдруг на гребень истории». (Ю.Трифонов)

Сказано это было о вождях нацистской Германии 1930-х годов, но с зеркальной проекцией на происходящее в СССР, где тогда стараниями политики Сталина вовсю ковался будущий фашистский меч. После подписания пакта «Молотова-Риббентропа» (1939) Германия получила от СССР для своих военных потребностей сотни тысяч тонн нефти, марганцевой руды, десятки тысяч тонн меди, более одного миллиона тонн лесоматериалов, полтора миллиона тонн зерна. Более того, наша страна покупала для Германии металл в третьих странах. На 22 июня 1941 года Германия задолжала СССР 229 миллионов рейхсмарок. Помимо этого, по приказу Сталина было репрессировано около половины всего командного состава Красной армии.

Образ костра возник в воображении Трифонова после детального изучения бурной биографии отца и его сподвижников по партии (по его определению – «кочегаров революции»), вступивших с врагами в бой роковой, но не ведая своих будущих безвестных судеб…

«На каждом человеке лежит отблеск истории. Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех. История полыхает, как громадный костер, и каждый из нас бросает в него свой хворост», – размышлял Трифонов.

Продолжал бросать свой хворост в тот костер и отец писателя, занимая в 1920 – 1930-е годы высокие посты. В частности, он был первым председателем высшего военного судебного органа СССР, готовя документы по решению организационно-правовых вопросов по реорганизации трибуналов, включая кадровые вопросы. В те годы он подготовил ряд документов («Об угрозе народному хозяйству со стороны управленческих учреждений», «О работе Госплана» и другие), направляя их в ЦК РКП(б) и лично Сталину. Многие идеи В.А. Трифонова были положены в основу решений по организации деятельности военной юстиции, которые шли вразрез с теорией и практикой сталинских органов власти. Так же, как его статья «Фронт и тыл» (1919) содержала новаторские предложения, касающиеся дальнейших действий РККА в пору грядущей войны. В рабочих записях В.А. Трифонова о роли «сталинско-ворошиловской» конницы вообще нет ни слова, отвергая ее боеспособность.

Сестра писателя Т.В. Трифонова вспоминала: «В Серебряном бору отец встретил Ворошилова верхом в окружении большой охраны. Отец рассказывал маме: “Клим сидит в седле, как собака на заборе. Я его спросил: “Не помочь ли?” Мама ахнула: “Зачем же ты так?” – “Не удержался”, – ответил отец».

Написав книгу «Контуры грядущей войны» (1936-37), В.А. Трифонов ставил прямо вопрос о неизбежной скорой схватке с немецким фашизмом. В ней он, в частности, предупреждал: «Новейшие средства войны создали могущественное оружие для нападения на суше и в воздухе, причем мощность этого оружия усиливается во сто крат в условиях внезапности. Необходимо, кстати, отметить, что у нас все признают, как вывод из современной обстановки, как нечто совершенно бесспорное, что фашисты нападут на Советский Союз неожиданно, внезапно, но из этого признания далеко не все делают надлежащие выводы. Очень многие относятся к истине, содержащейся в этом выводе, с пагубным равнодушием, будучи почему-то убеждены, что истина эта будет иметь практическое применение в первую очередь в отношении каких-то других государств, а не Советского Союза; эти странные люди не хотят верить, что, может быть, в первую очередь им именно придется проснуться однажды от грохота взрывов авиабомб противника».

Книга не вышла в свет. В начале 1937 года Валентин Андреевич послал рукопись членам Политбюро – Сталину, Молотову, Ворошилову, Орджоникидзе. Ответа он так и не дождался. «Их молчание и было ответом. И «ответ» этот скоро пришел: его принесли люди в военном, которые приехали ночью в Серебряный бор. Отцу было тогда 49 лет», – вспоминал Юрий Трифонов.

Валентин Андреевич Трифонов был арестован как «участник троцкистской, диверсионно-вредительской, террористической организации» и агент германской разведки. Его арестовали без санкции прокурора на основании справки, составленной в НКВД 4 февраля 1936 года. Прошло более года, прежде чем нарком НКВД Н.И. Ежов подписал ордер на арест Трифонова.

В камере на Лубянке он был старожилом, проведя в ней девять месяцев. Производил впечатление сильного, волевого, замкнутого человека. Как вспоминал его сокамерник: «Одет он был незатейливо, почти по-рабочему. Худощавый, черноватый, слегка сутулый, он походил на сцепщика с фонарем из «Анны Карениной». И еще: на рабочего из стихотворения Гумилева, который отливал пулю («...Пуля, им отлитая, просвищет / Над седою, вспененной Двиной, / Пуля, им отлитая, отыщет / Грудь мою, она пришла за мной»). Говорил: “Нас всех взяли с прикупом. То ли битьем, то ли со страху наговорите, но непременно что-нибудь скажете, что вам известно”. На вопрос, чем это кончится в стране, вдруг тихо сказал: “Судьба Сталина – это судьба Павла I. Войдут два здоровых солдата и придушат”».

Слышавший эту фразу заметил: «Тогда, видимо, многие на это надеялись, но двух гвардейцев в России не нашлось».

Замечу, роль этих гвардейцев коварно выполнил маршал Лаврентий Берия, не допустивший к умирающему в агонии Сталину придворных кремлевских врачей…

15 марта 1938 года после суда, который длился 15 минут, В.А. Трифонов был расстрелян. В тот же день, после подобных судилищ было расстреляно еще 116 человек. В расстрельном списке значились: Н.И. Бухарин, А.И. Рыков, Н.Н. Крестинский, сотрудники Разведуправления, работники Коминтерна, и НКИД, музейщики, библиотекари, журналисты, студенты, рабочие (от грузчика до чистильщика сапог). Прах их покоится в земле в подмосковной печально-известной «Коммунарке» – расстрельном полигоне НКВД, ранее усадебной обители наркома Генриха Ягоды и его лубянских опричников.

И еще из воспоминаний сокамерника М.И. Казанина: «Валентин Андреевич рассказывал, что двадцать лет назад в марте 1918 года, когда Советское правительство переехало из Петрограда в Москву, Трифонов вместе со своими сотрудниками ходили по Москве, присматривая подходящее здание для ЧК, и… выбрали дом на Малой Лубянке, 2… За что боролись, на то и напоролись…».

«Отец стоял близко к огню. Он был одним из тех, кто раздувал пламя: неустанным работником, кочегаром революции, одним из истопников этой гигантской топки», – говорил Юрий Валентинович.

Мать писателя Евгения Абрамовна Трифонова-Лурье (1904 – 1957) была осуждена на восемь лет за нежелание отречься от мужа, с отбытием срока в Карагандинском лагере. Осиротевшие дети остались на попечении бабушки (по материнской линии) – Татьяны Александровны Словатинской (1879 – 1957), работавшей дежурным секретарем в приемной ЦК партии.

Разговоры с писателем проясняли для меня, литератора-семинариста, присущее Трифонову чувство истории, нашедшее свое художественное воплощение в его книгах. Его важнейшее убеждение: «История присутствует в каждом сегодняшнем дне, в каждой человеческой судьбе. Сегодня сознание писателя – это его историческая память».

К вопросу о памяти. Разговор о Юрии Трифонове будет неполон, если не вспомнить о такой яркой незаурядной личности как его друг детства и сосед по «Дому на набережной» – Лев Федотов (1923-1943). Подросток, прозванный в школе «Леонардо из 7б». Именно он стал прототипом героев-вундеркиндов двух трифоновских романов – Антона Овчинникова («Дом на набережной», 1976) и Лени Карася («Исчезновение», опубликован посмертно в 1987). В интервью «Литературной газете» (5 октября 1977) писатель рассказал: «…В детстве меня поразил один мальчик… Он был так не похож на всех! С мальчишеских лет он бурно и страстно развивал свою личность во все стороны, он поспешно поглощал все науки, все искусства, все книги, всю музыку, весь мир, точно боялся опоздать куда-то. В 12-летнем возрасте он жил с ощущением, будто времени у него очень мало, а успеть надо невероятно много».

В апреле 1943 года Лев был призван в армию и, не доехав до фронта, погиб под бомбежкой. Уже после его смерти были обнаружены дневники подростка с 1935 по 1941 год, в которых школьник довольно точно предсказал многие военные и политические события: от нападения Гитлера на Советский Союз до высадки американцев на внеземной объект в 1969 году (он думал, что это будет Марс, но оказалась Луна). Таковы и пророческие записи в дневнике от 21 июня 1941 года: «Теперь, с началом конца этого месяца, я уже жду <…> беды для всей нашей страны – войны. Ведь теперь, по моим расчетам, <…> война должна вспыхнуть именно в эти числа этого месяца или же в первых числах июля. То, что немцы захотят напасть на нас как можно раньше, я уверен: ведь они боятся нашей зимы и поэтому пожелают окончить войну еще до холодов. Я чувствую тревожное биение сердца, когда подумаю, что вот-вот придет весть о вспышке новой гитлеровской авантюры... Теперь нужно ожидать начала войны со дня на день. Если же пройдет первая половина июля, то можно уж тогда будет льстить себя надеждой, что войны в этом году уже не будет. Эх, потеряем мы много территории! Хотя она все равно потом будет нами взята обратно, но это не утешение. Временные успехи германцев, конечно, зависят не только от точности и силы их военной машины, но также зависят и от нас самих. Я потому допускаю эти успехи, потому что знаю, что мы не слишком подготовлены к войне. <…> А ведь мы с нашей территорией, с нашим народом, с его энтузиазмом, с нашими действительно не ограниченными ресурсами и природными богатствами, могли бы так вооружиться, что плевали бы даже на мировой поход капитализма и фашизма против нас».

И запись от 22 июня: «Я был поражен совпадением моих мыслей с действительностью».

Многочисленные увлечения и занятия (вплоть до написания романов) Левы Федотова приохотили некоторых его друзей – Юрия Трифонова, в частности, – и к сочинительству.

…В ту лицейскую пору, нам, студентам Литинститута, – этого своеобразного советского пажеского корпуса-учреждения, – посчастливилось общаться не только с Трифоновым, но и с другими яркими педагогами-личностями, среди которых были: Михаил Павлович Еремин (русская литература), Валентина Александровна Дынник и Сергей Дмитриевич Артамонов (зарубежная литература), Аза Алибековна Тахо-Годи (античная литература), а еще поэты и прозаики – руководители различных семинаров. Да и сам ректор В.Ф. Пименов, пришедший реальным призраком из далекой сталинской эпохи (курировал, как начальник главного управления театров Комитета по делам искусств СССР, все театры страны, закрывая одним росчерком пера наиболее неблагонадежные, – о той же Таганке говорил: «Идейно невыдержанный театр»), был колоритной фигурой, следивший за идейным состоянием незрелых творческих умов. «Нам критики-объективисты не нужны», – сказал он как-то, выступая на нашем семинаре критики, который вел профессор Виктор Ксенофонтович Панков, известный своими литературоведческими работами о М. Горьком и других писателях советской эпохи.

В те годы (1973-1978) со мной учились такие, ныне известные лица, как Владимир Вигилянский (о. Владимир, бывший пресс-секретарь Патриарха Алексия II), Наталья Боневская, Владимир Бондаренко и другие литераторы, ставшие профессионалами своего дела. Но это, к слову, о людях Литинститута.

Помню долгий разговор Трифонова в сквере Литинститута возле памятника Герцену с Федором Григорьевичем Бирюковым, другом Шолохова, историком Донского казачества. У нас в институте он заведовал кафедрой языкознания. Речь у них шла о легендарных комдивах, организаторах крупных конных соединений РККА – Б. Думенко и Ф. Миронове – «первых шашках Республики». Отзвуки той беседы слышны в романе «Старик», работу над которым Трифонов тогда завершал. В марте 1978 года роман был опубликован в журнале «Дружба народов». Попутно замечу, что благодаря прозе Трифонова этот журнал, ведомый опытным Сергеем Баруздиным, стал невероятно популярен, подняв свой тираж.

Память о прошлом дает повод и в нашем XXI веке не только вспомнить, но и осмыслить художественно-философское наследие таких мастеров, как Трифонов. Он весь не только в литературной, но и в народной памяти. «Постоянно читая Трифонова, я слышу голос этого писателя, расточительно забытого», – справедливо пишет А.П. Шитов в фундаментальном биобиблиографическом исследовании жизни и творчества Трифонова («Время Юрия Трифонова: человек в истории и история в человеке. 1925 – 1981». М.: Новый хронограф, 2011).

Главное слово здесь – расточительно. От этого понятия – прямой путь к забвению…

Слава Богу, время и место Юрия Трифонова остаются в нашей повседневности.

В последние годы жизни Юрия Трифонова Московский театр драмы и комедии на Таганке (главный режиссер Ю.П. Любимов), где я в ту пору был на преддипломной практике, рецензируя пьесы, поступающие в литературную часть театра, осуществил постановку спектаклей по произведениям писателя «Обмен» (1976) и «Дом на набережной» (1980). С этого времени начался новый этап в драматургическом творчестве писателя, решившего вплотную приблизиться к работе для театра.

Могу уверенно сказать, что в общении с Любимовым Трифонов обрел второе дыхание, от этих встреч он испытывал вдохновение и чувство постоянного удивления. Ему было просто интересно бывать на репетициях, вдыхать воздух Таганки, слушать, как работает Юрий Петрович с актерами («Мы показываем не психологическую драму, а память истории», – говорил Любимов, разъясняя смысл спектакля «Дом на набережной»).

Напомню, что Ю.П. Любимов планировал создать на сцене театра своеобразную трифоновскую трилогию, поставив «Обмен», «Дом на набережной» и «Старик» (была подготовлена сценарная разработка «Старика» и эскизы костюмов, но постановку запретил секретарь ЦК КПСС, идеолог М.В. Зимянин; эту же постановку не одолел и прославленный МХАТ).

Несколько слов о сценографии гениального Давида Боровского. Вот зримое представление того, что было на сцене: «В спектакле «Дом на набережной» Ю. Любимов и Д. Боровский вновь подтвердили свою чуткость к образному строю литературного материала. Перекрывающая зеркало сцены стеклянная конструкция, сплошь состоящая из окон, делит пространство надвое, включая в его орбиту и зрительный зал, являющийся здесь частью единого театрального мира. Настоящее и прошлое, между ними узкий помост на авансцене, подобный парапету набережной, тесная тропка, где никак не разойтись персонажам, и они часто задевают друг друга, случайно сталкиваются – на фоне огромной, «в тысячу окон», стеклянной стены, в центре которой сетчатая дверь лифта – единственный вход в некогда существовавшую жизнь». (А. Демидов)

Неслучайно на разборе в управлении культуры прозвучала фраза известного шекспироведа Александра Аникста: «Глядел я на эти окна в спектакле и видел настоящие окна и мемориальные доски на фасаде дома. Если отметить по-честному всех и каждого, кто отсюда был выброшен в лагерное пекло, кто здесь жил и погиб в сталинское время, – все окна закроют эти доски с именами, дома не видно будет – одни только доски!..»

Из этой сценической декорации «Дом Правительства» вырастал до символа сталинского времени, когда на примере одного дома-квартала была «показана история микрокосма, типичного для времен сталинского произвола», – как отмечал итальянский журналист В. Вазиле.

Здесь уместно заметить, что в 1970-80-е годы зарубежное литературоведение активно разрабатывало трифоновское творчество, многие пытались разгадать «роман души», «роман с историей» в произведениях писателя. Вот и мой американский друг-филолог Джеральд Майклсон продолжает пропагандировать художественное наследие Трифонова среди студентов-славистов в своем Канзасском университете.

Таким образом, и в истории советского театра Юрий Трифонов оставил свои драматургические автографы, если учесть, что его дебют как драматурга состоялся еще в 1950 году, когда главный режиссер московского театра имени Ермоловой А.М. Лобанов осуществил постановку по повести Трифонова «Студенты» (спектакль назывался «Молодые годы»), за которую автор получил в 1951 году Сталинскую (Государственную) премию 3-й степени.

В январе 1950 года Юрий Трифонов на семинаре Константина Федина в Литинституте читал главы из повести « Учебный год» (впоследствии «Студенты»), которую тот рекомендовал для печати в журнал «Новый мир» А.А. Твардовскому. Редактора для рукописи нашел сам Твардовский – это была известная в литературных кругах Ленинграда и Москвы Тамара Григорьевна Габбе. Об этом времени Юрий Валентинович вспоминал с теплотой.

Повесть была напечатана в двух номерах «Нового мира» (1950, № 10, 11). «Моя жизнь изменилась. Внезапно я стал известным писателем. Теперь я сомневаюсь: писатель ли? Но тогда, конечно, не сомневался ни минуты. Обрушились потоки писем, дискуссии, диспуты, телеграммы с вызовом в другие города… Катаев сказал, что в два счета сделал бы из меня Ильфа и Петрова…», – рассказывал Трифонов.

После своего ошеломляющего дебюта Трифонов стал широко известен в литературных кругах Москвы и Ленинграда. Публикация вызвала оглушительную реакцию и в самом Литинституте.

В те же дни в родном Литинституте прошла встреча студентов с Ильей Эренбургом. По рядам прошла записка о повести «Студенты». Эренбург развернул бумажку и прочитал ее вслух, ответив: «Автор весьма талантлив, но я хотел бы надеяться, что он когда-нибудь пожалеет о том, что написал эту книгу».

Фраза прозвучала провидчески, отозвавшись глубоким покаянным смыслом в «Доме на набережной»…

И все же клеймо «сын врага народа» довлело над молодым писателем. Без конца шли проработки, поиски пятен в биографии. Юрий Валентинович вспоминал: «…Как гром среди ясного неба: исключение из комсомола за то, что я скрыл, что являюсь сыном “врага народа”. Начался новый пароксизм шумихи вокруг «Студентов», на этот раз – скандал… Лауреат, которого следовало исключать. Ах, вот была жалость для руководителей Союза писателей, что не успели меня принять в члены и теперь были лишены сладости исключать!.. Вопрос обсуждался на секретариате. Кажется, особенно свирепствовали Бубеннов, Соболев, Панферов и Шагинян. Старая полуидиотка требовала чуть ли не отобрать у меня премию. Были бы рады это сделать, но страх перед именем – премии-то сталинские – леденил руки».

…Вспоминаю вечер на даче Трифонова в Красной Пахре 1 января 1980 года. Незадолго до того Юрий Валентинович вернулся из Италии, поэтому разговор шел вокруг этой поездки, много говорилось о театре Ла Скала.

Потом Трифонов пригласил меня на второй этаж, в свой рабочий кабинет, стеллажи которого были сплошь уставлены книгами, включая сборники Трифонова, изданные за рубежом (около 40 изданий!). В тот вечер он подарил мне номер журнала «Дружба народов» (1979, № 10) со своей публикацией «Воспоминания о муках немоты» о семинаре К.А. Федина в Литинституте. На журнальной странице осталась размашистая надпись: «Алексею Казакову – дружески, с пожеланием упорства, труда и удач! Юрий Трифонов. 1. 1. 80».

Перебирая сегодня книги с автографами Трифонова, я воспринимаю их как логическое продолжение моих нынешних встреч с произведениями писателя, а каждый автограф видится мне своеобразной пунктирной линией, очерчивающей единый рисунок образа выдающегося художника слова.

Незадолго до рокового марта 1981 года я был у Юрия Валентиновича дома, в его квартире на улице Георгиу Дежа, 8. По ходу нашего разговора сделал несколько снимков писателя, совершенно не предполагая, что эти фотографии окажутся последними в жизни Трифонова. Снимки он видел, был удивлен и доволен, одним из них он хотел в будущем открыть свою новую книгу. И мне же, так случилось, довелось сделать снимки похорон Трифонова на Кунцевском кладбище в Москве 1 апреля 1981 года…

Сегодня ясно, что написанные Юрием Трифоновым книги существуют самостоятельной жизнью, вне текучести и изменчивости преходящих обстоятельств. Оттого и невозможно долгое прощание с прозой Трифонова. Кинолента памяти вновь и вновь возвращает вас в Серебряный бор, где по соседнему лугу бежит мальчик с бумажным змеем, сделанным из старой отцовской карты времен Гражданской войны (образ-память детских лет писателя), поднимает на площадку Троице-Лыковской колокольни под самый колокол: с этого смотрового верха вам видна по-прежнему вся Москва, уходящая за горизонт в алеющие зарницы, где светятся и пропадают дальние огни высотных домов, среди которых в дымке выделяется зловеще-жертвенный огромный силуэт Дома на набережной, а резкие порывы ветра здесь вдруг особенно ощутимы. И это все нескончаемо живет не прошлым, но настоящим, которое ты знал, старался осмыслить, понять…

Источник: журнал МОЛОКО, № 7, 2017

← Вернуться к списку

115172, Москва, Крестьянская площадь, 10.
Новоспасский монастырь, редакция журнала «Наследник».

«Наследник» в ЖЖ
Яндекс.Метрика

Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru

Телефон редакции: (495) 676-69-21
Эл. почта редакции: naslednick@naslednick.ru