православный молодежный журнал |
КультураО детстве писать трудно!О книге Александра Донских «Солнце всегда взойдёт» В пространстве современной русскоязычной прозы «сибирский текст», или, выражаясь современным термином и тем самым заметно укрупняя материал, «сибирский дискурс» представляет собой весомое, безусловно значимое явление, высокий уровень которого в предшествующем XX веке был задан, обеспечен, укреплён писателями-классиками. Прежде всего это Виктор Астафьев и Валентин Распутин. Отечественная, так называемая «деревенская проза» в целом, даже если не брать привязки к конкретному топосу, осветилась именами таких замечательных писателей, как Фёдор Абрамов, Василий Белов, Евгений Носов, Борис Екимов, Пётр Краснов. Обнаружить новое имя в уже сложившейся и убедительной, то есть не вызывающей сомнений иерархии писательских удач, достижений, высот представляется заманчивым и ответственным одновременно. Проза иркутского писателя Александра Донских заколдовывает с первых же строк. Выражаясь стандартно, подчеркнём, что писатель работает в лучших традициях и Виктора Астафьева, и Евгения Носова, но нам сейчас интереснее отыскать авторское своеобразие, нам интереснее ответить на вопрос: чем и почему завораживают строки о будто бы не раз описанном «не городском» детстве. Ответ на этот вопрос есть одномоментно и ответ на вопрос, что именно дарует отечественной прозе и русскому языку творчество нового автора, по интонации, стилю, внутреннему «ego» будто бы не претендующему ни на «актуальность», ни на «новизну». Рассмотрим сборник новелл «Солнце всегда взойдёт» Александра Донских с позиций не всегда применяемой в литературоведении триады: художественная когниция, художественная эмоция, художественная перцепция, другими словами, с позиций триады: мысль – чувство – ощущение в их единстве и обособленности, а также в своеобразии их передачи «всего лишь» в небольшой по объёму подборке новелл. Сложнее всего проанализировать, по всей видимости, когнитивный план «совокупного» текста, включающего новеллы, объединённые и общими героями, и общей темой детства и семьи, и попыткой передачи детского осмысления взрослого мира. Отцу маленького Серёжи, главного героя новелл, всё время чего-то не хватает. Не хватает воли, странствий, гульбы, «свободы» в отличие от мамы, день которой наполнен до отказа: Мама, помню, вставала по утрам очень рано и первой в семье. Половицы поскрипывали, и я иногда просыпался. В полусне сквозь ресницы видел, как мама не спеша одевалась. Поверх какого-нибудь застиранного, старенького платья надевала тёмного окраса халатец. Она получала эти халаты на работе и носила их неизменно, чтобы беречь платья, да и в любом труде удобно было. Себе она покупала крайне мало и незначительное, а – всё нам и нам, своим детям. Одевшись, сперва шла в стайку к поросятам. Через стенку я слышал, медленно засыпая в тёплой, мягкой постели, как они с хрюканьем кидались к ней навстречу, как она журила их… Эти звуки раннего детского просыпания ассоциируются с аналогичными звуками в повести Владимира Солоухина «Смех через левое плечо», когда писатель вспоминает не самую известную сейчас пословицу «Хомутами загремели – лошадкам не сон», но в приведённом фрагменте из текста Александра Донских заметнее драматические ноты, связанные с позицией не радующегося жизни отца. Эта неудовлетворённость и нежелание методично работать, обеспечивая добротный быт семьи, в которой растут пятеро детей, становится лейтмотивом надежд и страданий, но это страдание поначалу преходящее: отец то одумывается и душой возвращается к жене и детям, то снова срывается, он и кается, и сердится, этакая мятущаяся, узнаваемая русская душа. Писатель показывает всё это и не сразу приводит слова тестя героя о том, что семья – тёплый остров в холодном море и нельзя его рушить. – Без семьи, голубок, ты совсем пропадёшь, скорёхонько опалишь крылышки. Поверь мне, старому: ведь тоже когда-то малость чудесил да брыкался. Вот и учу тебя: не отрывайся от семьи. В ней твоя сила и опора. Мир – вроде как холодный океан, а семья – тёплый островок, на котором и согреться можно, и от бурь укрыться. Не разрушай, Саня, своей семьи, опосле обогреться будет негде. Понял, чудило? Отец должен быть в семье главным, и главное – должен понимать свою личную ответственность за жену и детей. Об этом проницательно сказано устами героини Аннушки, жены, взявшей на себя всю тяжесть быта и тяжесть работы уборщицей в конторах. Мысль этой женщины (и мысль автора!) совпадает с недавним исследованием Сергея Михайлова о том, что не-ощущение мужчины главным в семье приводит и к пьянству, и к разводу, и к атипичному интимному поведению, и, в конечном счёте, к потерям общенационального характера. «Одним из главных законов домостроя было: «Да убоится жена мужа своего». Из опыта жизни своей народ понял, что хорошие дети выходят только из тех семей, где муж является главой в семье, а жена ему беспрекословно подчиняется <…> В настоящее время нередко бывает наоборот. Жена занимает главенствующее положение в семье, держит мужа под каблуком, опускает «ниже плинтуса» [Михайлов 2013: 156-157]. Не о том ли и горестные слова тестя? Ты – голова семьи. Го-ло-ва! Представь себе, к примеру, коня или человека без головы да без мозгов. Ходят они по улицам и тыкаются туды да сюды. Вот так и семья без мужика – бестолковость одна, дурость да нелепость. Ты, мужик, – голова, они – дети, жена – твоё туловище, ноги, руки. Понял? Художественная когниция в рассматриваемых новеллах – это не только ключевая мысль о ключевой роли мужчины, но и конкретная информация, рисующая быт героев, запечатлевающая мгновения их жизни: как одевались и что ели, во что играли дети, как проводили будни и праздники взрослые, чем увлекались (описание рыбалки). Художественная когниция питается не только мыслями взрослых героев, она воссоздаёт и детскую мысль, например, о невозможности собственной старости: Мне совершенно не верилось, что он был когда-то таким же маленьким, как мы, и так же мог прыгать, бегать, резвиться. Мне в детстве представлялось, что старики старыми и появляются на свет, и не верилось, что я когда-нибудь состарюсь, одряхлею, стану таким же мешкотным и безмятежным, как этот дедушка. Детская мысль, разгадка привязанности к отцу может просветить и взрослого читателя: Мы, дети, почему-то не осуждали папку, хотя и немало из-за его чудаковатостей перенесли лишений. Может, потому, что был он без той мужицкой хмури в характере, которая способна отталкивать ребёнка от родителя, настораживать? Тонкость детского восприятия автором передаётся через пример так называемой терциарной речи, феномена молчащего наблюдателя, что замечает переживающий внутрисемейную коллизию маленький мальчик: – Ну, пойдём, Серьга, порыбачим... маненько... а завтра крышу... кх!.. починим, – обратился папка ко мне, но я понял, что сказал он для мамы. …Много внимания (на третьем место в новеллах по значимости!) уделено запаховой информации, как известно, весьма прочно связанной с эмоциями. Замечена закономерность: писать или рассказывать о детстве – всенепременно вспоминать запахи. Сильная запаховая информация присутствует, например, в прозе Людмилы Шульц «Лоскутки или обрывки», в виде небольших новелл также посвящаемой теме детства, но детства городского с атрибутикой еврейской семьи [Шульц 2013]. У Александра Донских в новеллах художественно, остро прописана и тактильная информация: холод, тепло, ощущение поверхности гладкой, неровной… В современной прозе лидером в передаче и осмыслении тактильных ощущений, причём в гендерной (женской!) проекции является, безусловно, Ирина Василькова [Василькова 2007: 49]. Однако оказывается, что и молодой автор вполне способен застолбить свои «осязательные» находки. По телу ласково скользили струи парного солнечного воздуха. Вкусовой модус в новеллах Александра Донских тоже присутствует, подчиняясь сюжетике новеллы, например, в повествовании о неудавшихся блинах, впервые испечённых Любой, старшей сестрой. Конечно, модусы сочетаются, усиливая друг друга. Например, в следующем контексте осязательный образ сменяется слуховым: …Я прислушивался, прилипнув ухом к жгуче холодному окну, с необъяснимой надеждой, как вскрипывал под его ногами снег. Слуховой образ может сочетаться с ольфакторным: Пустыми железными бочками прокатились по небу громы, зашуршал, как воришка, в ветвях созревшей черёмухи дождь. Славно запахло сырой свежестью и прибитой дорожной пылью. Ольфакторный образ сменяется осязательным: Пахло сыроватой золой и землёй. Округа была напоена до краёв росной, морозцеватой свежестью. Восприятие по своей познавательной ценности не уступает ни мышлению, ни эмоциям, сопровождающим каждое наше действо. Почему перцептивная информация художественного текста столь заметна и привлекательна, почему она требует новизны, свежести исполнения? Во-первых, потому, что, по мнению Х.-Г. Гадамера, восприятие всегда связано с осмыслением и категоризацией. То, что мы, например, слышим или видим, неизбежно несёт смыслы, разбивающиеся тотчас же на ноэмы. К ноэмам обычно выводит не дискурсивная – обыденная рефлексия [Гадамер 1988: 137]. Во-вторых, всё острее сейчас ощущается… сенсорный голод. «Современный человек страдает от сенсорной недостаточности. Исследователь Оксфордского университета Чарли Спенсер считает, что к сенсорной депрессии приводит ряд факторов: 90 % времени мы проводим внутри помещения, изо дня в день мы едим одну и ту же пищу, окружающие человека предметы слишком единообразны. Всё это приводит к тому, что у нас притупляются обоняние и восприятие вкуса, в результате иногда начинаются депрессии» (Знание – сила, 2006, № 3. – С. 13). Выразительный язык художественных текстов напоминает нам о реальных звуках, запахах, природных ландшафтах. О детстве (как это ни парадоксально, ведь своё детство мы любим!) писать трудно. Защитные свойства памяти, феномен импринтинга, то есть запечатления [Дольник 1994] нивелируют практически почти все давние негативные переживания, создавая мажорный, убедительный, но одномерный образ, и потому пронзительное звучание новелл с их пульсирующими эмоциями благодарения, обиды, непонимания, влюблённости, горечи, досады, восхищения (праздничным свежайше-синим платьем мамы) делает прозу Александра Донских хорошо запоминающейся, находящей отклик в сердце и памяти читателя… Вера Харченко, доктор филологических наук, г. Белгород (из статьи «О художественной прозе Александра Донских», сборник научных статей Белгородского национального университета», 2015 г.) ← Вернуться к спискуОтличная книга! Магия языка, необычные герои, хотя жизненные ситуации знакомые, действие динамичное, хотя рассказывается о простых семейных обстоятельств. Книга держит.
In der Novelle „Die Sonne geht immer auf“ führt Alexander Donskich, ein bekannter russischer Schriftsteller aus Sibirien, seine Leserschaft in die Welt eines neunjährigen Jungen ein: Kinderjahre von Serjoscha, Beziehungen in seiner Familie, glückliche und traurige Ereignisse in seinem Leben verlaufen vor den Augen des Lesers. Der Junge lebt und erlebt alles, was auf ihn in seinem zarten Alter zukommt, zwar in Sibirien, die vom Autor sehr anschaulich vermittelten Bilder lassen jedoch jeden westeuropäischen Leser sich in die oft verzwickten Lebensumstände von Sergej hineinversetzen, mit ihm mitfühlen, sich für ihn freuen oder ihn bemitleiden. Lustige und traurige, ironische und banal alltägliche, intelligente und dumme, großherzige und geizige, verzweifelte und geistig eingehauchte Menschen, Angelegenheiten, Lebenssituationen haben sich in der Novelle verwoben. Die Sprache und der Stil des Autors begeistern und lassen die Novelle in einem Zuge lesen. Das Geschilderte regt nicht nur zum Nachdenken, sondern auch zum Erinnern an seine eigene Kindheit an und bereitet dem Leser eine große Freude.
На одном дыхании прочитали в семье "Солнце всегда взойдёт". Какая прелесть! Богатый язык, интересные. живые герои, неподдельные чувства, страсти, и в тоже время много духовной тишины. Прекрасно!
В рассказе «Смерть – копейка» от лица солдата-срочника говорится о его службе, проведённой временно в госпитале, куда были доставлены два умирающих солдата. Один оптимист Рафидж, а другой – противоположность первому, Иван. Их поведение повлияло на солдата, решившего: «Живы будем – не помрём». Рассказ завершается фразой: «А Ивана вспоминаю, конечно, вспоминаю. Бедный, бедный мой Иван!» (с. 133). Рассказ «В дороге» самый объёмный. Герой его – капитан Пономарёв вынужден отправиться за убежавшим из армии солдатом Саловым, чтобы вернуть его в часть. Долгая дорога заставила капитана многое пересмотреть в жизни, прислушаться к словам: – Да мы чего-то и не думаем: бедно ли, богато ли живём, – снова не сразу, но в этот раз первой отозвалась Людмила. – Живём да живём, а всё про всё ведает только Бог. Известно: людское дело – жить да не томиться (с. 194-195). Рассказ «Человек с горы» посвящён старику, признающемуся в конце: «Я уже сказал нашим землякам: по гордости своей полез я на гору. С людями мыкался всю жизнь, с людями рядышком и помирай» (с. 283). В рассказе «Наследник» отношения внука и деда в центре внимания, сердечные, тёплые отношения. «Дедушка очнулся, приподнялся с пня, потянулся. В сивую реденькую бороду его вплёлся солнечный свет, и она, показалось мне, стала светиться. Он погладил её, – и рука тоже засветилась. // – Ты, дедушка, светишься, как сегодня утром в окне, – сказал я, выходя на берег и принимая грудью и лицом солнце и тёплый ветерок» (с. 324). И всё это рассказывается «на фоне» сибирской природы, тайги.
Сюжеты различны, но кое-что их объединяет: образ Сибири, прекрасной в своей непревзойдённости и далёкой, которая незаметно воспитывает, наставляет людей. Почему повествование «В дороге» столь объёмно? А потому, что капитану Пономарёву надо было пройти весь этот нелёгкий путь, чтобы захотелось ему стать таким же, как Виктор, чтобы принять законы тайги, когда гость в тайге да ещё с перехода выше хозяина и всех его сродников, чтобы понять, как немного человеку нужно собрать ягод на зиму, чтобы… Это на поверхности рассказа, а в глубине умелая передача того, что кажется непередаваемым, в глубине – тайга с её стрелой Бурхана, Саянами, озером с дивной водой. Озеро-сердце… Несколько суток пробирались к стойбищу. Волглые, сумеречные ущелья и встопорщенные, вздыбленные буреломники, взъёмные взгорья и обрывистые спуски, заморозки утрами и нередко калящая жара к полдню, кровососущие облака мошкары и комаров, колючие, невылазные чащобники и заматеревшие гущиной, не пускающие вперёд травостои, прячущиеся в кустах злокозненные тряские болотины и неверные броды на реках, когда чуть в сторону – оп, и ты в яме, по маковку в воде, а ещё не везде мог олень пройти и – километрами «пешедралом», – да, тяжела, опасна, а зачастую и коварна земля тофаларская (с. 209). Читать и то тяжело, а идти? Но капитан шёл и учился. Вот рассказ «про дурь-дорогу», зачем-то сделанную в тайге. Не слушало старых людей начальство, не спрашивало. Природа? Значит, надо осваивать. А не изучить ли сначала? Гроза в тайге, люди сидят в шалашике плечо к плечу, спина к спине. «Вроде как муравейные мы люди». А через некоторое время… Выбрались наружу. Капитану Пономарёву показалось, что перед ним какое-то другое место – окрест преобразилось необыкновенно. Земля кипяще горела первозданными чистейшими красками (с. 207). Как же всё это описывать, чтобы и ты почувствовал силу и святость тайги? Нагрузка ложится на язык. Вчитаемся: птица угугукнула, и не очень потёмочно, серо-грязевой гущиной, их губы и руки посливели, сложноцветно, радужно горела высокогорная вода… Встреч в пути было немало: оказывается, и тайга заселена народом. И радовало капитана Пономарёва, что встреченные им люди и чем-то явственным и чем-то неуловимым похожи на ставших дорогими его сердцу Виктора и Людмилу с её мальчишками (с. 211). Рассказ близится к концу, а читателю этого конца и не хочется. Дело в том, что нетронутая, неиспорченная природа сейчас редко становится объектом описания. Во-первых, её надо знать. Что непросто. И дело не только в названиях птиц и растений, лишайников и мхов. Попробуйте сами описать тяготы таёжного пути, как в вышеприведённом отрывке. Во-вторых, эту природу надо любить. В-третьих, уметь «жить да не томиться», а это сложнее всего. В современной лингвистике можно выделить особое направление – исследование языка удалённых территорий, непроходимых пространств, и писатели-сибиряки дают добротный материал для такого анализа. Сибирь огромна, и многое зависит от её изучения, прежде всего. Мы намеренно не указываем, чем закончился рассказ. И вообще пересказать хороший текст невозможно: слов потребуется гораздо больше, чем при его написании. В современной литературе сейчас правит бал постмодернизм: цитации, ассоциации, параллели – не до сюжетов. А по жизни сюжеты есть и требуют нового, свежего осмысления. Так и в рецензируемой книге: ситуации в армии – есть, пьянство в деревне – есть, надвигающаяся старость – тоже есть. Но при этом присутствует в рассказах и художественная оптика: умение не приукрашать изображаемое, но при этом высвечивать главное. В любом тексте просматривается моральное лицо творца. И читатель с благодарностью ощущает – через героев повествования – доброту незнакомого автора, то есть то самое доверие к жизни, на котором всё держится и в Сибири, и за её пределами. В рассказе «Смерть – копейка» от лица солдата-срочника говорится о его службе, проведённой временно в госпитале, куда были доставлены два умирающих солдата. Один оптимист Рафидж, а другой – противоположность первому, Иван. Их поведение повлияло на солдата, решившего: «Живы будем – не помрём». Рассказ завершается фразой: «А Ивана вспоминаю, конечно, вспоминаю. Бедный, бедный мой Иван!» (с. 133). Рассказ «В дороге» самый объёмный. Герой его – капитан Пономарёв вынужден отправиться за убежавшим из армии солдатом Саловым, чтобы вернуть его в часть. Долгая дорога заставила капитана многое пересмотреть в жизни, прислушаться к словам: – Да мы чего-то и не думаем: бедно ли, богато ли живём, – снова не сразу, но в этот раз первой отозвалась Людмила. – Живём да живём, а всё про всё ведает только Бог. Известно: людское дело – жить да не томиться (с. 194-195). Рассказ «Человек с горы» посвящён старику, признающемуся в конце: «Я уже сказал нашим землякам: по гордости своей полез я на гору. С людями мыкался всю жизнь, с людями рядышком и помирай» (с. 283). В рассказе «Наследник» отношения внука и деда в центре внимания, сердечные, тёплые отношения. «Дедушка очнулся, приподнялся с пня, потянулся. В сивую реденькую бороду его вплёлся солнечный свет, и она, показалось мне, стала светиться. Он погладил её, – и рука тоже засветилась. // – Ты, дедушка, светишься, как сегодня утром в окне, – сказал я, выходя на берег и принимая грудью и лицом солнце и тёплый ветерок» (с. 324). И всё это рассказывается «на фоне» сибирской природы, тайги.
Сюжеты различны, но кое-что их объединяет: образ Сибири, прекрасной в своей непревзойдённости и далёкой, которая незаметно воспитывает, наставляет людей. Почему повествование «В дороге» столь объёмно? А потому, что капитану Пономарёву надо было пройти весь этот нелёгкий путь, чтобы захотелось ему стать таким же, как Виктор, чтобы принять законы тайги, когда гость в тайге да ещё с перехода выше хозяина и всех его сродников, чтобы понять, как немного человеку нужно собрать ягод на зиму, чтобы… Это на поверхности рассказа, а в глубине умелая передача того, что кажется непередаваемым, в глубине – тайга с её стрелой Бурхана, Саянами, озером с дивной водой. Озеро-сердце… Несколько суток пробирались к стойбищу. Волглые, сумеречные ущелья и встопорщенные, вздыбленные буреломники, взъёмные взгорья и обрывистые спуски, заморозки утрами и нередко калящая жара к полдню, кровососущие облака мошкары и комаров, колючие, невылазные чащобники и заматеревшие гущиной, не пускающие вперёд травостои, прячущиеся в кустах злокозненные тряские болотины и неверные броды на реках, когда чуть в сторону – оп, и ты в яме, по маковку в воде, а ещё не везде мог олень пройти и – километрами «пешедралом», – да, тяжела, опасна, а зачастую и коварна земля тофаларская (с. 209). Читать и то тяжело, а идти? Но капитан шёл и учился. Вот рассказ «про дурь-дорогу», зачем-то сделанную в тайге. Не слушало старых людей начальство, не спрашивало. Природа? Значит, надо осваивать. А не изучить ли сначала? Гроза в тайге, люди сидят в шалашике плечо к плечу, спина к спине. «Вроде как муравейные мы люди». А через некоторое время… Выбрались наружу. Капитану Пономарёву показалось, что перед ним какое-то другое место – окрест преобразилось необыкновенно. Земля кипяще горела первозданными чистейшими красками (с. 207). Как же всё это описывать, чтобы и ты почувствовал силу и святость тайги? Нагрузка ложится на язык. Вчитаемся: птица угугукнула, и не очень потёмочно, серо-грязевой гущиной, их губы и руки посливели, сложноцветно, радужно горела высокогорная вода… Встреч в пути было немало: оказывается, и тайга заселена народом. И радовало капитана Пономарёва, что встреченные им люди и чем-то явственным и чем-то неуловимым похожи на ставших дорогими его сердцу Виктора и Людмилу с её мальчишками (с. 211). Рассказ близится к концу, а читателю этого конца и не хочется. Дело в том, что нетронутая, неиспорченная природа сейчас редко становится объектом описания. Во-первых, её надо знать. Что непросто. И дело не только в названиях птиц и растений, лишайников и мхов. Попробуйте сами описать тяготы таёжного пути, как в вышеприведённом отрывке. Во-вторых, эту природу надо любить. В-третьих, уметь «жить да не томиться», а это сложнее всего. В современной лингвистике можно выделить особое направление – исследование языка удалённых территорий, непроходимых пространств, и писатели-сибиряки дают добротный материал для такого анализа. Сибирь огромна, и многое зависит от её изучения, прежде всего. Мы намеренно не указываем, чем закончился рассказ. И вообще пересказать хороший текст невозможно: слов потребуется гораздо больше, чем при его написании. В современной литературе сейчас правит бал постмодернизм: цитации, ассоциации, параллели – не до сюжетов. А по жизни сюжеты есть и требуют нового, свежего осмысления. Так и в рецензируемой книге: ситуации в армии – есть, пьянство в деревне – есть, надвигающаяся старость – тоже есть. Но при этом присутствует в рассказах и художественная оптика: умение не приукрашать изображаемое, но при этом высвечивать главное. В любом тексте просматривается моральное лицо творца. И читатель с благодарностью ощущает – через героев повествования – доброту незнакомого автора, то есть то самое доверие к жизни, на котором всё держится и в Сибири, и за её пределами. |
115172, Москва, Крестьянская площадь, 10. Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru Телефон редакции: (495) 676-69-21 |
Комментарии