Культура

О детстве писать трудно!

О книге Александра Донских «Солнце всегда взойдёт»

 В пространстве современной русскоязычной прозы «сибирский текст», или, выражаясь современным термином и тем самым заметно укрупняя материал, «сибирский дискурс» представляет собой весомое, безусловно значимое явление, высокий уровень которого в предшествующем XX веке был задан, обеспечен, укреплён писателями-классиками. Прежде всего это Виктор Астафьев и Валентин Распутин. Отечественная, так называемая «деревенская проза» в целом, даже если не брать привязки к конкретному топосу, осветилась именами таких замечательных писателей, как Фёдор Абрамов, Василий Белов, Евгений Носов, Борис Екимов, Пётр Краснов. Обнаружить новое имя в уже сложившейся и убедительной, то есть не вызывающей сомнений иерархии писательских удач, достижений, высот представляется заманчивым и ответственным одновременно.

     Проза иркутского писателя Александра Донских заколдовывает с первых же строк. Выражаясь стандартно, подчеркнём, что писатель работает в лучших традициях и Виктора Астафьева, и Евгения Носова, но нам сейчас интереснее отыскать авторское своеобразие, нам интереснее ответить на вопрос: чем и почему завораживают строки о будто бы не раз описанном «не городском» детстве. Ответ на этот вопрос есть одномоментно и ответ на вопрос, что именно дарует отечественной прозе и русскому языку творчество нового автора, по интонации, стилю, внутреннему «ego» будто бы не претендующему ни на «актуальность», ни на «новизну».

     Рассмотрим сборник новелл «Солнце всегда взойдёт» Александра Донских с позиций не всегда применяемой в литературоведении триады: художественная когниция, художественная эмоция, художественная перцепция, другими словами, с позиций триады: мысль – чувство – ощущение в их единстве и обособленности, а также в своеобразии их передачи «всего лишь» в небольшой по объёму подборке новелл.

     Сложнее всего проанализировать, по всей видимости, когнитивный план «совокупного» текста, включающего новеллы, объединённые и общими героями, и общей темой детства и семьи, и попыткой передачи детского осмысления взрослого мира. Отцу маленького Серёжи, главного героя новелл, всё время чего-то не хватает. Не хватает воли, странствий, гульбы, «свободы» в отличие от мамы, день которой наполнен до отказа:

     Мама, помню, вставала по утрам очень рано и первой в семье. Половицы поскрипывали, и я иногда просыпался. В полусне сквозь ресницы видел, как мама не спеша одевалась. Поверх какого-нибудь застиранного, старенького платья надевала тёмного окраса халатец. Она получала эти халаты на работе и носила их неизменно, чтобы беречь платья, да и в любом труде удобно было. Себе она покупала крайне мало и незначительное, а – всё нам и нам, своим детям. Одевшись, сперва шла в стайку к поросятам. Через стенку я слышал, медленно засыпая в тёплой, мягкой постели, как они с хрюканьем кидались к ней навстречу, как она журила их…

     Эти звуки раннего детского просыпания ассоциируются с аналогичными звуками в повести Владимира Солоухина «Смех через левое плечо», когда писатель вспоминает не самую известную сейчас пословицу «Хомутами загремели – лошадкам не сон», но в приведённом фрагменте из текста Александра Донских заметнее драматические ноты, связанные с позицией не радующегося жизни отца.

     Эта неудовлетворённость и нежелание методично работать, обеспечивая добротный быт семьи, в которой растут пятеро детей, становится лейтмотивом надежд и страданий, но это страдание поначалу преходящее: отец то одумывается и душой возвращается к жене и детям, то снова срывается, он и кается, и сердится, этакая мятущаяся, узнаваемая русская душа. Писатель показывает всё это и не сразу приводит слова тестя героя о том, что семья – тёплый остров в холодном море и нельзя его рушить.

     – Без семьи, голубок, ты совсем пропадёшь, скорёхонько опалишь крылышки. Поверь мне, старому: ведь тоже когда-то малость чудесил да брыкался. Вот и учу тебя: не отрывайся от семьи. В ней твоя сила и опора. Мир – вроде как холодный океан, а семья – тёплый островок, на котором и согреться можно, и от бурь укрыться. Не разрушай, Саня, своей семьи, опосле обогреться будет негде. Понял, чудило?

     Отец должен быть в семье главным, и главное – должен понимать свою личную ответственность за жену и детей. Об этом проницательно сказано устами героини Аннушки, жены, взявшей на себя всю тяжесть быта и тяжесть работы уборщицей в конторах. Мысль этой женщины (и мысль автора!) совпадает с недавним исследованием Сергея Михайлова о том, что не-ощущение мужчины главным в семье приводит и к пьянству, и к разводу, и к атипичному интимному поведению, и, в конечном счёте, к потерям общенационального характера. «Одним из главных законов домостроя было: «Да убоится жена мужа своего». Из опыта жизни своей народ понял, что хорошие дети выходят только из тех семей, где муж является главой в семье, а жена ему беспрекословно подчиняется <…> В настоящее время нередко бывает наоборот. Жена занимает главенствующее положение в семье, держит мужа под каблуком, опускает «ниже плинтуса» [Михайлов 2013: 156-157]. Не о том ли и горестные слова тестя? Ты – голова семьи. Го-ло-ва! Представь себе, к примеру, коня или человека без головы да без мозгов. Ходят они по улицам и тыкаются туды да сюды. Вот так и семья без мужика – бестолковость одна, дурость да нелепость. Ты, мужик, – голова, они – дети, жена – твоё туловище, ноги, руки. Понял?

     Художественная когниция в рассматриваемых новеллах – это не только ключевая мысль о ключевой роли мужчины, но и конкретная информация, рисующая быт героев, запечатлевающая мгновения их жизни: как одевались и что ели, во что играли дети, как проводили будни и праздники взрослые, чем увлекались (описание рыбалки).

     Художественная когниция питается не только мыслями взрослых героев, она воссоздаёт и детскую мысль, например, о невозможности собственной старости: Мне совершенно не верилось, что он был когда-то таким же маленьким, как мы, и так же мог прыгать, бегать, резвиться. Мне в детстве представлялось, что старики старыми и появляются на свет, и не верилось, что я когда-нибудь состарюсь, одряхлею, стану таким же мешкотным и безмятежным, как этот дедушка.

     Детская мысль, разгадка привязанности к отцу может просветить и взрослого читателя: Мы, дети, почему-то не осуждали папку, хотя и немало из-за его чудаковатостей перенесли лишений. Может, потому, что был он без той мужицкой хмури в характере, которая способна отталкивать ребёнка от родителя, настораживать?

     Тонкость детского восприятия автором передаётся через пример так называемой терциарной речи, феномена молчащего наблюдателя, что замечает переживающий внутрисемейную коллизию маленький мальчик: – Ну, пойдём, Серьга, порыбачим... маненько... а завтра крышу... кх!.. починим, – обратился папка ко мне, но я понял, что сказал он для мамы.

     …Много внимания (на третьем место в новеллах по значимости!) уделено запаховой информации, как известно, весьма прочно связанной с эмоциями. Замечена закономерность: писать или рассказывать о детстве – всенепременно вспоминать запахи. Сильная запаховая информация присутствует, например, в прозе Людмилы Шульц «Лоскутки или обрывки», в виде небольших новелл также посвящаемой теме детства, но детства городского с атрибутикой еврейской семьи [Шульц 2013].

     У Александра Донских в новеллах художественно, остро прописана и тактильная информация: холод, тепло, ощущение поверхности гладкой, неровной… В современной прозе лидером в передаче  и осмыслении тактильных ощущений, причём в гендерной (женской!) проекции является, безусловно, Ирина Василькова [Василькова 2007: 49]. Однако оказывается, что и молодой автор вполне способен застолбить свои «осязательные» находки. По телу ласково скользили струи парного солнечного воздуха.

     Вкусовой модус в новеллах Александра Донских тоже присутствует, подчиняясь сюжетике новеллы, например, в повествовании о неудавшихся блинах, впервые испечённых Любой, старшей сестрой.

     Конечно, модусы сочетаются, усиливая друг друга. Например, в следующем контексте осязательный образ сменяется слуховым: …Я прислушивался, прилипнув ухом к жгуче холодному окну, с необъяснимой надеждой, как вскрипывал под его ногами снег. Слуховой образ может сочетаться с ольфакторным: Пустыми железными бочками прокатились по небу громы, зашуршал, как воришка, в ветвях созревшей черёмухи дождь. Славно запахло сырой свежестью и прибитой дорожной пылью. Ольфакторный образ сменяется осязательным: Пахло сыроватой золой и землёй. Округа была напоена до краёв росной, морозцеватой свежестью.

     Восприятие по своей познавательной ценности не уступает ни мышлению, ни эмоциям, сопровождающим каждое наше действо. Почему перцептивная информация художественного текста столь заметна и привлекательна, почему она требует новизны, свежести исполнения?

     Во-первых, потому, что, по мнению Х.-Г. Гадамера, восприятие всегда связано с осмыслением и категоризацией. То, что мы, например, слышим или видим, неизбежно несёт смыслы, разбивающиеся тотчас же на ноэмы. К ноэмам обычно выводит не дискурсивная – обыденная рефлексия [Гадамер 1988: 137].

     Во-вторых, всё острее сейчас ощущается… сенсорный голод. «Современный человек страдает от сенсорной недостаточности. Исследователь Оксфордского университета Чарли Спенсер считает, что к сенсорной депрессии приводит ряд факторов: 90 % времени мы проводим внутри помещения, изо дня в день мы едим одну и ту же пищу, окружающие человека предметы слишком единообразны. Всё это приводит к тому, что у нас притупляются обоняние и восприятие вкуса, в результате иногда начинаются депрессии» (Знание – сила, 2006, № 3. – С. 13). Выразительный язык художественных текстов напоминает нам о реальных звуках, запахах, природных ландшафтах.

     О детстве (как это ни парадоксально, ведь своё детство мы любим!) писать трудно. Защитные свойства памяти, феномен импринтинга, то есть запечатления [Дольник 1994] нивелируют практически почти все давние негативные переживания, создавая мажорный, убедительный, но одномерный образ, и потому пронзительное звучание новелл с их пульсирующими эмоциями благодарения, обиды, непонимания, влюблённости, горечи, досады, восхищения (праздничным свежайше-синим платьем мамы) делает прозу Александра Донских хорошо запоминающейся, находящей отклик в сердце и памяти читателя…

Вера Харченко,

доктор филологических наук,

г. Белгород

(из статьи «О художественной прозе Александра Донских», сборник научных статей Белгородского национального университета», 2015 г.)