Наследник - Православный молодежный журнал
православный молодежный журнал
Контакты | Карта сайта

Культура

Пасечный детектив


 

Сергей Щербаков

 

У нас в деревне жил Иван-пасечник. Как все люди, живущие в согласии с природой, был он простым бескорыстным тружеником. Именно про таких говорят: мухи не обидит. Односельчане любили его задушевное слово, на которое он не скупился. Да и сам облик чистого, всегда трезвого человека, привыкшего обращаться с людьми так же бережно, как с пчелами, которые не любят дурманных запахов, резких движений, успокаивал самого отчаявшегося. Многие горемыки шли к нему искать утешения и находили. Иван всегда был сторонником мирного разрешения любого конфликта и умел внушить это собеседнику.

Идеалом гармонической жизни была для него пчелиная семья. Поэтому, когда старики не могли ужиться с молодыми в одном доме, Иван размышлял так: «Двум маткам вместе не бывать. Так что надо молодым отдельно строиться». Если же ему возражали, мол, вон такие-то живут одним домом и ничего, пасечник, улыбаясь, - он всегда улыбался и разговаривал с бездумными людьми, как умный взрослый с маленькими детьми, – спрашивал: «Да разве у них две матки? Дочь-то не то что дом вести, за ребенком-то приглядеть не может. Она и не матка. Вот ее мать – это всем маткам матка. Второй срок поневоле царствует. Но, – помолчав, печально добавлял он, - это к добру не приведет. Помрет она, и семья слабая станет, все прахом пойдет». Бывало, кто-нибудь недоверчиво усмехнется, мол, поглядим, время покажет, но чаще всего Иван как в воду глядел.

Женщину, замученную запойным мужем, пасечник обыкновенно спрашивал: «Деньги домой приносит? Мужское дело ладно справляет? Соседа на подмогу не зовет?» Получив положительный ответ, мол, от этого-то пока Бог миловал, заключал: «Ну это еще полбеды. Пьяный проспится и к делу сгодится. У твоего еще толк есть». Женщина возражала: «Толк-то, Федорович, конечно есть, да, как говорится, втолкан не весь. Пока трезвый – золото, а как напьется – так стыд и срам. Скандалит, дерется, на всю деревню опозорится, а потом сам же мучается, палкой на улицу не выгонишь».

- Говоришь, мучается, значит, совесть еще не всю потерял. Тогда подскажу тебе одно верное средство... Слушай внимательно и не перебивай. Придет он пьяный, начнет куражиться, а ты к нему с лаской, с улыбочкой, будто так и надо. Я понимаю, что это нелегко, но ты сердце скрепи, сама же говоришь, трезвый-то золото, так что терпи, виду не показывай, что чем-то недовольна. Пьяный человек он, как пчела, от крика совсем соображение теряет. Сапоги сама сними и утром опохмелиться налей, но уже без улыбочки, без разговоров. Делай так, пока совесть в нем окончательно не пробудится. А увидишь, что пробудилась, тогда и попроси по-человечески, чтоб бросил он это адское занятие, пожалел бы тебя... Конечно, скоро только сказка сказывается, а ты как хотела. Я понимаю, что тебе его иной раз убить хочется, а ты улыбайся и крепко помни: на каждое хотенье есть терпенье. Вытерпишь –добьешься своего, а будешь от одного края к другому бросаться, тогда толку не будет, тогда лучше сразу гони его в три шеи и одна кукуй. Все от тебя самой зависит. А мужик у тебя хороший, стоит того, чтоб потерпеть.

Вот за эту рассудительность любили Ивана в деревне и уважали. Один Степка-сапожник почему-то всерьез невзлюбил пасечника. При встрече так и впивался глазищами, стараясь переглядеть его, но Иван, как будто смотрел в глаза кошке или собаке, сразу отворачивался. Ему казалось, что он понимает причину Степкиной ненависти. С малых лет обезножев, Степка ожесточился на всю жизнь и поэтому не верил здоровым людям, жалел только ущербных. Однажды, пытаясь найти с сапожником общий язык, Иван проговорился, что если человек без руки или без ноги остался, это еще не беда, а вот если душу потерял, то это хуже всякого уродства. Спепка, сразу сообразив, что это камень в его огород, весь так и затрясся. Если б не Васька, огрел бы пасечника костылем. С тех пор Иван старался не попадаться сапожнику на глаза, а встретившись, торопился пройти мимо. Степка же, плюнув ему вслед, матерился: «Пчелка безобидная туды тебя растуды... Вот клюнет тебя жареный петух в одно место, тогда поглядим, как ты зажужжишь». Но обижаться на калеку было грешно, и пасечник жил счастливо. Любил работать не торопясь, но с толком. Даже в свободную минуту, сидя на горячих от солнца ступеньках крыльца, не переставал наблюдать за пчелами. Он всегда мог сказать, сколько леток совершают в день пчелы каждой семьи, с хорошим ли взятком летит пчела, мгновенно, по лету, узнавал пчелу-воровку. Она всегда торопится взлететь с летка, суетится перед чужим ульем. Слава Богу, у Ивана на пасеке воровства не водилось – везде у него были порядок и чистота. Ни одна капелька меда на землю не падала. И мысли его вместе с пчелами приземлялись на дощечки летков. Он мечтал о том, чтобы весной пчелы сначала брали взяток только с желтых акаций. Уж больно мед с них ароматный и сладкий. Насадить бы акацию поближе к пасеке, да где времени взять, один работает. Председатель только обещает дать помощника, а пока, в случае крайней нужды, присылает кого попало, когда нужно выставить ульи из зимника да на откачку меда. Но Иван шибко и не требует, понимает, что мед не самый главный продукт для людей. А как бы на пасеке вдвоем-то можно было развернуться!

И благоденствовал бы Иван, наверное, до самой смерти, да, видно, не судьба была. То ли Степка накаркал, то ли сама природа решила через пасечника еще раз испытать себя, но настали для Ивана черные дни.

*       *       *

Председатель наконец-то прислал на пасеку помощником пчеловода старого, но еще крепкого мужика Спиридона. И жена Ивана Настя словно белены объелась. Никакого житья от нее не стало. Что ни день, она пилит мужа: «Дурень, столько лет в лесу живешь, а, кроме радикулита, ничего не заработал. Вон Спиридон на пасеке без году неделю, а уже мотоцикл с коляской купил, жене платок пуховый. А я всю жизнь в обносках хожу». До того она довела Ивана, что хоть совсем домой не приезжай. Вначале он пробовал защищаться, мол, у Спиридона совести нет, он из яйца и то умудрится отлить, а мы не хуже других честных людей живем, но это только подливало масла в огонь. Жена кричала: «Вся деревня над нами смеется, а тебе хоть плюй в глаза - все божья роса. Пчелка безобидная (видимо, и до нее докатилось прозвище, которым Степка наградил Ивана). Будешь теперь у меня в бане жить, чтоб в башке маленько прояснело». Иван уже привычно ловил подушку, старое ватное одеяло, снимал с вешалки полушубок и шел в баню. Там ложился на покатый полок головой в угол. Ноги свешивались вниз, и он поджимал их, как в детстве. Спать не хотелось. Какой сон, когда на душе погано, когда за печкой кто-то постоянно шуршит, словно газету читает. Потеряв остатки терпения, Иван вскакивал, энергично шурудил за печкой кочергой. «Чтение» прекращалось на минуту-другую, но затем «грамотей» снова принимался за свое. Стиснув зубы от бессильной злобы, Иван лежал с зажмуренными глазами. Среди ночи, когда он начинал проваливаться в тяжелую дремоту, жена не выдерживала, приходила в баню... Дома, в теплой мягкой постели, он сразу засыпал, но Настя тормошила его: «Вань, не спишь?» Он не сразу, с трудом удерживая сознание, отвечал: «Нет».

- Вань, ты хоть бы раз в жизни послушал меня... Думаешь, мне охота глотку надрывать? Да пропади все пропадом. Просто обидно до слез. Вон у Братеньковых пятеро ребятишек, а лучше наших ходят. Чем мы хуже их или работаем меньше? Неужто нельзя хоть понемногу меда брать, его ведь никто не считает, а я бы сама в город на базар ездила. Спиридонова Варька говорила, что теперь килограмм шесть рублей стоит. Глядишь, и зажили бы не хуже других.

Иван, сразу придя в себя, ничего не отвечал.

- Да неужто ты не заслужил? Всю жизнь, как леший какой, в лесу живешь. Видим тебя семь дней в году, а благодарности никакой. Ни от людей, ни от государства, ни хрена до гробовой доски не дождешься. Другие-то, умные люди, давно это поняли, сами себя благодарят.

Иван понимал, что молчанием теперь не отделаешься, нервно возражал:

- Кто берет-то? Спирька да Пашка Оленников. Таких, как они, раз-два и обчелся.

- Дурной ты у меня, Ваня, кто ж об этом кричать станет? Все берут, только помалкивают. Вон по телевизору и то юмористы говорят, что на одну нашу зарплату не проживешь.

- Ну и пусть воруют, если у них стыда ни в одном глазу, а я не могу. Да и чего зря на людей наговаривать? Кто все-то? Скажешь, Иван Чернышев ворует, или Митька Коденев, или Васька Жираков?

Настя на минуту задумывалась, но, быстро рассудив, что к чему, находила нужную ей правду.

- Про них чего говорить, они все трактористы, у них заработок и так будь здоров, а у тебя курам на смех.

- Так зачем выходила за меня? Шла бы за тракториста.

- Да я не об этом, Ваня. Я только хотела тебе объяснить, коль ты сам не соображаешь. Почему у тебя зарплата маленькая? Да потому, что знают, надо будет - сам возьмешь. На реке жить да рыбу в ней не ловить, где это видано?

- А трактористам что, взять нечего? На уборке хлеб машинами воровать можно, так не воруют ведь. Что ты плетешь-то... Думаешь, я не знаю, с чьего голоса поешь. Чтобы я эту Аграфену больше у нас не видал.

- Нет, ты не человек, а чурка с глазами. Тебе наплевать, – Настя начинала плакать, – что я кручусь день-деньской и никакого в жизни просвету не вижу.

Против слез Иван был бессилен. Он осторожно обнимал жену, но она сбрасывала руку и, начиная по-настоящему ненавидеть его, поворачивалась спиной, отодвигаясь на край кровати. Первое время Иван так расстраивался, жить не хотелось, а потом настолько устал, что, когда жена замолкала, даже радовался избавлению от бессмысленного разговора.

Утром просыпался с великим трудом. На первых шагах покачивался, как пьяный. Настя молчала. Он сам собирал в потемках продукты и, потоптавшись у порога, виновато говорил: «Ну, я поехал». Жена не откликалась.

Ездил теперь не прямиком, возле тихого кладбища, а давал кругаля через центр. На пасеку спешить было не к чему. Там теперь Спиридон разворачивается. В пути Иван частенько останавливался, надеясь хорошим разговором вернуть душу на место, но это никак не получалось. Иногда в середине рассказа он забывал, к чему вел речь, и вконец расстроенный, безразлично ехал дальше. Частенько попадался на дороге Степка. Глядел он теперь без ненависти, зато насмешливо кричал вслед: «Ну что, безобидный, дает тебе Спиря жару? Скоро он тебя вымуштрует, как надо».

Первое время, приглядываясь к Ивану, Спиридон вел себя смирно, а раскусив пасечника, обнаглел дальше некуда. После каждой откачки умудрялся увезти домой две-три фляги меду. Когда Иван пробовал усовестить его, Спиридон, будто дразня пасечника, со смехом говорил: «Что ты беспокоишься, Иван Федорович? Чужого я не возьму, а государственное – как придется». Работал он неплохо, дело знал, и Иван всякий раз отступался – не драться же с ним. Он и сам не заметил, как попал к помощнику в подчинение. Спиридон любил и умел командовать. Он так ловко это делал, что нельзя было не только не подчиняться, но и обижаться было как-то глупо, оставалось только молча скрипеть зубами. К тому же Спиридон был грамотнее Ивана, раньше работал учетчиком, бригадиром, учился на разных курсах, да и сейчас не только газетки почитывал, но «Науку и жизнь», «Советский экран». Язык у него был подвешен хорошо, да и голова, хоть и маленькая, с низким покатым лбом, варила, надо признать, изрядно. Во всяком споре он «клал Ивана на обе лопатки». При этом непременно гаденько приговаривал: «Да, Иван Федорович, политически ты слабо подкован, на одном радио нынче далеко не уедешь». Иван все мог вытерпеть (командовать он не рвался, был согласен, что поучиться ему не мешало бы), но когда Спиридон, полагая, что он совершенно расписался в своей слабости, прямо на глазах поставил в коляску флягу с медом, пасечник так крепко вцепился в него, что помощнику пришлось снять флягу и отнести наместо. Иван знал, что Спиридон все равно увезет домой меду, сколько захочет, но допустить, чтобы на его глазах воровали колхозное добро, он не мог.

Отведя душу матом, Спиридон присел рядом с ним на крыльцо, миролюбиво сказал:

- Зря ты так, Иван Федорович. Двадцатый век на дворе, а ты все по старинке жить норовишь. Все меняется. В газетах о чем теперь больше всего пишут? Что главная забота государства – повышение благосостояния и материального уровня советского народа.

Иван, понимая теперь, что он не просто лясы точит, а подводит базу под свое воровство, оборвал его:

- Там и о сознательности пишут. Газеты мы тоже читаем иногда.

Спиридон придвинулся поближе, чуть ли не обняв пасечника, радостно подхватил:

- Правильно говоришь, прямо в точку бьешь, Иван Федорович. Другое дело, от чего она зависит, сознательность. Если человек голодный и раздетый, то о чем тут речь вести?

Иван снова прервал его:

- Хватит трепаться. Все у нас, слава богу, сыты, одеты, обуты.

- Эх, Иван Федорович, говорю, что все ты старыми мерками, довоенными, меряешь. Сейчас-то мы неплохо живем, конечно, но посмотри, что в других странах делается. Вон говорим, безработные, безработные, а они, братец ты мой, на своей машине на биржу труда ездят. А мы с тобой хоть и не сидим никогда без дела, зато всегда в сапогах и телогрейке. Слава богу, и у нас наконец-то додумались, что надо вначале человека накормить толком, одеть как следует, а потом уж о сознательности и прочих высоких материях говорить. И в газетах про это писать стали. Да что говорить, даже кино про это показывают. Ты вот, Иван Федорович, зря кином брезгуешь. Кино - это тоже политика. Сам Ленин про это писал. Оно нас жить учит, идеалы нам показывает. Взять хотя бы «Москва слезам не верит». Смотрел? Нет. А зря. Поучительная картина, современная. Тебе в самый раз посмотреть. Как там люди живут! Любо-дорого поглядеть. И в квартире у них все, как на Западе, и машина, и даже любовник есть. Раньше бы на эту картину такую критику навели, что не приведи господи, а сейчас нет. Хвалят! Народ на нее валом валит, кучу призов получила. Как это прикажешь понимать? А так! Вот, мол, товарищи дорогие, учитесь, живите с головой, и у вас все будет, и мы вас одобрим.

Иван, проклиная свою темноту, вспомнил, что жена ему с этим фильмом все уши прожужжала, но стоял на своем:

- В жизни не поверю, что там так и говорят.

Спиридон снисходительно посмотрел на пасечника:

- Эх, простота, ты, простота. Еще Ленин учил, что самое главное в газетах между строк написано. Так и в кино сейчас, самое главное между кадрами остается... Конечно, кто же тебе у нас прямо скажет, что жить нужно самому с головой, а не ждать милости от государства, что ему и без того хлопот хватает. А если вдуматься. Ну как эта бабенка могла в директора пролезть? В фильме-то об этом, конечно, не показано, но умный человек и так поймет.

- Как?! Училась. Талант был даден.

- Разевай рот шире. Там, в Москве-то, своих талантов- пруд пруди. Детишек двум языкам с малолетства учат, все предметы с учеными репетируют, а эта притащилась откуда-то из тьмутаракани и – раз-два в дамках. Нет, брат, это про дурака рассказ. Ну, институт-то она, положим, и закончила, но директором московского завода?! Тут либо своя рука должна быть, либо... бабенка она видная, вот и использовала это в своих целях. Правда, не сразу у ней все пошло как по маслу, на молоке обожглась вначале, зато потом на воду дула. Башковитая оказалась. Как наши дурехи, за здорово живешь, она любовь крутить не будет. Да там и прямо об этом есть. Кто у ней любовник-то? Сразу видно – большой начальник. И бросила она его не потому, что стыдно стало чужих мужиков пользовать, а потому, что добилась своего – и до свиданья. Ловко устроилась бабенка. И положение, и деньги, и даже мужа подходящего себе захапала. Работяга? Так начальника ей в мужья незачем. Она сама директор. Деньгу, слава богу, лопатой огребает. Баба молодая, в соку. Вот она и вцепилась в этого слесарюгу обеими руками. И брехня, что ей там руки его золотые слесарные понравились, что он водку с докторами наук пьет и они его по отчеству величают. Нет, не в том соль. А в том, что такой бабе о другом муже и мечтать грешно. Самое главное даже не в том, что он не алкаш, не дурак, а то, что она в доме царица, а он – слуга. Всю женскую работу на себя взял. Какая теперь в городе мужская работа? Нету такой. А ей только того и надо. Хорошего мужика в постель получила и бесплатного преданного слугу. Рай, а не житье!

-А живут-то как? Это тебе не мой задрипанный «Урал» и бревенчатая изба. Тут тебе «Жигули» последней модели, тут тебе хрусталь, икра... А ты на меня за несчастную флягу меда как на врага народа глядишь. За что? За то, что мы с тобой от зари до зари чертоломим, весь век, как черви, в земле копаемся. Нет уж ты как хочешь, а я свое возьму, дожидаться ни от кого не буду.

Иван ничего не ответил. Задумался. Да и что ответишь-то? Действительно, сколько вот эти руки на своем веку дел переделали! Однако ему все же не верилось, что в нашем фильме такую жизнь, как на Западе, «пропагандировали». Спиридон врет, наверное. Ему соврать-то – недорого взять. Вон даже слюни распустил от удовольствия. Тьфу, зараза...

*       *       *

Одним словом, хоть Спиридон не убедил Ивана, что относиться к жизни теперь нужно по-другому, пасечник больше не спорил с ним. Но помощнику этого было мало. Как все безнаказанные люди, он начал куражиться перед пасечником, словно испытывал его терпение и душевные силы. Только Иван присядет на крыльцо понаблюдать за пчелами, порадоваться красному солнышку, как Спиридон уже тут как тут. Развалится рядом, зная, что пасечник брезгует им, специально придвинется поближе, так что ногу его чувствуешь, и начинает рассказывать о своих воровских «подвигах». Для Ивана это – нож в сердце, и надо бы встать и уйти, но он, словно наказывая себя за какие-то грехи, сидит и терпит.

Особенно врезался в память один из «подвигов» Спиридона.

Как-то после войны он увез с тока воз овса, и, как назло, попался на дороге знакомый честный мужик. Побежал сразу к милиционеру. Пока тот ремни застегивал, Спиридон, нутром почуяв неладное, завез зерно к куму Савелию. Сколько они потом ни шарили, даже землю в подполе вилами тыкали, конечно, нашли только фигу с маслом. Несолоно хлебавши пошли со двора, а Спиридон им вслед: «Куда же вы, гости дорогие? Хоть и незваные – прошу за стол». Мужики никак не откликнулись на такое приглашение. Тогда он обогнал их, закрыл ворота на палку: «Нет уж, вы меня не обижайте. Ко мне по-человечески, к грешному, так и я к вам должен по-человечески». Не обращая внимания на его трескотню, они отодвинули палку. Спиридон ногой распахнул ворота: «Ну что ж, не хотите по-хорошему, тогда и мы с вами по-другому. Напишу заявление за клевету, за то, что ни за что ни про что позорите честного советского колхозника». Время тогда было строгое. Пришлось людям сесть за один стол с ворюгой.

Когда необычное застолье закончилось, хозяин вышел проводить гостей. Сойдя с крыльца, он неожиданно остановился и, почесав затылок, сказал: «Все-таки как-то нехорошо у нас получается, товарищи, не по-советски. Выходит что я в самое трудное для страны время клеветника покрываю, можно сказать, врага советского народа. Нет, так нельзя». Старшина, видя Спиридона насквозь, зная, что он украл, попытался было урезонить его, но тот, войдя в роль, был непреклонен: «Я ему сегодня прощу, а он завтра на другого честного советского труженика тень наведет и не пожалеет. Кто мне за это поручится?» Не слушая никаких возражений, чувствуя себя уже хозяином положения, он, подумав, спросил старшину: «Разве что поучить его маленько? Дать, как говорится, урок, чтоб впредь неповадно было. В общем так. Если он на брюхе проползет и сапог мой поцелует, тогда, клянусь моей матерью, ни одна живая душа об этом деле не узнает. У меня как в могиле». Старшина бессильно отвернулся и ушел со двора, а мужик - у него было четверо детей и больная жена - прополз и поцеловал.

- Вот так вот, братец ты мой, – заканчивал обычно рассказ Спиридон, похлопывая Ивана по плечу, – тот, кто меня поймает, еще не родился...

Иван, чувствуя себя пчелой, попавшей в паутину, понимая, что чем сильнее трепыхаешься, тем больше запутываешься, крепился из последних сил. Тот мужик после спился и сам рассказывал обо всем, только пасечник раньше не верил ему, думал, болтает по пьяному делу.

*       *       *

Ко всему, говорят, человек привыкает, а Иван не привык. Не осталось у него в жизни никакой отдушины. На работе – Спиридон, дома – Настя. Даже пчелы и природа перестали его радовать, а на людей он теперь смотреть не мог. Вначале стыдно было, а потом злиться начал, чувствуя, что если жизнь и дальше так пойдет, то он на них бросаться будет, как собака бешеная. И, наверное, как у нас нередко бывает, бутылка стала бы его бедовой подружкой, но и этого ему не суждено было. Когда он попытался отвести душу таким древним способом, то всюду, куда бы он ни пришел, к Ваське ли сапожнику, к мужикам ли на лужок, везде натыкался на вездесущего Степку. Увидя пасечника, сапожник ехидно улыбался: «И за что ты, Иван, так полюбил меня? Куда ни притащусь, а ты уж тут как тут». Пасечник, не чувствуя теперь перед Степкой былого человеческого превосходства, молча уходил. Степка провожал его всегда одними словами: «Куда ты торопишься? Не бойся. Спиря сюда не придет, а ты лучше научи нас, глупых людишек, пчелиной мудрости, тебе-то она вон как в жизни помогла...»

Через год после прихода Спиридона на пасеку Иван добровольно перешел жить в баню на все лето. Настя было зашумела на него, но он теперь мало обращал внимания на человеческие слова, да и завистливая соседка Аграфена, мудрая на своем горьком опыте, – муж у нее был замшелый пьяница, а все сыновья прямо со школьной скамьи попадали за решетку – подучила Настю: «Ничего, пусть покумекает. Никуда он от тебя не денется. Скоро сам домой запросится, как шелковый станет. Тогда из него хоть веревки вей». Насте не особенно хотелось вить из мужа веревки, она все же любила его, и ей только и надо-то было, чтоб они жили как все люди.

Вечером он шел в баню, ложился на полок и начинал думать. Вначале мысли перепрыгивали с одного предмета на другой, нигде подолгу не задерживаясь, словно пчелы-разведчицы, выискивающие участок, богатый нектаром. Иван невольно прислушивался к тому, что происходило во дворе. Жена кричала сыновьям, заигравшимся в футбол. Потом посылала младшего послушного Ваню звать старшего. Выйдя за ворота, он ласково звал любимого брата: «Сережа, пошли. Мама ругается». Брат, видимо, никак не реагировал на его слова, и Ваня, потеряв всякую надежду, обижался: «Серьга... у-у, воробей!» Наконец после материнской угрозы в сердито распахнутое окно «всыпать как следует» старший пулей влетал в дом. Иван живо представлял себе картину. Как Настя, если была в хорошем настроении, озабоченно говорила пришедшему ни с чем младшему: «Что ж ты, Ваня, троих звал, а ни один не явился?» Она, загибая пальцы, серьезно перечисляла: «Сережу, Серьгу, воробья». Ивану стало тоскливо оттого, что он ничего теперь не видит. Но однажды он понял, что больше эту сценку Настя не разыгрывает, зато часто всыпает старшему: слышно, как Ваня, жалея брата, плачет громче него, и мать тогда останавливается. Встать бы, пойти разом вернуть старую жизнь. Но Иван не вставал, подсознательно чувствуя, что ее не вернешь теперь. Может быть, можно будет и лучше жить, но так, как было, никогда больше не будет.

В маленькое низкое оконце Иван видел только часть двора. Чаще других в поле зрения попадал пепельный крутогрудый петух с диковинным многорядным гребнем, похожим на драгоценный заморский коралл. Что-то найдя в земле, он подзывал кур. Пока они съедали «подарок», петух ходил вокруг них боком, ударяя шпорой о распущенное крыло.

Уже в потемках, чуя хозяина, к бане подходил мерин Солдат. Он осторожно, словно в воду, тыкал мордой в оконное стекло и, пошевелив губами, громко фыркал. Иван объяснял ему: «Холостые мы теперьс тобой, Солдатушка. Так что хлебца я тебе дать не могу. Иди к хозяйке. Но лучше не ходи. Она теперь злая, как Баба Яга». Мерин, послушав хозяина, стоя засыпал. А Иван вспоминал, какое хорошее житье у них было, пока черт не принес Спиридона. Он понимал, что всему виной этот ворюга и коли нельзя с ним сладить, то надо его как-нибудь убрать с пасеки. Тогда жизнь войдет в нормальную колею. А как убрать? Непросто убрать. Много всяких способов приходило в голову, но все какие-то сомнительные, ненадежные, а иногда попросту смехотворные. То он решал прямо попросить Спиридона уйти с пасеки. Умолить хотя бы на коленях. Но, поразмыслив, чувствовал, что это не то. И не потому, что боялся унизиться. Он знал, что если бы это помогло, то смог бы. Но здравый рассудок подсказывал, что ничего хорошего, кроме комедии, в которой он будет играть роль дурака, это не принесет. Спиридон пошлет его ко всем чертям, да и совсем тогда на шею сядет. Разве что подыскать ему место получше? Уговорить председателя? А как? Мол, пожалейте меня, несчастного, найдите Спиридону место понаваристей, где он еще больше воровать будет. Вот смеху и позору-то будет! Но что же делать?

Много ночей думал Иван, мучился. Снова помогло знание пчелиной жизни. Семью пчел-воровок отучают от воровства тем, что закрывают на время улей, куда они повадились, и держат его взаперти, пока воровки не забудут низменную привычку. Всю пасеку от Спиридона убрать невозможно, значит, остается одно средство – его самого запереть.

Даже во сне Ивану виделось, как он поймает Спиридона на месте преступления: «Так, говоришь, Спиря, не родился тот, кто тебя поймает. Нет, врешь!» Пасечник до того ненавидел Спиридона, что не в силах был остановить разыгравшееся воображение. Сам того не желая, он видел, как Спиридон ползет на карачках и целует его сапог. Это обессиливало и даже злило. Невозможно было избавиться от этого наваждения. Потом Иван понял, что переживать нечего, и пусть себе представляется что угодно, а в жизни он сделает все по-другому. Когда Спиридон согласится на все, тогда он скажет: «Нет, Спиря, не нужно мне этого. Я не такой фашист, как ты. Что ты заслужил – суд тебе и отвесит».

Весна в том году выдалась на редкость холодная. Но по ночам мороз намертво стягивал кожу земли. Однако после майских праздников Иван со Спиридоном выставили ульи на пасеку, навели везде порядок, но летков пока не открывали. Ни одно медоносное растение еще не зацвело. Успокоенный зимними мечтами, словно они уже превратились в реальность, в последние дни Иван неожиданно занервничал. С одной стороны, все-таки страшновато было, а с другой – настолько он свыкся со своей фантазией, так ему спокойно жилось с ней, что жаль было расставаться. К тому же пасечник засомневался в правоте своего дела. Срок, удобный для проведения операции, уже наступил, а он не мог решиться. Каждое утро Иван пробовал укрепить себя мыслями о том, что Спиридон снова три-четыре фляги упрет на базар, что пора прекратить Степкины издевательства, наладить по-человечески семейную жизнь, но это почему-то мало теперь помогало.

Помог сам Спиридон. Видя, что пасечник ходит словно в воду опущенный, он как-то присел рядом с ним на крыльцо, как всегда, придвинулся, по плечу похлопал: «Ну что пригорюнился, добрый молодец?» Иван не ответил.

- Да, братец, от нашего житья радости кот наплакал... Я вот где-то читал, что в Америке средний заработок рабочего тысяча пятьсот рублей на наши деньги. Нет, нам за Америкой не угнаться. Может махнуть нам с тобой туда на пару. Я магазинчик куплю, деньга у меня есть, а ты у меня приказчиком будешь. Слушай, а ты бы там со своей честностью как раз бы мне в приказчики подошел.

На последних словах Спиридон аж закатился от смеха, даже слезы из глаз потекли. Иван, глядя на его вогнутую переносицу, на белую слюну, которая так и затрепыхалась в уголках губ, насилу сдержался, чтобы не долбануть между ненавистных поросячье-серых глазок. Вместо этого он резко сбросил с плеча Спиридонову руку, решительно встал, запряг Солдата и поехал...

На складе Иван непреклонно сказал: «Нужно два мешка сахару». И так твердо это у него получилось, что кладовщик Паха Оленников даже не стал, как обычно, ворчать о том, что никому нет дела до колхозных нужд, что все только требовать умеют, а спроси что-нибудь у них, так ржавый гвоздь достать не смогут. Он, такой же ворюга, как Спиридон, мог так запутать простодушного человека, что тому становилось совестно, будто бы он и в самом деле только тем в жизни занимается, что развеивает добро по ветру, и даже верилось, что, кроме Пахи, никому нет дела до колхозного богатства. Впрочем, так оно и было...

После склада Иван заехал к Кондрату Иванычу и взял водки. Кондрат Иваныч удивился, зная, что пасечник непьющий. Сочувственно спросил: «Что стряслось, Иван Федорович?» Но Иван, засунув бутылку в карман брюк, пряча глаза, коротко возразил: «Надо».

За деревней он остановился в небольшом овраге, нашел местечко посуше и, подложив рабочие рукавицы, сел. Снял старую кожаную шапку, надел на колено. От головы сильнее, чем от земли вокруг, сразу пошел пар. Сегодня был первый по-настоящему весенний день. По всему телу раскатилось блаженное, убаюкивающее тепло. На минуту Иван поддался этому состоянию, а когда встряхнулся, ему показалось, что он очень уж рассиделся, а рассусоливать сегодня некогда. Если бы не этот «американец», то можно было бы и порадоваться жизни, а теперь вместо радости приходится о всякой дряни думать. Он зло нахлобучил на голову шапку, достал водку. Брезгливо морщась, пасечник отпил добрую половину, остальное, выбрав место, где ничего не росло, вылил на голую землю. Затем, размахнувшись, бросанул бутылку к «чертовой матери». Она долго кувыркалась в чистом небе, в котором плыли уже по-летнему величавые, словно беременные женщины, облака. Старательно вытерев руки о штаны, пасечник вытащил из кармана газетный сверточек, развернул его, взял древесный уголь и на мешках начертил внизу небольшие черные кресты; затем складным ножом просверлил в каждом дырку величиной с копейку.

Подъезжая к пасеке, Иван впал в то ложное состояние ясности духа, которое всегда наступает при первом хмеле. Ему было даже весело и хотелось прикинуться совсем пьяным. Он до того вошел в роль, что чуть в самом деле не упал, слезая с телеги. Язык же, непривычный к такой дозе алкоголя, заплетался безо всяких стараний с его стороны.

Спиридон принял все за чистую монету и в первую минуту даже растерялся. Не знал, что делать с пасечником и как вообще понимать это. Но, мгновенно обласкав глазами пузатые мешки, мысль его покатилась по знакомой дороге, на которой ему был знаком не только каждый ухаб, но и каждый гладко отполированный метр. Спиридон сообразил, какое счастье нежданно-негаданно привалило ему, надо только как-нибудь поумней им воспользоваться, пока этот дурак не очухался. Одобрительно посмеиваясь, он обхватил Ивана за пояс и, на ходу подсчитывая, сколько можно будет наварить варенья на этом сахаре, отвел покорного пасечника в дом. Посадив его на кровать, он достал бутыль с медовухой и, приговаривая: «Ну что, Иван Федорович? Головка того, бо-бо? Надо ее поправить», – набухал полную эмалированную кружку с черными краями. Иван, догадавшись, что Спиридон клюнул на его приманку, выпрямился и смотрел на него трезвыми глазами, дожидаясь ответного взгляда, но Спиридон, на свою беду, настолько погрузился в радостные подсчеты, что хоть и глядел, но ничего не видел, кроме пузатых мешков, которые сами плывут в руки, да суетливо совал пасечнику кружку. Иван взял ее, поднес ко рту, В нос ему ударил сивушный запах, голова закружилась, рука дрогнула. Он закашлялся, расплескал медовуху на поя, облился весь и, бросив кружку, в изнеможении повалился на кровать. Спиридон подождал немного, но пасечник не подавал никаких признаков жизни. «Полный отруб», – решил он, поднял кружку, поставил ее рядом с бутылью. Затем, подумав, спрятал все это хозяйство в шкапчик.

Выйдя во двор, быстро запряг своего черного жеребца, которого всякими неправдами выпросил у председателя, подошел к Ивановой телеге, поставил мешок стоймя, прижался к нему спиной, вцепился побелевшими пальцами в оборки и, согнувшись под тяжестью, быстро перенес в свою телегу и свалил на бок. Лежа на спине с открытыми глазами, Иван понял, что Спиридон все же решился оставить его в дураках, закабалить окончательно. Он почти слово в слово знал, что тот потом скажет: «Да, Иван Федорович, крепенько ты подгулял. Целый мешок с возу упал, а ты даже не заметил... А может, пропил? Да ты не сумлевайся, у меня как в могиле». От этих мыслей Ивана просто бешенство охватило: «Ну, погоди, американец проклятый, сегодня ты у меня запляшешь!» Он ясно представлял, чем занимается сейчас Спиридон. Был уверен, что жадность его замучит, а что погубит – в этом он уже ни капли не сомневался.

Так оно и было. Расправившись с одним мешком, Спиридон приладился было ко второму, но здравый смысл, видимо, все же перевесил. Без подкормки нынче никак не обойтись, да и пасечник может взбунтоваться и выкинуть какой-нибудь неожиданный номер, а это совсем ни к чему, он ведь почти уже в руках, вон даже напился. Если так и дальше пойдет, тогда он делу не помеха, хотя мешок все равно жалко. Чтобы больше не искушать себя, Спиридон многоэтажно выругался, вскочив в телегу, длинной ременной вожжой огрел жеребца по крутому блестящему заду.

Как только затих скрип колес, пасечник нетвердой походкой вышел из дома, посмотрел на подсыхающую черную дорогу. По ней непрерывно тянулась вдаль белым пунктиром линия сахарной крупы. В мгновение ока Иван распряг Солдата, взял из-за косяка над дверью заранее приготовленный кожаный бич с рукояткой из ноги оленя. Лошадь, не дожидаясь удара, чувствуя непривычный запах водки, волнение хозяина, взяла с места в галоп.

Иван с милиционером успели раньше Спиридона. Секунды тянулись, словно в ожидании смерти. Ивану казалось, что Спиридон заподозрил неладное (нюх-то у него собачий), и, повернув обратно на пасеку, сидит там себе и посмеивается, их дожидается. Или, догадавшись, заехал в какой-нибудь овраг...

Прошло минут пять. Пасечник глянул и не поверил своим глазам. Спиридон ехал как ни в чем не бывало, даже песню какую-то мурлыкал. Иван безо всякой радости посмотрел на своего врага и без злобы подумал: «Так тебе и надо, дураку».

Только Спиридон сросся с мешком, тут его и взяли. Дальше все пошло не так, как представлялось пасечнику в бане. Спиридон, вместо того, чтобы упрашивать, давить на жалость или злобиться, только тупо смотрел вокруг и растерянно моргал белесыми поросячьими ресницами. Иван сразу забыл все заготовленные слова. В своих мечтаниях он как-то не учел, что при этом будут дети, жена, соседи. Ему хотелось лишь одного – побыстрее уйти отсюда, но милиционер, соблюдая все формальности, казалось, не замечал его. Жена Спиридона Варька, поняв, что слезами горю не поможешь, кошкой бросилась к Ивану, пытаясь выцарапать ему глаза. Пасечник еле вырвался и вынужден был уйти со двора. В милиции ему объяснили, что он даже переусердствовал. Мол, есть накладные, свидетель-кладовщик, да и оставшиеся мешки пересчитать нетрудно, но вообще-то, если бы что не так вышло, тогда и угольные кресты, и сахарная дорожка, конечно, помогли бы следствию.

Участковый, внимательно и даже с опаской поглядывая на пасечника, сказал: «Да, Иван, я гляжу, ты мужик непростой. Недаром, видно, говорят, в тихом омуте черти водятся». И то ли в шутку, то ли всерьез предложил: «Иди к нам работать. Нам такие... с оперативной хваткой нужны». Иван, чувствуя, что и здесь его не поняли, ничего не ответил.

*       *       *

Следователь попался дотошный, докопался до многих Спиридоновых «подвигов». Суд был суров, и намотали Спиридону на всю катушку. Общество решило, что Иван посадил Спиридона за дело, по нем давно тюрьма плакала. Мужики даже восхитились ловкостью Ивана и, пожелав, чтоб он и до Пахи Оленникова добрался, не один раз выпили за его здоровье. Батура перестал подсмеиваться над его мужской неполноценностью, даже зауважал, а Степка-сапожник при встрече равнодушно посмотрел на пасечника и устало проковылял мимо.

Поговорили люди, поговорили, посудили-порядили, да и забыли об этом деле. Только иногда в разговоре кто-нибудь пояснял: «Тот Иван, который Спиридона за решетку упрятал». А Ивану, притом с каждым днем все больше, начало казаться, что даже те, которые в колхозе горсть зерна не взяли, как-то не так стали глядеть на него и держать при нем язык за зубами. Вначале пасечник обозлился: «Ишь вы, чистоплюи какие нашлись», но время шло, и его стала грызть, есть поедом непонятная тоска. И не только потому, что он, подозревая, будто им брезгуют, сам отдалился от людей, а жена говорила, что он теперь в их глазах совсем дураком сделался, но потому, что никак не мог понять, отчего душа болит. Виноватым он себя не считал, был уверен, что место Спиридона за решеткой. Правда, он почти сразу уяснил себе, что, как черт под руку, подтолкнул Спиридона к последнему воровству. Но как же с ним по-другому-то? Когда-то надо же было схватить его за руку.

Может быть, потому нет ему покоя, что все произошло не так красиво, как представлялось, что никто так и не понял и не оценил по достоинству его поступок? Нет, дело не в этом. В общем, запутался Иван в трех мыслях, как в дремучем лесу. Самое главное, что скрывало от него истину, было то – он подсознательно это чувствовал, – что Спиридон не упал ему в ноги (значит, не такая уж он тварь), а вел себя так, словно знал, что правда на его стороне. А он, Иван, сделавший благое дело, и тогда, во дворе, и сейчас словно нашкодивший кот убегает от людей. Пасечнику казалось, что если бы Спиридон смалодушничал, то не было бы у него в душе этой мутной тоски. В чем-то он просчитался. Или все так и должно быть?

*       *       *

Иван снова был на пасеке один. Ему было тяжело не только от презрения к своей неспособности понять жизненную истину, но он вдруг понял, что ему не хватает Спиридона. Без него он никак не мог разобраться в себе, в жизни. Теперь бы самое время поговорить с ним, поспорить. Пусть бы он снова тыкал его носом, как слепого котенка, издевался бы над ним. Вначале Иван испугался, что это в него Спиридонова зараза так крепко проникла, но потом понял, что дело не в этом. А в чем? Кто его знает.

Наблюдая за пчелами, он теперь частенько думал: «Летают, летают, как заведенные. А для чего, и сами, поди, не знают. Навроде меня, бестолкового». Когда кто-нибудь хвалил его, мол, ты, Иван, как пчела, ему это теперь не нравилось, да и казалось, что намекают, мол, ты со Спиридоном, как пчела с трутнями, сразу в расход. Он зло отвечал: «А ты кто, корова безрогая?» Человек, чаще не державший в уме ничего плохого, удивленно отходил, не понимая, с чего пасечник вдруг так вызверился. В конце того лета, как осудили Спиридона, Иван молча перебрался в дом, и жена не перечила. Она теперь побаивалась его. Муж стал злой и молчаливый.

Однако и в мягкой постели он не мог спастись от тоскливых, безысходных мыслей. Жена лежала тихо, но он знал, что и она не спит. Иван невольно жалел ее, но, вспомнив, как она доводила его до воровства, он начинал думать, что именно жена виновата во всем. Он с ненавистью глядел на нее, на ту, которую когда-то так любил, что не только не думал о других женщинах, не мог изменить ей не то что мысленно, но даже во сне, когда к нему ластилась чужая женщина, в последний страшный момент на ее месте всегда оказывалась Настя. Да и случилось это два раза в жизни. А теперь он перебирал в памяти все плохое, что было в их жизни. Вспоминал, как сразу после свадьбы жена невзлюбила его брата Юрия и как он, бывало, ни допытывался, за что она к нему такая неласковая, как ни разрывался между ней и братом, так ничего и не добился. До сих пор не мог понять этого и решил, что все дело в том, что она была единственной дочерью богатых родителей, которые всю жизнь прожили только для себя. Конечно, правильно народ говорит: не бери у вдовы дочку замуж и корову не покупай, но надо бы добавить: не бери также замуж единственную дочку богатых родителей, эта еще балованней, чем вдовья. Ну а что теперь делать? Разводиться? Иван не вспоминал о том, что она прожила с ним трудную жизнь, делила все горести, пережила все трудности. Не вспоминал, наверное, потому, что все это уложилось для него в чувство того, что «она ведь родной человек».

Однажды, не выдержав его мучений, Настя повернулась к нему, обняла, словно во сне. Иван весь напрягся, но руку не убрал. Тогда, обождав, чтобы он успокоился, она прижалась к нему покрепче и, чувствуя, что он отвечает ей, зашептала, как в лучшие дни их жизни: "Вань, ты помнишь, как в другую влюбился?" Он ничего не ответил, хотя и обрадовался ее хорошей памяти. Последнее время он считал, что женщины памятливы только на плохое. Живо представил, как однажды, возвращаясь с пасеки, увидал вдалеке ладную бабенку с коромыслом на плечах. И так плавно она выступала, словно в танце плыла, что ни одной капельки из полнехоньких ведер не расплескала. Иван до того восхитился этой картиной, что впервые в жизни, позабыв обо всем на свете, понужнул лошадь. Красавица оказалась его женой Настей! Да, тогда его душа была чиста и покойна! Но ведь и Настя была тогда другой. Хотя она всегда любила поворчать, что муж у нее непутевый и от него только одна радость в жизни, что непьющий и не дерется.

Вспомнив старое доброе время, он отмяк сердцем. Душа, скрученная в тугой узел противоречий, расправилась, ослабла. Обняв жену, Иван понял, что ее винить нечего. Зачем на зеркало пенять, коли рожа крива...

Облегчая изведенную донельзя душу, Настя заплакала. Он молча гладил ее по голове, по плечу, но слов не было. Успокоившись, она счастливо поделилась с ним: «Вань, Серьга-то у нас целый мужик за лето вымахал, совсем из одежи вырос. Надо бы ему новый костюм купить. В универмаг вчера как раз привезли немецкие по 80 рублей». Иван, отвыкнув от бытовых разговоров, забот, вспомнив, что дети были ее главным доводом в пользу воровства, резко отодвинулся: «Боже ты мой, да можешь ты хоть минуту в жизни подумать не о деньгах и тряпках, а о чем-нибудь человеческом?» Ничего не понимая, Настя растерянно притихла, а потом с горечью заключила, что характер у мужа испортился окончательно.

Остыв, Иван понял, что был не прав, что жена сказала безо всякого умысла. Не о тряпках, а действительно о сыне заботилась, о самом человеческом в ее понимании. Хотела снова принять его в семейную жизнь, от которой он отдалился. Но в следующий раз другие ее слова еще пуще раздражали его. О чем бы она ни заговорила, за всем ему чудились корысть, жадность, глупость и бессердечие. Не в силах понять, что от нее нужно, видя, что угодить мужу нет никакой возможности, Настя замолчала окончательно.

 

1987-88 гг.

← Вернуться к списку

115172, Москва, Крестьянская площадь, 10.
Новоспасский монастырь, редакция журнала «Наследник».

«Наследник» в ЖЖ
Яндекс.Метрика

Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru

Телефон редакции: (495) 676-69-21
Эл. почта редакции: naslednick@naslednick.ru