Культура

Через пятнадцать лет

Виктор Лихоносов

                                                         (Из цикла «Русская скорбь»)

Время человеческой жизни убывает, а история накапливает события и сворачивает в свой свиток.

Памятник Екатерине II в Краснодаре

Молодой губернатор пожелал возродить памятник императрице Екатерине Великой, храм Александра Невского и быстро приготовил это народу кубанскому. Он же каким-то манером уговорил казаков в Америке передать на родину священные казачьи регалии (императорские грамоты, знамёна, насеку) и вслед  затем чехи позволили выпростать из земли останки историка Щербины и увезти на Кубань.

Но эти вспышки воспоминаний о казачьей истории не прибавили к заветному родству с прошлым никакой твёрдой сугубой традиции, которая бы по-домашнему окормляла и память и текущее бытие. Сняли какой-то красиво-хвастливый фильм, небрежно просмотрели его, похлопали, раздали награды и стали относиться ко всему народному как раньше. Какие-то чужие люди на  чужой земле угодили губернатору на одно мгновение и зажили по-своему.

Эти чужие люди снова подделывают историю пустыми  лощёными книгами и альбомами, праздничными сборищами на полянах и в помещениях, венчающиеся банкетами и холостыми речами.

Не все сокровенные исторические даты призываются нынешним обществом на пьедестал поклонения, почёта или скорби.

За пятнадцать лет много воды утекло. Всего и не вспомнишь. Много людей умерло. Годы текли мутною рекой, обещанное счастье всё не являлось, нарастала тревога за завтрашний день, свобода притупилась, продалась, попала под денежные колёса.

 

На 90-летие ухода белогвардейцев из Екатеринодара наша тихая троица свернула с дороги на Елизаветинскую к «домику Корнилова». Звать с собой было некого. В этот день 17 марта никто больше к этому месту не приближался. И, поскольку мы были одни-одинёшеньки, над нами повисла какая-то священная таинственность. Пухлый снег окутал деревья, скрыл тропу в аллее к дому: убелил кручу, дальний островок за Кубанью.

Мой спутник Фёдор записал на следующий день в тетрадочку своё чувство и отдал её мне.

«Белая пелена легла повсюду ─ она была в воздухе, на деревьях, на кустах, на домах. И последний корниловский приют был также укутан белым саваном, и лишь с высокого берега, отсюда, было видно, как чернеет вода в Кубани.

И чудилось, будто там и сям маячат фигуры всадников в полосатых малиновых халатах, белеют их высокие курчавые шапки ─ это туркмены, потомки тех самых торков, чёрных клобуков, о коих поведал летописец: «Иде Володимир на Болгары с Добрынею уем своим в лодьях, а тороки берегом приведе на конех».

Ферма Экономического общества… Сколько лет прошло с той поры, как здесь, в этом домике прозвучали последние слова вождя, обращённые утром к начальнику охраны Резак бек Хаджиеву: «Принесите-ка, хан, чаю…»

Когда тот отлучился, снаряд и угодил в стену домика, как раз в ту самую комнату, где находился Корнилов, где он провёл беспокойную ночь, то обдумывал предстоящее сражение, то подходя к берегу реки, туда, где лежало тело убитого в бою полковника Неженцева, то просто сидел за письменным столом, ожидая рассвета.

А в памятном доме, кажется, испокон веку и коротает свой век знакомая нам по многим встречам Галина Алексеевна, ни дать, ни взять ─ тихий ангел-хранитель этого места. И на этот раз здесь, неподалёку от Бурсаковской скачки, так же высок и обрывист берег, но что это. О чудо! Встреч  неистовству стихийного напора, откуда ни возьмись ─ ястреб пружинит орлиные свои крылья, зависнув над кручей и заветным домом как будто напоминание о ратных временах…»

И, когда побредёшь восвояси домой и ненароком оглянёшься и вздрогнешь: невесть откуда взявшаяся лошадь бредёт вослед; не стоит обескураживаться: то вестник той самой тризны, что будит онемевшую память. Ведь все они были сыны России, они всегда надеялись и мечтали, что

 

На празднике новой России,

Когда оживёт наш народ ─

Он вспомнит поля ледяные

И рыцарей, шедших в поход…

 

К домику доносился шум машин, недалеко выпирали в небо новые многоэтажки, мы из города не выезжали, а казалось, нас забросило в глушь. Нам некуда было пристать с поклоном пострадавшим защитникам России: в доме Фотиади на Соборной, где в далёкую смуту обитал командующий генерал Деникин, устроился шоу-театр «Премьера», а ещё чего-то заметного, напоминающего ту горькую пору стояния белых в Екатеринодаре, не сохранилось. Всё русское горе, казалось, сместилось в этот угол. Как только подошли к крыльцу, стало грустно; меж сараев и оград вышли к берегу ─ уже почувствовали себя вовсе печально: такой разворот реки, всё похоже на фотографические виды из белогвардейских газет, всё живёт под тем же небом и ниоткуда не веет старыми страданиями. Всё кончилось давно.

Пятнадцать лет прошло со дня моего послания внуку генерала Корнилова в Бельгию .

 

Сладкоголосая миловидная женщина всё ещё жила в той же комнатушке, и коридор так же  был тесно уставлен утварью, газовыми плитами и всякими бочонками-вёдрами.

─ Никто не написал и никогда не напишет про это немецкое подворье с экономией. Про то, как стало оно знаменито в один миг и как после рокового месяца марта потекли дни, недели,  месяцы, годы на том же месте и про то кто и как жил здесь в комнатушке.

На берегу думалось не о Корнилове, а о тех, кого мы сюда приводили с советских времён. И о тех, кто здесь не появился. Почему-то не ступала тут нога ни одного ярого демократа, уничтожавшего советскую власть, ни одного горлопана-поэта, оравшего за Ельцина и его камарилью, ни самого Ельцина, проезжавшего мимо в 96 году в станицу Новомышастовскую, ни премьера, никого властного. Посещали Краснодар заграничные послы и конгрессмены, показывали им казачью старину, но на место русской трагедии отвезти не додумались. Позорно показывать запустение, бомжевое существование граждан, освобождённых от «тоталитарного» плена? Сколько «инородных» артистов, игравших в кинофильмах о гражданской войне, перебывало в городе, но они и по сей день не знают. Какой грустный угол уцелел недалеко от Бурсаковских скачек. Столичные историки, философы, депутаты, министры, все-все, кто славит свободу и ненавидит «проклятый режим большевиков». Даже русские патриоты, оплакавшие царскую Россию, поминали добровольцев в застольях, не поглядеть с кручи на Кубань и погрустить «вместе с историей» не сподобились. Атаман Кубанского войска произнёс фамилию Корнилова только недавно (после освобождения с должности), да и то как-то играючись. Какого возрождения России ждать. Холёный Никита Михалков, обкрутив вокруг шеи роскошный шарф, ходил перед камерой по Стамбулу, Галлиполи, по кладбищу Сент-Женевьев де Буа в Париже, цитировал офицерские стихи, кланялся, одним словом, жертвам красного насилия, раза три заскакивал по личной нужде в бывший Екатеринодар, обедал с главой  казачьего хора и пел с хором «Не для меня придёт весна» и… и… ему даже в голову не ударило поклониться дворянским поклоном  страдальцам, которые «по слову летописца, бестрепетно «дали Богу души свои» (Бунин), ─ ему, у кого время, как у Ростроповича, «расписано на несколько лет вперёд», некогда было, спустив шарф с шеи, притащить с собой киношников (или обойтись без них) и побыть хоть мгновение незнаменитым, «простым и хорошим», чутким, наконец-то русским.

Редкими паломниками из Америки, Канады, Аргентины, Франции были потомки казаков.

Хранителями «домика Корнилова» оказались неизвестные его жильцы, ─ в 20-х годах скорее всего переселенцы Средней России. Они постепенно и позабыли, кто тут был когда-то убит и какие генералы хаживали на этой ферме; жили да и всё, а после войны дом у городских властей ни в каких хозяйственных списках не числился. Едва ли не полгода назад прикрепили к крыльцу № 100.

(Дома рассказывает Фёдор) ─ о комнате, о…

Наш товарищ, сбежавший   с капиталистической работы тайком, разлучился с нами и, снабдив нас бутылочкой темрюкского коньяка, просил помянуть добровольцев.

После разговора с Галиной Алексеевной и созерцания чудовищного нутра этого знаменитого дома мы шли унылыми, присмиревшими, даже обиженными.

Фаина Андреевна ждала нас в фартуке, с графином яблочного сока и свежей местной газетой в руках. Я вытянулся перед ней.

─ Разрешите доложить… Два добровольца прибыли на пополнение рядов.

─ Без советской власти вы расхрабрились.

Я ответил ей стихотворением из газеты «Единая Русь» 1919 года.

 

Наши знамёна ─ эмблема печали

Траур мы все по свободе несём,

Чтоб ни сулили туманные дали,

Славу России мы снова вернём.

Ждите спасителей русские степи,

К встрече готовься царица Нева,

Скоро мы сбросим последние цепи

С грозным и светлым призывом «Москва».

 

─ О как! ─ воскликнула Фаина Андреевна. ─ Кто такой?

─ Неизвестный. Может, погиб.

─ А чего от кубанских поэтов ни звука. Такая круглая годовщина.

─ Вы разве не знаете, Фаина Андреевна, высокую коммунистическую идейность кубанских поэтов? ─ укорил ехидным тоном свою жену Фёдор и отнял у неё графин с соком. Будут они мараться в этой грязи «палачей русского народа». Вы встречаете стихотворение соком из столовой № 8?

─ Всё будет, не волнуйтесь…

Вся комнатка, в которой мы рассядемся «править тризну», была задавлена книгами. Тома «белогвардейского романа взобрались друг на друга от пола до крышки стола. Фёдор особо готовился к этим неприметным дням: выложил на свет Божий старые тетрадки с выписками, несколько прощальных фотографий добровольцев, листочки с описаниями немецкой колонии Гначбау, рисунок временной могилы Корнилова и снимок (копия из белой газеты) комнаты, где был убит генерал и где мы только что постояли в изумлении и печали: непонятно какая пожилая пара проживала тут ─ бедные до нитки или пьяницы?

И всё через пятнадцать лет повторилось. Так же мы обедали втроём и говорил больше я, возбуждаясь с каждой рюмкой и громче вскрикивая.

─ Я буду надоедать вам, Фаина Андреевна, простите заранее, ─ вы меня всегда, Фаина Андреевна, слушали с каким-то, дай Бог не зазнаться, любезным почтением, и поэтому я, приближаясь к вашей нарядной квартире, уже беседовал с вами о том, чем я жил эти дни.

─ С охотой вас послушаю… Вы что будете?

─ В рюмочку с тонкой талией коньяк. В гранёный стакан вашего яблочного сока. Потом.

─ А чего ж вы больше никого не взяли с собой?

─ А кого ещё? ─ Фёдор хмуро взглянул на жену.

─ Кого, Фаина Андреевна? Называйте, ─ сказал я. ─ Да такая наша доля: вести «пустые разговоры» а у кого ещё ждать сочувствия? Не позовём же мы демократов, проклинающих Сталина и одновременно празднующих девяностолетие комсомола. Обычно все эти товарищи-господа отмечают не даты, а свои воспоминания о благополучной карьере. А мы… Дай-ка мне, Фёдор, пожалуйста, вытяни из вавилонской башни «Добровольцы» Раевского.

Фёдор нашёл в столбике книг томик Раевского, освободил  и подал мне. Я коснулся губами заголовка и прислонил книгу к груди.

Фаина Андреевна вздохнула.

─ Жизнь сейчас тяжёлая, с идеалами останешься без куска хлеба.

─ Не расстраивайте меня, лучше налейте своей наливки. ─ Я подождал, и под тёмный ручеёк из бутылочки в бокал разгорался речью, которая озвучится, когда я осушу бокал. ─ Спасибо. Так вот, Фаина свет Андреевна, я все дни конца февраля, начала марта готовился. Я повытаскивал из всех шкафов книги, и какие книги! И «Ледяной поход» Романа Гуля, и толстый зелёный том «Первый «ледяной поход», который я купил в Новосибирске за двести сорок рублей (тогда в 2001 году это была нелёгкая цена), и «Записки» генерала Шкуро, и любимые мною «Последние юнкера» Ларионова, которые подарили мне в Сан-Франциско кадеты, и перечитал «Купол Исаакия Далматского» Куприна. Жалел, что поздно. Советская власть всё боялась, а теперь позволяется лить грязь на Россию вёдрами. А какие воспоминания о дроздовцах Туркула! В Вашингтоне я встретил дроздовца, и он подарил мне 62 номера журнала «Часовой», позволили отправить домой дипломатической почтой. А Леонид Зуров, с которым я переписывался, «Кадеты». Уж не говорю про «Солнце мёртвых» Шмелёва, давали мне читать ещё до переворота. «Походы и кони» Мамонтова, «Фазан» и «За родиной» Бориса Суворина. И «Добровольцы» пушкиниста Раевского, взятого нашими в Праге и умершего в Алма-Ате. Читал и переживал, будто сам воевал в одних рядах с ними. Напирал душой, чтоб не проиграли, не отступали, не погибали, а уж скоро сто лет, как это было, но чувство такое: держитесь, не погибайте, не уходите из Новороссийска и Крыма. Ну и великого Фёдора Елисеева из станицы Кавказской ─ что мы печатали в «Родной Кубани» ─ его горькие воспоминания «Последние». И Николая Роя перечитал. Погрузился глубоко в пучину беды русской. Читаю, а мысль зудит: не будет, не будет больше таких. Не будет такой России. Изрубили, уничтожили, перевели лучшую породу…

─ Когда начитаешься, едешь потом по степи, то кажется странным, что всё молчит. Молчанием хранит, кажется, память. И сколько их лежит в земле. Но нигде по пути «ледяного похода» нет знаков. Хоть бы один.

─ А зачем? ─ сказал я едко. ─ Переворачивали власть целых семьдесят лет не для этого. Везде сидят те же коммуняки. Только с долларами. «Опять идём по бескрайней белой степи», ─ пишет Гуль. Некому вспомнить. Я хочу напиться. Ваше вино лучше таманского. Жила бы матушка, привёз бы к 4 марта нашего из бочки.

─ Пятнадцать лет назад так же сидели, ─ сказал Фёдор.

─ И я знал. Что вот-вот поеду к ней… Поеду к ней. Погуляю вдоль моря, спущусь в погреб и нацежу вина. И напишу письмо в Калифорнию сыну есаула конвоя Его Величества. Он тоже, возможно, уходил из Екатеринодара 4 марта. Или уплывал из Новороссийска 28-го.

─ Пятнадцать лет назад ещё были какие-то надежды на то, что что-то старое возродится; глядишь, и казаки поднимутся, славе и горю поклонятся…

─ Да они тёмные как омут. Ваши казаки… ─ Фаина Андреевна аж вскрикнула. ─ А атаманы эти… Напьются: «я казак! Я не русский, я казак!» ─ орёт в трамвае на весь вагон. Вы плачете по белым, а они хоть раз помянули кого?

─ Фаина Андреевна, ─ с улыбкой сказал жене Фёдор, ─ вы слишком требовательны, подождите, пройдут десятилетия, и наши казачки/ исправятся.

Мы подняли рюмочки.

─ И мы поклонимся… Их уже никого-никого нет.

Я встал. Застенчивый Фёдор глянул на книжную полку, Фаина Андреевна покорялась нашей мужской воле и простодушно пережидала мгновение,  секундная стрелка на стенных часах дёргалась безучастно. Девяносто лет! Они ушли навсегда. Где-то далеко-далеко, в чужих землях, тоскуют их кости по русской бренной жизни.

─ Я нынче проснулся в пятом часу утра от какого-то таинственного сиротства. 17 марта. В какой час уходили белые, на знаю. Уходили последние. А перед этим, как мне рассказывали бывшие гимназистки, целую неделю тянулись через Красную обозы калмыков. И запомнилось очень, что утром 4 марта (по старому стилю) выпал снег. Как и нынче, Бог дал нам постоять на снегу. Я до обеда гулял мимо дворов. Приглядывался. Да что теперь! Как это представить.

─ Кто вышел за ворота и обнял, заплакал, ─ вторила мне Фаина Андреевна, ─ из каких дворов… Господь знает.

─ В старых особняках окна молчат, ─ сказал Фёдор, ─ и как будто прячут что-то.

─ Ну, это чувствует тот, кто сострадает несчастной истории.  Умолкли души за этими окнами. Долго кое-где ждали возвращения. А разлука растянулась на целые десятилетия… О чём писали в эти дни?

Фаина Андреевна обернулась к диванчику, стянула за уголок газету «Вольная Кубань» и развернула, закрылась ею.

─  А писали о том, ─ с издёвкой проголосили она, ─ что под Ейском у нас будет свой Лас-Вегас, будете, господа. Не по белогвардейцам всхлипывать, а ездить проматывать денежки. А другая, патриотическая. Пишет, как будут отмечать девяностолетия комсомола. И вот послушайте, ну как тридцать, сорок лет назад: «…историю кубанского комсомола нужно знать, чтобы отчётливо видеть задачи сегодняшнего дня, а так же своё личное место в строительстве».

─ И это пишут перевёртыши, сказал Фёдор вскочив, которые вместе с Ельциным  отреклись и от партии, и от комсомола, и от всего.

─ Дальше. ─ Фаина Андреевна вытянула руку. ─ «Жестокой была борьба за установление советской власти на Кубани. На всём боевом пути легендарного «Железного потока» от Темрюка до Туапсе установлены памятники, обелиски… Более 21 тысячи бойцов Красной Армии и двадцать пять тысяч беженцев шли по этому пути…»

─ Всё подсчитали кандидаты и доктора наук… Прекращай! ─ Фёдор вытянулся и забрал у жены газеты. ─ А где памятники, обелиски в честь так называемых «врагов»? Товарищи ельцинисты, демократы, где же ваша совесть? Вы свергли коммуняк, наворовали, а теперь тех же коммуняк славите.

─ «Девяностолетие комсомола ─ славных дел. «Ну как при партии. А ведь все уже в «Единой России». Всё перемешалось. И «Обращение» принято к власти и «ко всем жителям Кубани ─ поддержать.

─ Вот потому никакого возрождения не случилось, ─  сказал я, ─ одни и  те же люди бегают в вождях туда-сюда.

─ Нет, подождите, ─  от чьего-то будто имени завопил Фёдор, ─  почему вы думаете, что словоблудие грех? «мы планируем издание книг, буклетов и очерков…»

─ Буклетов и очерков...

─ «…о рожденных комсомолом лидерах молодёжного движения, экономики и производства… об ударных комсомольских стройках об…»

─ И это пишется в стране, оставшейся без заводов и строек. Эти же газеты не написали ни слова о погибших совхозах, о том, что развлекательные и торговые центры построены на территории уничтоженных заводов в Краснодаре…

─ Не трогайте вы их, ─  сказала Фаина Андреевна. ─ Сейчас не пощадят. Неужели вы не поняли, чем кончилось?

─ Тогда налейте мне в гранёный водки, ─  сказал я.  ─ Раз уж вы меня так посадили, в центре стола, то я буду добросовестно плести интригу сегодняшнего дня, дорогая наша сударыня Фаина Андреевна.

─ Милостиво разрешаю…

─ Благодарю. Так вот, иду я по городу, комсомольцев вокруг не вижу, а новая жизнь толчется, прёт, скачет, журчит и беснуется. Ненаглядные бесы эстрады расклеены в афишах. В 1919 году   в Екатеринодаре при Деникине взывали к обывателю о помощи раненым («..те, кто защищает вас, мёрзнут на позициях без тёплого белья, без сапог, а  вы так богаты, спешите же…»), а объявления в газетах дразнили спектаклем «Аромат греха», и нынче после двадцати лет издевательства над народом, московские артисты прибыли заколачивать денежку представлением под названием «Койка». На улице Красных партизан, там, где корниловцы рвались в город, открылось караоке-кафе «Фиделио», и  реклама растянута через всю улицу Красную в центре. Рекламная тумба у гостиницы «Интурист» просит, чтобы я пришёл в Художественный  музей на выставку «Самураи». А ещё вас зовут  почувствовать «волшебную силу танцев живота», познать, «как меняется твой внутренний мир в лучшую сторону». Хожу и весь город, вся стихия жизни поправляет меня: чего ты там  напридумал, старик? Какие корниловцы, марковцы, дроздовцы? Оторвись напоследок с нами…

─ Ещё... ещё…─ с кухни появилась Фаина Андреевна с  тарелкой  пышных пирожков. ─ Ещё  газеты писали. Как угощали французов из Шампани, какое у нас чудное не  порошковое вино. Пообещали так же платные проездные дороги. Некто Бетман привозит оперу «Царица». На сцене, послушайте, воссоздадут атмосферу екатерининского дворца в Царском селе.

─ Царица Екатерина, ─  пояснил Фёдор, ─ меняет любовников, и это называется «возможность окунуться в историю».

─ Ещё городские ученики (тоже «обожают историю») нарядили знаменитую куклу Барби… в одежды сарматов и меотов. А о том, что кто-то когда-то покинул Екатеринодар навсегда и плакал вдали по родине, ни слова.

─ Зачем? – опять от чьего-то «мудрого» имени спросил Фёдор. – Зачем эта ветошь?

─ Так, говорите, уходили и в то утро снег выпал? – Фаина Андреевна покорной интонацией заминала свой упрек и со свежей добротой  угощала вкусной котлеткой. – Ушли, и снег растаял?

─ Другое утро было солнечным.

─ Кто-то надеялся, что они еще вернутся…─ угадывала Фаина Андреевна желания неведомых страдальцев.

─ А прозорливая душа уже предчувствовала, что уходят они навсегда.

─ Но что нам делать?

─ Жить, Фаина Андреевна, жить.

Мы помолчали так долго, что отвлеклись и позабыли разговор. Но те неизвестные, ради  которых мы  собрались, были как будто здесь, с нами, и рассказывали о том, чего никто не помнит.

Да, они уходили один за одним к городскому саду, к мосту  и дальше в Чибийским плавням, а в свежих газетах (осталась, может быть, парочка всего) еще не расставались с обычными настроениями: «сбежала собачка, маленькая, белая, шерсть длинная, кличка Джек. Борзиковская, 7». Это чьё-то последнее на горе сменится кошмаром, возможно. Годами несчастий, и спустя десятилетия это дамское (наверняка) объявление будет выглядеть каким-то ангельским эхом времен невозвратных. Сразу же  слезами потекло обращение к добрым людям: «Не забывайте о раненых в Екатеринодарских лазаретах, терпящих большой недостаток в белье. «Кого добровольцы не увезли, он был застрелен, изувечен. С переписанными на бумажку объявлениями  я три дня назад постоял  у некоторых домов, мистически вызывая чьи-то души. У дома 48 на Бурсаковской стою, а оттуда, из века давнего почти. Эта беда: «Утеряла котиковый палантин – 5 февраля вечером на  Красной, Екатерининской или Бурсаковской. Прошу вернуть за какое угодно вознаграждение. Квартира начальницы гимназии». Завтра войдёт конница Будённого, и найдут-ут им котиковый палантин. На Борзиковской, 22 тотчас прекратятся «домашние обеды». В районе Войскового  собрания «английский офицер ищет хорошую комнату». Все собирались пожить в Екатеринодаре, продавали офицерское меховое пальто, ковёр персидский, «три вазочки под варенье», медную ступку с пестиком, сундук (на улице Динской, 65, я и там постоял). А кто-то брал уроки французского языка, и что после 4 марта?

─ Да-а…─ вздохнул Фёдор протяжно, жалеючи. – «Не забывайте о раненых в Екатерининских лазаретах…» Скольких перебили… После 4 марта началось тако-ое…

─ Вы подлейте мне ещё рислинга, а я напишу вам заявление, что лошадей у меня нет, они «на степу».

─ Если бы массы узнали, чем вы занимаетесь, отчего страдаете, то закидали бы вас бранью. Жизнь такая тяжёлая, народ грабят, цены скачут, ни чести, ни совести, детей развращают, а эти сытенькие господа рыдают над покойниками-белогвардейцами…

─ Фаина Андреевна, давайте все-таки наперекор всем помянем  несчастных  за море, не успевших сесть на пароход, и потом расстрелянных,  явившихся домой и раскрытых бдительными «сынами революции».

─ А ещё… ─  подсоединился Фёдор и на мгновение будто постарел от сочувствия… ─ а ещё оставшихся офицеров повесткой в Зимний театр. «Оденься потеплее…» ─ советовала жена. – «Я ненадолго, зарегистрируюсь и приду», и больше его не видели.

─ Давайте…Не чокаясь. Царство им небесное. Они спасли честь России….

Опять долго молчали…

─ И ещё что? ─ спросила Фаина Андреевна.

─ И я полдня ходил по стопам белых стоянок. Кто теперь знает, что общество «Белого креста» располагалось на Бурсаковской, 5, Осведомительный отдел на Екатерининской в гостинице «Бристоль», Управление дежурного генерала на Бурсаковской в гостинице «Нью-Йорк», французская дипломатическая миссия    на Графской, 29, а на Бурсаковской, 48 английская. На Котляревской, 12 вдова генерала Алексеева принимала для офицеров и солдат  Рождественские подарки.   Ещё в 50-е годы, когда я приехал, стелился  по городу дымок времени. Но и нынче, после векового почти забвения, я где-нибудь останавливался и вздрагивал: неужели всё это было здесь? неужели спектакль труппы Лохвицкого посещали генералы Деникин, Филимонов, Покровский и Шкуро, а в полночь они уселись за столики, пили шампанское, а генерал Покровский «с большим блеском протанцевал польку-мазурку». Я знал, даже дружил с князем Вачнадзе, он был заядлый театрал, любимец женщин в златые годы (я всё хочу написать рассказ «Котик Вачнадзе»), женский доктор, и неужели думаю напротив сквера, там, где стоял Александро-Невский храм, неужели, как написано в объявлении в 1918 году, княгиней Лидией Вачнадзе 31 декабря устраивался «грандиозный бал-маскарад» со сбором средств в пользу семей павших участников 1-го Кубанского похода»? В двух залах танцы. «Цена билета с шампанским» 50 рублей, без ─ 20. Мы живём в совершенно другом мире. «Хот ела б я выйти в чисто поле, ─ писала Леся Украинка в свой век, ─ припасть лицом в земле и так зарыдать, шоб зори почули, шоб люди всколыхнулись на слёзы мои...» Я, когда выпью вина и раскрою бумаги, чувствую то же. Не уходите, Фаина Андреевна, внуки потерпят. Я ещё расскажу вам о тех, кто здесь был. Хотите пойти на Штабную, 32 в кафе «Роскошь» и увидеть там Пуришкевича, а, может, будущую народную артистку Ольгу Книппер? МХАТ привозил в белый Екатеринодар «Дядю Ваню, «Вишнёвый сад» Чехова? В 19 году по пятницам в бане Лихацкого могли помыться бесприютные, в остальные три дня ─ беженцы. А недавно эту баню намеревались богачи снести.

─ Всё вы знаете, подумать только, ─ подхватила Фаина Андреевна.

─ Да, ─  Фаечка, это никогда у меня не пройдёт. В Анапе возмутились что великую княгиню величают «Ваше Высочество». Мне нехватает сроков (я уже стар), я разыскал бы всё. Мне страшно, когда я перелистываю этот том № 2, там сорок лет назад моя рука писала названия газет и номера, и всё, всё, что меня затягивало. «Графиня, ─ можно было слышать в 19 году, ─ не откажите переписать на машинке эту бумагу. Княгиня, не будете ли вы так любезны достать дело № 123456 «А». Ни разу не поставили «Осенние скрипки» Сургучёва в нашем милом ака-де-мическом.

─ Вы тут сидите, плачьте, а я пошла к внукам. Корму полно, вина хватит до утра. Но казакам сильно не подражайте. В меру.

─ Нет сказал я. ─ Я прошу вас дослушать мои стоны, «Вспомним Корнилова, ка-к умирали…»

─ Я ваше настроение понимаю.

─ Я задержу вас на мгновение. Ну хозяюшка, ну сядьте, ну будьте снисходительны к нашим старомодным с слабостям. С сегодня хочу наговориться, захмелеть, плакать, а потом вскакивать и рубить шашкой!

─ Кого рубить?

─ Ну, вы же понимаете. Воздух рубить.

─ Вас вот послушаешь, так вы будто ждёте, что белые вот-вот вернутся, а преподаватель Фёдор из сельскохозяйственного института матерится! «Наши люди боролись за власть Советов, а вы там про каких-то царей, генералов… Корнилов! Этот мерзавец? Это он развязал гражданскую войну». И кричит на весь трамвай. Чего ждёте в этой, как называют евреи, стране? Никогда Шкуро не вернётся. Ой, я пойду, там уже плачут без меня.

─  Минуточку, ещё одну. Да, такая наша доля, Фаина Андреевна, ─  сказал я. ─ «Пустые разговоры» ходить на крутой берег, жаловаться реке Кубани…

─Задумайтесь же, в какую разруху живёте.

За пятнадцать лет  много нехороших событий приключилось в России. Много злодеев обогатилось за счёт народных недр. Либералы кланялись в пояс Америке. Меченый Горбачёв рекламировал пиццу и красовался в Германии. По целому году в разных краях не платили зарплату. Шла война в Чечне. Знаменитые артисты пировали на тусовках, самая бульварная проигрывала в казино сотни тысяч долларов. Свободу слова скупили богатые и властолюбцы. В Краснодаре не жалели денег на заезжих режиссёров. Кобзон пел с казачьим хором о России, которой «пора раскаяться». Великие урожаи снимала Кубань каждый год, но  в чуть залежавшейся булке хлеба заводилась зелень. Лекарства дорожали, льготы на транспорт зарезали. И к концу первого десятилетия нового века стал исчезать старомодный город. Кто-то написал реквием «Прощание с Екатеринодаром».

─ Лекарства детям не купишь, тысячи две, а то и три.

 ─ Но знаете, Фаина Андреевна, ─ сказал я, ─  всё-таки наш тихий плач не приносит вреда; ну поплакали, повздыхали, удивительных офицеров, казаков вспомнили, кое-что напишем, если Бог даст. А мы не призывали все эти несчастные безденежные (для народа) годы «развивать балет» и биг-бенд Гараняна. И не звали покупать за триллионы долларов заграничных футболистов для родной кубанской команды. Так что извините, Фаечка…

─  Извини-подвинься, ─ пустил затасканное присловье Фёдор. Извините

Фаина Андреевна, подвиньтесь.

─ С вами хорошо, а я пойду однако.

Фаина Андреевна, чудная заботливая бабушка, уже  подняла полные сумки подошла к двери, а я, увлекаемый выпивкой в сентиментальные выси, просил её задержаться «ещё на минутку», дослушать нас с Фёдором.                                                   

─ А с этим толстокожим… слышь, Фаечка? этим краснюкам не понять, какие   русские люди погибли за Россию! Какую Россию убили! Они до сих пор ничего не поняли! Они ещё сто-двести лет будут жить пустой ненавистью к царям, князьям, помещикам и попам.

─ Ну хватит уже… ─ умоляла Фаина Андреевна жалеючи, а я уже распалился.

─ Каждый раз повторяется мой вздох, если слушаю старые романсы, вижу старые фотографии, читаю мемуары: какую жизнь потеряли... каких людей никогда больше не будет. И вы сейчас поставите, Фаина Андреевна, кассету с Варей Паниной и с тем же Вертинским, и голос потянет всю мою душу за собой, этот голос не с небес, а из глуши какой-то утраты пришедшей вслед за этими песнями и романсами. Вот Плевицкую поставьте Надежду Васильевну: «Помню я ещё молодушкой была». Или «Умер бедняга в больнице военной». Слова великого князя Константина Константиновича. Или «Замело тебя снегом Россия». И я часто-часто сижу где-нибудь в шумной компании, слышу милые бестолковые вскрикивания, вдруг кто-нибудь запоёт, а я подумаю, глядя поверх голов на корочки книг в стенном шкафу ─ с именами на форзаце русских классиков, и от этих книг опять повеет забытой Россией, и как током ударит: «да никого же нет, никого давно нет на  свете!»

Фаина Андреевна опустила сумки на пол, ушла в комнату, мы её виновато подождали, потоптались родственно друг возле друга, и вдруг издалека послышалась знакомая мелодия, знакомые слова:

 

Счастье-е мне-е и радость обещала,

Но ушла, и жизнь ушла навеки за тобой…

 

Это вашего Толстопята любимый романс, ─ сказала Фаина Андреевна появляясь.

─ Спасибо, милая. И мне пела его старушка, дочь полковника царской армии, Ерохина, она скрыла, что отец был у белых, она умерла, жила как раз неподалёку от дома Шкуро… Господи, милосердный, сподобь меня никогда не забывать всех невинно убиенных, изгнанных, оболганных и не воспетых как следует… Царство небесное рабу Лавру, Андрею, Григорию.

Ну что уж теперь: ничто не воротится. Так случилось… Не горюйте.

─ И знаете, Фаина Андреевна, кого ещё помянём? Вы идите, а мы помянём тех, кого казаки не ценят, кем не гордятся и душой не пожалеют… Помянём Максима Недбаевского, из станицы Каневской, Фёдора Ивановича Елисеева из станицы Кавказской,  Виктора Эрастовича Зборовского из станицы Ладожской (любимец царской семьи), Михаила Ивановича Свидина из станицы Суворовской и… о, я всех знаю…

─ … И того раненого, ─ присоединился Фёдор, которого в Елизаветинской оставили белые и он был зарублен в лазарете.

Фаина Андреевна позвонила от внуков через полчаса, пообещала придти к программе «Время» (девять часов), сказали, что где-то опять взорвалось, кого-то убили у подъезда своего дома, включайте, мол, телевизор, но мы не отвлеклись, приютились на целый день на своём заветном лужку.

К Фёдору постучался сосед по коридору, он его затянул к столу, налил ему рюмочку и попросил «скоротать с нами часок». Тут уже явилось чисто русская отзывчивость к нечаянным посиделкам, и сосед отлучился, принёс какие-то баночки с огурчиками, грибочками, душистой приправой и чего-то такого можжевелового, самим настоянного на водке. Поболтали чуть-чуть обо всём, а следом Фёдор, всегда застенчив, но теперь вздёрнутый моими речами, стал удивлять своими раскопками.

─ Сейчас чего только нет, ─ вознёс он свой голос, вытаскивая из нижних полок журналы и книги, и папки с вырезками. ─  И серия «белогвардейский роман», уже вышло двадцать томов, и тьма воспоминаний эмигрантов.

─ Когда я писал роман о Екатеринодаре, то знал только заголовки этих книг, порою мне доставалось в Москве поглядеть парижскую «Русскую мысль», там оповещалось о книгах в недоступных нам магазинах на рю де Карм и на рю дю

Фобург сент Онорэ. А теперь и времени уже нет. Одно время я перестал покупать книги, а недавно опять разохотился и не жалею никаких денег на всё, что «пахнет Русью». Зачитался. И журюсь, что мало осталось жить, мне надо бы покоптить белый свет ещё лет сорок, иначе не успею кое-что перечитать про тайны русские, кое-что поизучать впервые. Летописи, старину родную. В Византию окунуться, помолиться в Святой Софии в Константинополе, хотя там служба запрещена и только гиды турецкие водят по краешку.

─  Я Блаватскую полюбил, ─ сказал сухонький сосед.

─ Фу! Я с вами выпивать не буду,,.

─  А я… ─ робко обратился ко мне Фёдор, вытягивая руку, ─  а я, простите, засыпаю с этими книгами. Прочитал, как погиб молоденький корниловец в Елизаветинской после отхода армии.  Как жалко стало! Ведь мы ходим, то по следам славы, спокойствия и роскоши, по костям… ─  Он сдавил своё чувство и замолк. ─  Мне дали воспоминания некоего Беляева, он умер в Парагвае после войны. Пишет, как пробирался на юг, станция Лихая, и вот Новочеркасск, Екатеринодар. Послушайте. «Мы тогда жили больше года в Екатеринодаре на главной улице, называвшейся Красной, в доме 86, в квартире Купцова Василия Макаровича, где имели одну комнату». Я ходил туда, ну что, целый век… Какую изумительную книгу можно составить о беженцах в Екатеринодаре.

─ Кто там будет составлять, ─ сказал я. ─ Нет  таких…

─ Вся знатная титулованная именитая Россия прошла. Про каждого можно написать главы. Вот и история. Некому!? Нет, желания нет.

─  Души, души нет, сочувствия.

─ Митрополит Евлогий «Путь моей жизни написал». А и он тоже побывал в Екатеринодаре. «Во второй половине августа и в конце 1919 года. Знаменитый митрополит Антоний с келейником иеромонахом Феодосием отпевал не кого-нибудь, а атамана Успенского. При стечении «всей России» служили они в храмах Екатерининском и Александро-Невском. Протодьякон Тархов, огромный, похожий на Петра Великого, запомнился прекрасным густым голосом. Кто теперь поймёт: «Например, «Помолитесь оглашенные» он брал на октаву ниже «Сугубой ектеньи». Но что было у него особенно поразительно, так это ...как он повторял несколько раз, тянул: «И по-ло-жи ризы...» при чтении Евангелия, когда архиерей разоблачится сам, без посторонней помощи, при совершении в Великий Четверг редкого чина «омовения ног». Потом он умывает ноги  двенадцати священникам, которые как бы изображают Апостолов. У протодьякона Тархова было то свойство, что он возглашал, да и пел басом с какой-то детскостью, без всякого напряжения».

─ А кто из нас видел такое в Великий четверг в храмах и были ли мы там, спросил себя? Всегда простое венчалось легендарным. А где теперь что-то легендарное? Все батюшки какие-то светские…

─ А вот… ─ Фёдор перелистнул страницу. ─ 1919 год. Смута. «Пока, ─ кто-то говорит, выходя из храма, ─ пока здесь, на земле, несётся гнусная вакханалия, в небесах слышится тихое умилительное пение».

─ Как хорошо…

─ «Дядя Ваня, ─ читал Фёдор, ─ увлекался Кавказом, у него были приятели-черкесы, его избрали «почётным стариком» аула Тахтамукай под Екатеринодаром. «Через сорок лет этот дядя умрёт в Парагвае. Послушайте!» Он один из первых исследователей парагвайского племени чаке, диалектов и верований индейцев. Индейцы называли его «белым вождём».

Я вскочил и взял на столе рюмку с коньяком.

─ Вот каких людей теряла Россия. А тут кто-нибудь из русской профессорской толпы написал о племени абадзехов, убых, бесленеев?

─ Кишка тонка. И обленились.

─ Нескончаемая тема, ─ сказал я, снимая плащ то с крючка, ─ нетронутая, и мы договорим, когда вместе с корниловцами, марковцами, дроздовцами ещё раз войдём в Екатеринодар и восстановим русскую власть…

Фаина улыбалась на мою улыбку, и Фёдор грустно улыбнулся. И было хорошо, что мы провели день так, что мы помянули забытых и даже втайне душой возгордились, в одиноком поклоне, и даже, кажется, нам кто-то девнишний (и не один)  ответил благодарным русским поклоном…

Фёдор меня не провожал, и я, никем не тревожимый, тотчас погрузился в созерцание отрадной снежной свежести, возрастающего к ночи покоя, невинных мгновений теперешней жизни. Годы, которым мы посвятили целый Божий день, оборвались, опять спрятались  в книги, рукописи, архивные листочки, хотя там, где от трамвайного поворота две рельсовые линии  удаляются к Сенному рынку, сверкнули на несколько секунд в моём воображении погоны добровольцев. Тут же привлекло меня то, как пышно толстели крыши, убрались в белое одеяние деревья, как поздно аукнулась зима. Всё вокруг тянуло жить, подольше уцелеть, побольше радоваться и во всём успевать. И уже думал я о том, что внуки Илюша и Ваня быстро вырастают, и сердце моё тревожится за их будущее…   

← Вернуться к списку