Наследник - Православный молодежный журнал
православный молодежный журнал
Контакты | Карта сайта

Культура

Сентиментальная повесть


Екатерина Глушик

 

ТЁТЯ НЮРА ПРИЕХАЛА

 

Мама сидит за швейной машинкой «Зингер» и выводит голосом какую-то мелодию. Мамино пение под стрекочущий аккомпанемент — самые любимые мной звуки. Я под них обычно устраиваюсь где-нибудь и мечтаю.

Вообще на широкой зингеровской ножной площадке-педали только что сидела я, играя в качели. Поскольку машинка эта — самая ценная вещь в доме, баловаться с ней нам не раз-решают, да мы и сами не лезем. Но я иногда забиваюсь под столешницу «Зингера», качаюсь, наблюдая за крутящимся колесом.

Если я слышу мамино: «Катя, ты уже не маленькая», — сразу понимаю, о чём речь, и вылажу из «монплезира». Будучи самой младшей среди восьмерых братьев и сестёр, я ни ра-зу не слышала в свой адрес «маленькая». Наоборот, сколько себя помню, мне все говорят, что я уже не маленькая, и о том баловстве, которое практикуется в семьях в отношении младших, знаю только понаслышке. Скорее наоборот: ко мне по убывающей спускаются все посильные поручения, данные братьям и сёстрам, на мне отрабатываются командные спо-собности всех «старших по званию».

Мы с мамой дома одни: двое братьев на работе, все остальные — в школе. Мамин вы-ходной, как всегда, с утра до вечера заполнен домашней работой: стиркой, глажкой, шить-ём… И сегодня, раскроив старшей сестре платье, она обратилась ко мне, качающейся на пе-дали: «Вторую смену пускай на работу, сама отдохни».

«Отдыхаю» я у окна, забравшись на стул, оперевшись локтями о широкий подоконник. Вид с первого этажа всегда занимателен: большой двор полон людей, участвующих в инте-реснейших событиях. За деревянным столом мужики играют в домино, гремя костяшками и время от времени крича «Рыба!». Я уже понимаю, что к реальным обитателям водных сти-хий это не имеет никакого отношения.

Дворничиха тётя Тамара, живущая с четырьмя детьми в нашем подъезде, целыми дня-ми убирающаяся во дворе, помимо наведения чистоты занимается и наведением порядка, гоняя метлой забредающих во двор от недалеко расположенного «Вино-водочного» забул-дыг, надеющихся распить горячительные напитки.

Во дворе всегда много ребятни разных возрастов, живущей в окрестных домах. Желая развлечь маму, не сводящую глаз с шитья, я рассказываю, что делается на улице. Особенно моё внимание привлекают дети, идущие с папами. «А вон, у девочки-то папа есть, а вон, у мальчика-то папа есть», — сообщаю, завидев мужчину с ребёнком. Как-то я заметила, что после этой моей совершенно безобидной фразы у всегда спокойной, невозмутимой мамы появились слёзы на глазах.

У меня папы нет. Он умер, когда мне было два года, а старшему из нас — 15 лет. Я со-всем не помню его, но память о нём поистине свята для каждого, кто начинает разговор о моём отце. Хотя разговоры эти нечасты, поскольку мама начинает плакать. Папу я совсем не помню. Для меня он — фотография в рамке, с которой, немного откинув назад голову, с лёг-ким прищуром и еле уловимой улыбкой смотрит красивый человек в полувоенном френче, его обычной одежде наряду с галифе и хромовыми сапогами. Его любили все: и дети, и взрослые, и родные, и знакомые, и коллеги. Высокий, здоровый, умный, весёлый, щедрый, он никогда не был ни зол, ни даже строг. При этом его беспрекословно слушались все: и де-ти, и подчинённые, и соседи. Бывало, кто-нибудь из мужиков во дворе переберёт и начинает куролесить, не слушаясь ни жены, ни соседей. Но стоит появиться папе, подойти, похлопать по плечу и сказать: «Ну-ну, давай-ка домой, жена правильно говорит», — как потенциаль-ный дебошир сникает, жмёт папе руку и со словами: «Петрович, иду. Извини, Петрович, правильно говоришь», — скрывается в своём подъезде.

И эти, и другие сведения о своём папе я узнаю случайно, как правило, от чужих людей. Дома о папе почти не говорят, чтобы не бередить мамины раны, так никогда и не зажившие. Вот и о том, как слушались папу потенциальные дебоширы, я знаю от них самих или их жён, не могущих справиться с куражащимися мужьями. Если кто-нибудь из них, дойдя до дома, не спешит к родному очагу, а начинает петь у подъезда, громко разговаривать, не слушаясь уговоров хозяйки идти домой, не позориться, то звучит её отчаянное: «Фёдора Петровича на тебя нету!» Иногда и этого достаточно, чтобы лихач сник в своём неповиновении, опустил голову и побрёл домой. Мне с моего наблюдательного пункта у окна такие сцены порой видны. А если я в это время нахожусь где-то неподалёку от перебранивающейся пары, устыдившийся выпивоха старается подойти и погладить меня по голове со словами: «Золотой человек был твой папка! Орёл! Орёл! Куда нам до него! А вот видишь: мы — вот они, а он восьмерых деток горевать оставил».

Я, собственно, и не горюю, что у меня нет папы. Просто мне не с чем сравнить, как это, жить с папой и без него. О том, что это плохо, я сужу по маминым слезам и всегдашней присказке братьев и сёстер, если что-то недостижимо в силу материальных трудностей или детской неумелости: «Вот если бы был жив папа…» Эта присказка так часто употребительна во всех контекстах, что у меня нет никаких сомнений, что если бы был жив папа, то не было бы вообще ничего невозможного. И когда во дворе зашёл разговор об очередном полёте советских космонавтов, я выразила уверенность своей маленькой подружке Эличке, что если бы был жив мой папа, он тоже бы полетел в космос и взял нас с собой, а я бы в свою очередь взяла её, Эличку. Эличка еще совсем маленькая, и едва ли понимает значение космоса и чести быть взятой в космический полет. Тем не менее она оценила мое особое расположение к ней и щедрость, продемонстрировав и свои: вынула изо рта леденец на палочке и дала лизнуть его мне в счет несостоявшегося полета.

А вообще, причины для горести у меня совсем другие и гораздо более серьёзные: Свет-ка из соседнего дома отрыла мой «секретик» и перепрятала его. В секретике был чудный фантик, подаренный мне девочкой-москвичкой, приехавшей в гости к бабушке в квартиру напротив. Подарившая такую ценную вещь девочка была увезена на дачу, как москвичи смешно называли наши обыкновенные сады-огороды. Фантик ещё хранил аромат конфеты. Сладкое нам достается нечасто, и я, постоянно таская с собой эту красивейшую благоухаю-щую ценность, то и дело вдыхала непередаваемо прекрасный запах и вольна была представ-лять, каковы же на вкус конфеты в таких чудесных фантиках! Но за лето обёртка от моего повышенного внимания к ней истёрлась, аромат исчез, и я сделала секретик, который ковар-ная Светка отрыла и утащила.

Об этом мне сообщила Любка с пятого этажа. Светка, конечно, ни в чём не признается — она старше меня на три года и не боится поплатиться за своё коварство. А жаловаться своим старшим братьям и сёстрам на своровавшую моё сокровище у меня и в мыслях нет, так как быть ябедой не просто не поощряется, но осуждается всеми. Так что своё горе я пе-реживаю, проревев весь вечер в день обнаружения пропажи и, вспоминая об этом, тяжело вздыхая и обдумывая коварные мести этой Светке.

Одну я уже придумала и даже осуществила. Будучи младше многих подружек и друзей во дворе, я наравне со всеми принимаю участие в играх и забавах, кое-что у меня получается в силу физической развитости, умений и навыков, прививаемых работой по дому, лучше, чем у старших. Например, я очень хорошо скачу на досках. Все дома в округе оснащены титанами для горячей воды, которые отапливаются дровами. Они, привезённые, лежат, прежде чем убираются в подвальные кладовки, во дворах и используются нами, детьми, чрезвычайно разнообразно: мы из них строим шалаши, делаем качели, скачем, подложив чурки или эти же доски, на ту или иную высоту. Мастерство наше в этом развлечении таково, что мы не просто делаем различные пируэты ногами в воздухе, пока летим, оторвавшись, но и совершаем полуобороты или даже обороты, приземляясь на узкую доску.

Побеждает тот, кто вышибает своих партнеров по скаканиям. Приземляешься, бывает, и на мягкое место, и это не всегда безболезненно. И вот я, поочередно выбив Таньку, Ольку и Маринку, добралась, наконец, до моей обидчицы Светки и так её подшибла, что она, упав, разревелась и убежала домой. Отомстив, я вышла из игры и убежала в соседний двор, так как эта Светка — ябеда и «маменькина дочка», она обязательно нажалуется всегда сидящей дома бабушке, и та прибежит ругаться. Со Светкой никто не любит играть, и за это нас тоже постоянно ругает её бабушка: «Девочки, почему вы Свету в игру не берёте? Я вот нажалуюсь вашим родителям». «Девочки, вы почему в игре Свету обидели? Я вот нажалуюсь вашим родителям».

Мои интереснейшие наблюдения за двором и размышления о несправедливости жизни прерваны установившейся в квартире тишиной — смолкло мамино пение и стрекот машин-ки. Если я дома одна с мамой, мне нужно постоянно ощущать её присутствие: видеть или слышать её. Когда она, утомившись, ложится на диван отдохнуть, я забираюсь к ней под бок, и лежу, замерев, как мышь. Иногда тоже засыпаю. Но если не удается уснуть, просто лежу, не шевелясь, чтобы не мешать маминой нечастой дневной дрёме.

Я слезаю со стула, с которого мама мне не видна, заглядываю в комнату, где она шьёт. Она распарывает платье, видимо, неправильно прострочив. Увидев меня, спрашивает: «Ко-торый час?». Определять время я ещё не умею, и этот вопрос для меня означает «принеси часы». Я бегу к единственным в доме часам-будильнику и несу их маме. Давно, но я это ещё помню, часы у мамы были. Маленькие, кругленькие, на ажурном браслете. Золотые. Потом их не стало. Вообще, некоторые вещи то и дело исчезали из дома: красивый ковёр со стены, мамина мутоновая шуба, огромная хрустальная ваза. Часы. В конечном итоге швейная ма-шинка стала единственной ценной вещью, оставшейся в доме. На ней мама обшивает всех нас и многих родственников.

Машинка вновь застрекотала. Я уже собралась вновь залазить на стул, как услышала сквозь стрекотание «Зингера» звук открывающейся входной двери. Она у нас никогда не заперта на замок. Даже ночью мы её не закрываем. Все во дворе знают об этом и ходят к нам пить, когда мама на работе. Мамы стесняются.

Я бегу в коридор посмотреть, кто пришёл. Своим ещё рано. Первой приходит сестра Ленуся. Но после того, как из школы вернутся близнецы-первоклашки со второго этажа. А они ещё не проходили. Их возвращение из школы не только видно, но и слышно: они посто-янно ссорятся, бегают друг за другом по улице или подъезду и ревут.

В коридоре, к неописуемой своей радости,  вижу тётю Нюру, нашу обожаемую тётю из Воткинска, мамину сестру, приезжающую время от времени в гости.

— Тётя Нюра приехала! — кричу и бросаюсь к ней, обнимая доступную для моего ро-ста её часть — бёдра, прижимаюсь. Она, уже поставив на пол сумки, гладит меня по спине, похлопывает по попе и приговаривает: «Катлюша моя, Катлюша моя. Сироты вы, сироты», — добавляет тётя непонятное мне поначалу слово.

– Тётя Нюра, когда ты уедешь? — задаю я наш традиционный первый вопрос тёте. Обычно она приезжает ненадолго, что нас огорчает. Поэтому больше всего меня интересует, надолго ли на этот раз к нам гостья. Услышав любой ответ (на день, на два, на неделю), мы всегда разочарованы краткосрочностью визита и просим:

— Ну, тётя Нюра, ну поживи подольше.

Второй традиционный вопрос младших:

— У тебя что в сумке? Что ты нам привезла?

Если эти вопросы слышит мама, то ругает нас, что так спрашивать невежливо. Я уже уяснила, что это невежливо, но спрашивать и заглядывать в сумки продолжаю.

Тётины сумки всегда таят в себе множество самых разных гостинцев: это сдобные по-стряп?ньки, до которых тётя большая мастерица, вязаные носки и варежки с узорами, кара-мель «подушечки»…

Я не успеваю исследовать содержимое сумки, как в коридоре появляется мама:

— Что ты шаришь в чужой сумке? Разве так можно?

Хотя я не возражаю, но мне совершенно не понятно, как это тётина сумка чужая? Она же самая родная! Я пытаюсь помочь разувшейся гостье тащить поклажу, но взрослые обхо-дятся без меня, идут на кухню, располагаются там для разговора. Я пристроилась между ма-мой и тётей на табуретке. Но мне дают «петушка», плюшку и отсылают играть на улицу. Ужасно не хочется покидать такую прекрасную компанию, но я не помню, чтобы хоть раз сказала на мамины просьбы-распоряжения «не хочу». Не хочу, но иду на улицу.

Там гуляет одна малышня: или те, кому в школу в следующем году, как и мне, или ещё младше. Я очень люблю детей, с удовольствием с ними играю, и мне доверяют водиться как с уже хорошо стоящими на ногах, так и с делающими первые шаги. Вот и сейчас я сразу по-пала в зону внимания тёти Ларисы, поручившей мне присматривать за возящейся в песочни-це Эличкой и пошедшей в магазин.

 Эличка- свосем маленькая девочка. Она даже ещё сосёт соску, которая  и висит у неё на шее на верёвочке. То и дело то она сама, то её мама, а когда мне поручают за ней при-сматривать, и я, суём эту соску  малышке в рот. А я - уже такая большая девочка, что  мне доверяют не только присматривать за малышнёй, но и  носить ключ квартиры. Он тоже ви-сит у меня на шее на верёвочке- чтоб не потерялся. Двери нашей квартиры на замок почти никогда не закрыты. Но порой получается, что замок сам захлопывается. И тогда нужен ключ. чтобы попасть домой. Вот ключ у меня на шее и висит. И я важничаю со своей ношей перед малышнёй. Поскольку мой ключ – это явное и неопоримое превосходство перед их сосками. И, конечно же, всегда слежу, чтобы он  был наверху, а не под платьем: а то, чего доброго, подумают, увидев верёвочку, что я тоже ещё соску сосу!

С помощью ведёрка мы понастроили с моей маленькой подружкой массу башенок из песка, когда вернувшаяся тётя Лариса отпустила меня, и я побежала в соседний двор играть в «хали-хало», крики занятых в которой не давали мне покоя во всё время пребывания в пе-сочнице.

«Хали-хало» сменилось «маршалами», они перекочевали на лавочку возле «хлебного» для «глухих телефонов»…

Все уже были дома, когда я вернулась. Быстро поела, вымыла ноги и побежала в по-стель, греть место тёте Нюре. Она ляжет со мной и Ленкой и будет рассказывать сказки, ка-кие я больше ни от кого не слышала. Бежит и выучившая уроки сестра, которой тоже хочет-ся погреть постель для любимой тёти. Мы с ней спорим, какую сказку попросить рассказать первой. Ведь может такое случиться, что при прослушивании первой же заснём. Решаем, что это будет сказка про мышей.

Тётя Нюра ложится в нагретую нами кровать, хвалит нас, довольных похвалой, и начи-нает:

— Жили-были две мыши в амбаре. И думали те мыши, что амбар этот их, что они в нём хозяйки…

 

В ОЖИДАНИИ ПАПЫ

 

Я вижу папу. Во сне. Папу я не помню. Вообще. Ни одного эпизода с ним. Мне было два года, когда он умер. Сестра, которая всего на полтора года старше меня, его помнит, и даже как пела ему, забравшись, к уже больному, на кровать, на его просьбу: «Спой мне, Ле-ночка». Она начала петь, он закрыл глаза, а когда она закончила, то он не просыпался. И она, чтобы не будить его, как просила нас мама, когда папа спал, тихонько слезла с кровати, пошла к маме, кипятившей на кухне шприцы для папиных уколов, и сказала шёпотом: «Ма-ма, я папу убаюкала». Мама прибежала в комнату, упала на лежащего с закрытыми глазами папу и заголосила. Но он так и не проснулся.

Ленка помнит своё изумление: мама, запрещавшая всем шуметь, если папа спит, осо-бенно когда заболел, сама стала кричать, не боясь его разбудить.

А я не помню ничего. Я знаю его по фотографиям. В моих снах он всегда в ситуациях, о которых рассказывали братья и сёстры или кто-то ещё. Поскольку сны во время сна вос-принимаются как явь, то я нисколько не сомневаюсь, что папа жив, воскрес, как мне обеща-ла Александра, навещавшая нас время от времени старушка-богомолка, пошедшая как-то с нами на кладбище, где похоронены мои папа и сестра, которая утонула через год после па-пиной смерти, когда ей было 14 лет. Тогда нас у мамы осталось семеро.

Из-за папиной смерти я очень боюсь раков. Вообще, сплотившись дворовой ватагой, мы проявляем чудеса детской отваги, и я наряду с мальчишками принимала участие в пого-не за выскочившей из подвала крысой, сразу попавшей в центр нашего орущего, визжащего, бегущего и кидающего камнями внимания. Крыса еле унесла ноги обратно в подвал. Счёт к этим мерзким тварям был у всей детворы. Витька привёз из деревни двух кроликов. Они бы-ли помещены в клетку, содержались на чердаке, кормились всеми нами, заготавливающими траву на окрестных газонах и ближайшем пустыре. Но однажды наши любимцы были обна-ружены загрызенными. Я не боюсь собак, лягушек, пауков… А вот раков боюсь. Однажды увидела кишащую массу, шевелящую клешнями, принесённую в ведре с рыбалки дядей Ар-кашей. Вид у существ был ужасающий. Да ещё они оказались раками! Я сразу убежала до-мой, забралась под кровать и пробыла там, сначала плача, а потом уснув, до маминого воз-вращения с работы. Ведь именно из-за рака умер мой папа! У папы был рак. Внутри. Он его там ел-ел. Папе разрезали живот и хотели этого противного рака вытащить, но он уже там всё съел. И папа умер.

Мне непонятно, как рак залез к папе в живот? Наверняка во время купания в пруду, находящемся недалеко от нашего дома. Попал в рот с водой, когда был совсем маленький, а потом вырос, потому что ел папу.

Я боюсь воды. И папа умер, когда к нему рак в воде залез, и сестра Люда утонула в пруду.

Зачем дядя Аркаша принёс этих раков? Их в ведре столько, что они расползутся по до-му, залезут ко всем в животы и всех нас переедят! Все мы от раков и умрём. А сделать это им ничего не стоит! Вон  наша  Ленуся спит с открытым ртом! Хоть муха залетай (это ещё куда ни шло), хоть рак залезай. В эту ночь я даже  просыпалась и закрывала Ленке рот, предварительно пошеверяв там пальцем: не забралось ли уже туда это чудовище?

На следующий день я спросила у Любки, дяди Аркашиной дочери, зачем эти раки и где они сейчас? И Любка мне сказала, что раков съели! Я пришла в ужас. Глупые люди! Ведь весь двор знает, что мой папа умер от рака в животе. И вот на тебе: сами к себе в живот раков пускают! Я была уверена, что вскоре вся Любкина семья умрёт от раков. Но обошлось.

…На кладбище я не люблю ходить, потому что там мама, обычно спокойная и сдер-жанная, плачет. И я тоже начинаю шмыгать носом. Но с мамой я люблю ходить куда бы то ни было, поэтому мамино сообщение «Сегодня пойдём на кладбище» (значит, нельзя убегать далеко от дома) я воспринимаю и с радостью, что пойду с мамой за руку, и с некоторым огорчением от ожидаемых маминых слёз.

В тот день, когда с нами на кладбище, расположенное в красивом сосновом бору, по-шла Александра, она и пообещала мне скорое папино воскресение — что он оживёт. Снача-ла она встала вместе с мамой у папиной могилки и начала молиться. Я знаю, что молящимся нельзя мешать. Поэтому бегу от папиной могилки к находящейся поблизости Людиной. Она вся усыпана ландышами. Я люблю присесть и нюхать их. В таком положении замечаю сну-ющих возле надгробия муравьёв и начинаю с ними играть. Взяв прутик, кладу его на пути муравья, он забирается на него, желая, видимо, перелезть, я поднимаю прутик и начинаю качать насекомое на «качелях». Не знаю, доволен ли такой забавой муравей, но я очень довольна. Потом опускаю его на землю, заманиваю на прутик другого муравья и развлекаю его.

Вот мама и Александра, помолившись у папиной могилки и убравшись там, пришли к Людиной. Я бегу к папе. (Я так и говорю всем, собираясь на кладбище: «Иду к папе». А вер-нувшись, сообщаю: «Ходила к папе»). Его могилка находится в тени под огромными сосна-ми, поэтому высаживаемые цветы не растут, даже неприхотливые ландыши торчат редкими стебельками. Но и на папиной могилке есть развлечение: здесь я обнаруживаю жуков-солдатиков и начинаю играть с ними, пытаясь, как и положено солдатам, организовать по-строение. Но они, то ли не чувствуя во мне командира, то ли просто не соответствуя своему званию, что я уже не раз замечала, не желают ни выстраиваться в шеренгу, ни маршировать, а разбегаются в разные стороны. Вот вижу свежую упавшую на могилку шишку. Это мусор. Я беру её и уношу в вырытый для мусора ров. Вернувшись, вижу, что к надгробию подошли мама с Александрой. Тогда-то богомолица и сказала мне, что мой папа скоро воскреснет. И Люда тоже. Они встанут из могилы. Только надо для этого Богу молиться и хорошо себя ве-сти. Я согласна! Вести себя я обязательно буду хорошо, а вот молитвы не знаю. Александра обещает меня научить. Оказывается, молитва, это как стихотворение. Несколько стихов я знаю. Некоторые выучила в садике, некоторые вместе с зубрящими наизусть школьное зада-ние старшими. Но это всё не молитвы. И  пока мы шли домой, ехали на трамвае, я повторяла за Александрой «Отче наш», привлекая недоумённое внимание окружающих. Зато, добрав-шись до дома, вполне была готова к оживлению папы и сестры — я читала молитву и иде-ально себя вела. Позже, допуская в своём поведении огрехи, с ужасом думала, что из-за них папа и Люда могут не ожить.

Меня только беспокоило вот что: а если они оживут, то как же выберутся из могилы и дойдут до дома? Да они и могут просто-напросто заблудиться среди понастроенных домов. На мою озабоченность по этому поводу мама ответила, что в могиле у папы есть лопата, он и Люду отроет, и они нас обязательно найдут. Спросят, в крайнем случае. Это меня очень обнадёжило, и я, бегая во дворе или сидя у окна, всё время посматривала, не идёт ли воскресший папа, ведя за руку Люду.

Вообще, вставшие из могилы покойники меня, уже достаточно подкованную рассказа-ми сверстников о «чёрной-чёрной комнате, чёрном-чёрном человеке» и прочими ужасными историями из жизни покойников, пугают. Но папа-то совсем другое дело! А Люда тем бо-лее! Её я даже помню! Её совсем нечего бояться. Она — очень красивая голубоглазая девочка со светлыми короткими волосами, которая ведёт меня из садика и разучивает песенку «Расцветали яблони и груши». Это обо мне. Именно это я про неё и помню: мы идём по улице, взявшись за руки, и поём «Выходила на берег Катюша». Да что там говорить! Это же мои папа и сестра! Они поскорее пусть встают из могил и приходят. Я их не боюсь — я их жду!

…И вот папа показался в конце улицы. Он идёт с работы в кителе, как на фотографии, в сапогах. Он улыбается. Завидев его, все гуляющие во дворе дети бегут наперегонки к нему. И первого, кто подбежит, папа подкидывает в воздух, затем садит на плечи и «везёт» до нашего подъезда, где сп?шивает седока и начинает недолгий разговор с сидящими на лавочке бабушками. Не имеет значения, кто подбежал к нему первым на улице: кто-то из нас или соседский ребенок. Первый и поедет на папе.

Папа возвращается с работы не в одно и то же время, и мама начинает разогревать ужин, услышав гомон сопровождающей ребятни и увидев его из окна, остановившегося у подъезда.

Я, научившаяся ходить и отпускавшаяся мамой на улицу со старшими, тоже пытаюсь принимать участие в общем забеге к папе, но попытки мои заканчиваются неудачей: падени-ем и рёвом. Тогда папа берёт меня на руки.

Именно это мне рассказывали старушки у подъезда, которые наблюдали такие сцены почти каждый день: «А ты увидишь, что старшие побежали, да и тоже за ними к папе-то ро-димому кинешься, да падёшь, да реветь. А он к тебе подойдёт да и говорит: «Да что же это Катенька у нас на земле валяется? Разве таким хорошим девочкам на земле место? Давайте нашу Катеньку подберём да домой отнесём». Тебя вся орава и давай тянуть, кто за руку, кто за ногу, чтобы папе твоему угодить. Того и гляди оторвут чё-ко. А он тебя сам на руки возь-мёт, ты ручками шею обхватишь да что-то ему так жалостливо лопотать начнёшь. Он тебя прижмёт да жалеет. Кто сейчас так сиротку пожалеет? Ведь лучше твоего папы на свете ни одного человека, поди, не было. Мама вот ещё твоя такая, святая женщина. По мужу хороша. Да Ленин, говорят, тоже очень хороший человек был».

Такое сравнение находит возражение у Никитичны, бабушки с четвёртого этажа:

— Ну, скажешь тоже — Ленин такой был. Да куда Ленину с Фёдором Петровичем рав-няться? Ленин-то лысай вон был, а Фёдор Петрович — красавец! Орёл! Нам, старухам, и то загляденье. Тоже мне, Ленин.

За то, что Никитична любит моего папу больше Ленина, которого я знаю тоже только по фотографии, как и папу, я ищу на улице её кота, которого она по вечерам всегда зовёт у подъезда: «Рыжай! Рыжай! Где тебя черти носят, мышной прихвостень?».

Кот никогда не является на Никитичнины призывы, а спокойно сидит и слушает их в подвальном окне, откуда я его постоянно извлекаю, не убегающего и нисколько не сопро-тивляющегося. Несу Никитичне, передаю в руки. Она берёт его, мяргающего в этот момент, начинает отчитывать:

— Что ты за царевич такой, драна твоя шкура, чтобы тебе на руках н?шену быть? Спа-сибо, Катя, мила дочь. У г?жих-то родителев и детям не от кого няг?жам быть. Айда, лянтяй толстобрюхай. Совясти у тебе нисколь нету, где в подвале её потерял, да мыши яё дочиста и сгрызли. Ничаво тебе на развод не оставили. Будь у тебе, рыжа морда, совесть, ты ба свом ногам домой шёл, а не неволил малых деток да старух тебя на руках таскать. Вот, Катя, мила дочь, не стань така, как этай бесс?вестник. Бессовестну-то тварь всяк ругат да стыдит, — воспитывает и кота, и меня соседка.

Руганый и стыжёный кот, на мой взгляд, совсем не страдает от угрызений совести и невозмутимо «едет» на Никитичне, уже в подъезде продолжающей воспитание:

— Сама еле ноги ташшу, да ишо тебя, пуд ты такой, волоки. У тебе вон четыре лапы, все здоровёхоньки, а ты на моёх двох да больных едешь, оседлал старуху. Вот не стану тебя сыто кормить, брюхо-то спустишь, окаянна рыжина.

Нравоучения коту Никитична читает постоянно, но они не дали никакого видимого эффекта: Рыжай ждёт, когда его заберут из подвального окна и понесут домой. Но я узнала из этих речей много для себя интересного:

— Вот, Катя, мила дочь, рыжи-то они все таки — рыжи. Оне все на нас, нерыжах, вер-хом ездют. Им хоть кто — хоть дитё-сиротка, хоть бабка безнога, они, будь здоровы да тол-сты, а сел да поехал. Ведь человек на свет родится — то чист весь. И душа чиста, и совесть светла. А рыж-то родится — уж сквозь ржав — и душа ржава, и совесть така. А ржава со-весть — как и вовсе нету. Только народился —  уж совесть порчена. Вон Колька, широк бок (Широбоков). Где у яв? совесть? Нету! Ржава! Малец — а без совести уж бегат. Их потому и не любит никто, потому и девки замуж за их не идут, что рыжи — рожи бесстыжи. Ты вот вырастешь, до мужа-то дорастешь, за рыжава не ходи — он тебя вот эдак уездит.

Надо сказать, что бабушки во дворе с самых юных лет помогали нам выбирать достой-ных будущих мужей. Если шла с расплетённой косичкой или спущенным чулком, то слыша-ла: «Поправь на себе, а то муж крив попадёт». Если появлялась перед старушками чумазой, то следовало пророчество: «За конопатым тебе быть, другой не достанется».

— Давно ба я эту негодну рыжину в подвале так и оставила, — продолжает Никитич-на. — Да я ведь яво таким малым взяла — у тебе вот на ладошке уместился ба. Жа-а-ле-е-ю! Вишь, в каку скотину из ладошки-то откормила. А вся благодарность — что наездником вместе с брюхом толстым меня седлат да гонит. Вот! Рыжай потому что.

Никитична своего ругаемого кота не только жалеет, но и любит, потому и невзлюбила Кольку Широбокова, мальчишку из соседнего подъезда, застигнутого ею как-то стреляющим по Рыжаму из рогатки.

— Вон Колька, широк бок, вреднай какой. Ты подумай: вздумал на кота охотиться! Рыжай рыжаго обижат! Видала ты, нет, таки новости где, чтоба рыжак на рыжака войной шёл?! Это тебе ни в телевизере не покажут, ни в радиве не обмолвят. На весь двор — два рыжах. И то миру нету. Да вас, рыжах-то, и так не любют, дак держались ба друг дружку, ладили ба: мол, что сделашь, раз уродилися? Давай-ка, мол, дружить будем, коли одинаки. Нет! Войну подавай! Оруди стреляшши! Где совесь? Вам, масти вашей, нисколь стыда не дадено. И чего ба делить им? Что вот Колька, сам ба в окошко-то в подвально сел, что кота оттуда погнал? Рыж-то мой хоть и лянтяй никуда не годный, но смирнай кот. От няго мы-ши, и то худа не видали. Он их по лени своей не тревожит. Чё мне ишо бегать-трудиться, коли меня дома смятана дожидат, никуда не бяжит? — так он рассуждат, да и мышам дозво-лят мимо себя вразвалку похаживать. Смирнай кот. А Колька на него — с орудией. А то, поди, и лучше, что миру нету меж ими: сговорись вот оне? Сложи-как две-то рыжи головы. Каки ещё пакости удумают? Не то, что святых выноси. А равно что твоё нашестие! Мамай с войскай! Орды ордынны! Мамай, так и знай, рыжай был. Татаре-то ведь и чёрны, и рыжи бывают. Дак Мамай, такой-то чёрт, рыжай и был, как вон Колька. Тожа Мамая р?стим во дворе. Втор? нашестие мамайско дождёмся, погоди, подрастёт.

…Просыпаюсь. Понимаю, что папу видела во сне. Но это не значит, что он ещё не ожил. Может, уже пришёл, не хотел меня будить (к спящим у нас в доме относятся очень за-ботливо) и где-то сам спит или сидит в комнате. Я обегаю всю квартиру. Видимо, совсем рано: никто ещё не проснулся. Я подхожу к входной двери: не закрыта ли? Вдруг папа стоит на лестничной клетке и не может войти, потому что мы все спим и не открываем ему? Нет, дверь, как всегда у нас, на замок не заперта. Я открываю, но на площадке никого нет. Я забираюсь на стул у окна и смотрю на улицу. Не идёт ли папа, ведя сестру за руку?

Проснувшаяся мама спрашивает, чего я там выглядываю. Я отвечаю, что просто так. Я не буду ничего рассказывать, а просто буду себя хорошо вести и молиться. И когда папа вос-креснет и придёт, я увижу его первой. И это будет наш с ним всем сюрприз!

«Отче наш, иже еси на небеси…»

 

НИКИТИЧНА

Я выхожу на улицу и вижу, что на лавочке у подъезда одиноко сидит Никитична, ба-бушка с 4-го этажа.

— Катя, мила дочь, айда-ко, сделайся мне компаньей, обществом посидим. Подружки наши до гулянья не таки споры, как мы с тобой, где-то мешкают. Айда, — обрадовавшаяся моему появлению Никитична не оставляет возможности отказаться от её приглашения и убежать в другой двор, где, наверное, кто-нибудь уже гуляет, потому что подвигается, как бы освобождая мне место рядом с ней на пустой скамейке. Поскольку место готовилось специально для меня, я сажусь рядом с соседкой.

Мы вообще с ней симпатизируем друг другу: я испытываю к ней приязнь за то, что она ценит моего покойного папу, которого, в отличие от меня, хорошо помнит, больше Ленина, а она меня за многочисленные услуги. Например, за то, что я приношу ей кота Рыжаго, кото-рый никогда сам не идёт домой, а сидит вечером в одном и том же месте — в подвальном окне, — где и дожидается, когда будет доставлен домой. Ещё я помогаю ей кушать, с чем она иногда не справляется. Зачастую мы оказываемся на улице вдвоём, составляем друг другу «общество». Дело в том, что до школы мне почти год, а в садик меня перестали водить из-за карантина. По его окончании больше не повели, потому что у мамы нет времени ходить со мной собирать справки, а больше это делать некому. Почти год я и была предос-тавлена сама себе, подружкам, да порой Никитичне, равно как и она мне. Она тоже нередко предоставлена сама себе, но по какой причине — не знаю. Начинаем разговор с взаимных комплиментов.

— Како платишко у тебя баск?! Мама шила? — хвалит Никитична мою обнову, кото-рую мне разрешено надеть, но не пачкать, так как сегодня мы идём в больницу ставить мне прививку.

Я подтверждаю, что платье — маминых рук дело, как, впрочем, почти вся, вплоть до пальто, одежда на нас, переходившая друг к другу по наследству. Встаю, чтобы Никитична получше разглядела мой наряд, и кружусь — только так можно по достоинству оценить пла-тье, юбка которого при кружении делается «Мальвиной». Никитична по достоинству и оце-нила: всплеснула руками, сложив их затем на груди, качая головой из стороны в сторону- высшая степень восхищения! Ещё бы! Не каждый день и не на всякой девочке увидищь та-кое платье.

— Кака красота! Ты подумай! Царевны в таких платьях не хаживали, Катя, мила дочь, в каки мама твоя вас обряжат! Люба царевна на тебя ба глядь — и ну завидовать ба!

О возможных реакциях царевен я не знаю, но целиком доверяю в этом вопросе Ники-тичне, которая, конечно, их сама видела, поскольку давно живёт и так уверенно о них гово-рит. А вот в зависти всех девчонок во дворе не сомневаюсь, потому и выпросила у мамы надеть платье прямо с утра, не дожидаясь похода в больницу. Обновы у нас чрезвычайно редки, тем более у меня, поскольку как самой младшей среди семерых мне приходится до-нашивать за старшими. Сегодня в обнове я обойду соседние дворы, демонстрируя мамино изделие. Завидовать мне будут так: станут просить положить в мои карманы какую-нибудь ерунду — камушки или фантики — как будто у самих карманов нету или прохудились. Я поважничаю, одноко в конце концов соглашусь и буду ходить с полными оттопыренными карманами, а девчонки, определившие ко мне свои безделушки, будут чувствовать приобщённость к моему красивому платью. Не остаюсь в долгу с комплиментами и я:

— У тебя, бабушка Никитична, платок новый тоже красивый.

— Да, и бабке нет-нет, да красоту подавай. Вишь как: мы с тобой ноне две в модницах сидим, на одной лавочке обе две таки прелестницы поместилися. Племянница давеча с Авдотьей меня поздравила, вот я и надела платок на Авдотью-то.

Я не очень понимаю, почему с какой-то Авдотьей поздравлена Никитична и почему она надела на Авдотью, хотя сама в новом платке и сидит. Авдотьин-то платок оказался на Никитичне! Видимо, сняла с бедной Авдотьи и на себя надела. Да ещё и хвастается! Но я не переспрашиваю ни о чём и не корю Никитичну: всё-таки она –подружка-моя задушевница, как сама говорит. Далее мы обмениваемся новостями:

— Слыхала, вчера «Скора» в первый подъезд была? Это у Петра Петровича факт с сердцем случился. Хорошо, Шура дома аккурат оказалась. Быстро свезли, с фактом уладили. Сёдня уж, Шура говорит, лучше, — сообщает Никитична. Я знаю, что была «скорая», но о «факте» ничего не знала.

— А я вчера под диваном нашла 10 копеек, когда пол подметала. И мама мне разреши-ла их взять. У меня в копилке уже 37 копеек, — делюсь своей новостью я. Считать я ещё не умею, так что бухгалтерию за меня ведёт по моей просьбе старшая сестра, которая сообщает, сколько денег в моей баночке.

— Это тебе, сиротке, за труды мышка прикатила, — объясняет происхождение монет-ки Никитична.

— Нет, — смеюсь над наивностью соседки, — это мама позавчера на хлеб Ольге дава-ла и уронила. Они не нашли, а я подметала и вымела.

— А вот, айда-ко, мила дочь, за хлебушком и сходим. Хорошо - хлеб помянула. То баб-ка стара забыла, свеж ба и не достался. Айда компаньей и пойдём, в обновах-то покажемся в магазине.

Я бы и так пошла, но идея показать как можно большему количеству людей свою обно-ву очень заманчива, и я обрадованно вскакиваю со скамейки. Встаёт и Никитична, мы берёмся за руки и идём в соседний дом, где находится хлебный.

Это только кажется, что до соседнего дома можно быстро дойти. Мне одной, конечно. Но у Никитичны больные ноги, идём медленно. Я не очень-то даюсь брать себя за руку даже соседям: отдёргиваю руку и прячу за спину. Но Никитичне делаю исключение. Она любит, взяв меня, пройтись до магазина или просто по дворам «со спекцией».

— Вот, внучку Бог послал. Детей не дал, а сразу внучку, — сообщает она встречаемым бабушкам. Все они знают, что я ей никакая не внучка, но говорят:

— Дай Бог каждому такую внучку.

Молча мы с Никитичной никогда не сидим, не ходим. Она сообщает мне много инте-ресного и поучительного, как, впрочем, и я ей.

— Бабушка Никитична, если увидишь мёртвую кошку или ворону, скажи «Плюнь три раза — не моя зараза» и плюнь, чтобы не приснились, — сообщаю ей почерпнутые вчера в беседке от Иринки сведения.

— Скажу. Хорошо, ты меня надоумила, мила дочь. А то приснится кот дохлай али во-рона — кака в них радость? Кака нужда, да ишо ночью? Ночь-то для сна д?дена, а не чтоб дохлятину разглядывать, прости Господи. Весь сон спугнут таки-то виды. Уж щас на них плюну — тьфу! Мой-то Рыжай опять вчерась целу рыбину смёл. Да ишо просит. Проси! Дам! Такой лентяй! Не пересказать яв? лени! Ведь он в подвале до ночи сидит. Там мышей — ста котам откорм. И ето яво дело — мышей ловить. Был ба не лянтяй — ловил ба. А так, поди, у них ишо в услугах числится, прихвостень мышной. Того гляди, хвост у яво отгрызут, а он и не сшевелится. У меня до яво Бусай был. Баской кот! А охотник — не поверишь! Дома только воду да молоко, бывало, пил. Вся еда яво в подвале жила, там он с ей и встречался. И себе пропитание добывал, и меня добычей не обносил. Свом ногам уйдёт, свом придёт, да в зубах мышь ташшит. «Мярг, мярг», мол, н?, бабушка Никитична, тоже поешь. Оне ведь, мила дочь, думают, коты, что нам мыши тоже в радость на еду. Оне по себе так думают. Ну а я, без обиды чтоб, мол, брезгую, говорю: «Ай да Бусай, ай да разумник! Бабушку потчует. Айда-ка, мол, и я тебе молочка». Он пока молоко лакат, я мышь-то в унитаз и спущу. А сама подойду да чмокаю — пусть думат, что мышь ем, пусть радый будет, что угодил бабке.

Я знаю, что Никитична купит в хлебном: полбуханки белого и плюшку с маком. Часто за хлебом ей бегаю я: всегда полбуханки белого.

— Ржаной я, мила дочь, в войну ела. Ела не досыта, а наелась досыта. А белым никак насытиться не могу — всё он мне за пряник.

Но когда мы вместе идём в магазин, она покупает ещё и маковую плюшку и сразу бе-рётся её съесть. Но одной ей не осилить, она ломает булку и просит меня:

— Помоги-ка бабушке. Одной мне не сладить.

Мама не разрешает нам брать ни у кого гостинцы. «Вы не побирушки», — говорит она нам, запрещая угощаться. И если меня угощают, отказываюсь, как меня научили дома: «Спа-сибо, не хочу». Старшие сказали, что просто говорить «не хочу» — невежливо. Надо быть вежливой девочкой и отвечать «спасибо, не хочу». Хотя я не понимаю, какая это вежли-вость? Ведь обманывать тоже невежливо. А я часто хочу предлагаемое угощение. И когда отказываюсь, получается, обманываю. Так где же тут вежливость? Но старших я слушаюсь. Потому и говорю так, как велели. Но Никитична не угощает, она нуждается в помощи — ей не справиться с целой плюшкой. Ломает она всегда неровно и отдаёт мне большую часть. Я ей указываю на эту оплошность, но она оправдывается:

— Глаза уж плохо видят, мила дочь, и дай Бог эту маленьку осилить.

Но никогда не осиливает: у неё всегда остается кусочек, где больше всего мака и саха-ра, и мне опять приходится ей помогать.

— Ой, Катенька, уж живот полон набила, маковке вот етой места нет. Не оставь помо-щью, доешь за бабку.

Делать нечего! Я доедаю. И пока мы доходим до дома, совместными усилиями плюшка одолена.

Ещё мне иногда приходится в качестве помощи есть за Никитичну конфеты. Вот и на этот раз:

— Глянь-ко, мила дочь, конфета опять откуда-тось в кармане. На-ко, помоги, съешь. Зубов-то нет у меня её слакомить.

Ох уж эта мне Никитична! Совершенно беспомощна порой! Дело в том, что и у меня нет зубов. Тоже выпали, как и у неё, о чём я ей сразу и сказала, когда она в первый раз воз-звала к моей помощи в поедании карамели:

— Бабушка Никитична, дак у меня ведь тоже зубов нету, тоже выпали! Что ли не ви-дишь? — Я продемонстрировала ей то, что было видно без всякой демонстрации — отсут-ствие передних зубов. Но тут же успокоила её, что зубы вырастут. У меня уже на месте вы-павших задних выросли два, да и передние проклёвываются. И у неё вырастут, тем более у неё причин, по которым могут не вырасти зубы, меньше: ей ведь не надо для этого слушать-ся старших, как мне. Да и ест она, что тоже необходимо для роста зубов, думаю, старательно, не капризничает, отказываясь от чего-то нелюбимого, как я от варёного лука, например.

— Да, мила дочь, старый, что малый. Да только стар терят, а мал за ём подбират, что силу, что память, что зубы… Обе мы с тобой беззубы, да у меня уж едва вырастут.

Смешная Никитична! Беда мне с ней! Я ведь ей показала выросшие у меня на месте выпавших и даже призвала пальцем потрогать прорезающиеся передние, которые ещё не видны. Но она всё равно сомневалась. Ещё я ей сказала, что отсутствие зубов для поедания конфет — не помеха. Конфеты можно сосать! Хоть карамель, хоть леденцы. И я даже пока-зала, как это делается: кладёшь конфету на язык, под язык или за щёку — вот и всё. Я и с шоколадными так делаю, чтобы надольше хватило, поскольку шоколадные конфеты нам до-стаются чрезвычайно редко: только на Новый год в подарках с папиной работы, приноси-мых его сотрудниками вплоть до окончания нами школы.

Я опять пытаюсь убедить Никитичну, что съесть конфету может и беззубый, но она просит:

— Да сделай милость, съешь за бабушку, не поленись.

Лениться — очень нехорошо. Я боюсь прослыть лентяйкой и беру у соседки конфету. Однако не ем. Принесу домой и поделюсь с Ленкой и Сашкой. Старшие в таких дележах не участвуют, говорят, чтобы мы сами ели.

Когда мы почти подошли к своему подъезду, из соседнего выскочил Колька Широбо-ков, рыжий озорной мальчишка, за свою чрезвычайную бойкость и шаловливость нелюби-мый Никитичной. Он пронёсся перед нами прямо по луже, образовавшейся после полива асфальта дворничихой тётей Тамарой, и чуть не обдал грязью. Брызги не долетели до нас, подавшихся назад, буквально чуть-чуть.

— Ах ты, рыжай ты бессовестник! Не может етот ржавый Колька без пакостев обхо-диться. Ям? как и дня не было, как он не сп?костит. Он, так и знай, ночь спит, а сам ногам сучит: скоряй ба сну конец, да бежать пакости свои чинить. Ведь он нас, модниц, нарошно хотел огрязнить. Видит, нарядны идём, он в лужу и прыг! Куда вот помчался, как в пожарке работат?! Сам пожар рыжай. Я вот Дусе скажу на тебя! — кричит она почти скрывшемуся из виду Кольке, который, конечно, не нарочно это сделал. — Да, говори — не говори, что она с ём сделат? Обрет лысо? Дак он и внутри рыжай. Сквозь ржав!

Садимся на нашу лавочку, и тут к нам подходит кот Никитичны и сразу прыгает ей на колени. А поскольку он прошёлся по сырой от полива земле, то грязными лапами замарал Никитичне платье.

— Ты подумай! Ишо один душерватель! Ведь оне, два чёрта рыжах, сговорились на та-ки пакости — загрязнить чтоба, — она сбрасывает кота с колен. — Чё пришёл? Кака нужда на колени-то пригнала? Кто тебе кликал? Тебе сюда рыбу носить? Лучше вечером ба прихо-дил, когда домой время. А то и следа нету от тебя — рыскай в потёмках. Не попало тебе на платьицо грязи? — заботливо осматривает меня Никитична.

Грязи не находит, это её успокаивает, но Колька всё равно поминаем недобрым сло-вом:

— В каво такой ржавой сын у Дуси? Сама кака бела, гладка, красива! Всякому глазу любование. Николай тоже всем хорош. А сын? Видали такого? Старш-то у них баск?й, а етот? Видно, когда деньги на яво собирали, как купить взялись, с деньгами-то Дуся под дождь попала, вот и зарж?вили. А на ржавы деньги и детей ржавых дают. Или медяками скопили. На медны деньги коли куплен — тоже хорошу масть не жди. Видишь, кака ты бе-ленька, хорошенька. Все вы таки — на хороши деньги куплены.

Я размышляю, сказать ли Никитичне, что она заблуждается насчёт Колькиного и моего происхождения? И сильно заблуждается.

Дело в том, что в нашем дворе бытовала покупная версия происхождения детей. Мы даже знали единственный в городе магазин, где детей приобретали. Это «Детский мир». Мы часто видели мамаш, выходящих из магазина с ревущими или молчащими свёртками на ру-ках. Правда, в самом магазине, расположенном недалеко от нашего дома и зачастую нами в качестве развлечения посещаемом, ни разу не заметили ни на одном из многочисленных прилавков столь специфичный товар. Было всё для детей: пелёнки, коляски, игрушки, — а самих детей в продаже не было.

Говорят, дети располагались в помещениях, куда не всем был доступ, только мамам с папами, когда они уже накопили достаточно денег и определились, кого покупают: мальчи-ка или девочку. Правда, когда родители Элички отправились за такой покупкой и спросили, кого ей надо — братика или сестрёнку — она заказала братика, а купили сестрёнку. Тогда чего спрашивали? Но принесённая Лариска очень понравилась родителям, вот и была приобретена. Да и Эличка оказалась в конце концов довольна.

Я очень рада, что меня купили именно мои мама и папа, пока папа ещё был жив. Это мне повезло! Сейчас бы маме одной и денег не скопить. И вдруг кто-то другой взял бы да и меня купил? И была бы я у Ковалёвых, например, как их Танька, одна, и скучала бы. Или вместо Светки её родители меня бы купили, и сейчас бы её вечно ругающаяся бабушка была моей! Ужас просто! А так всё прекрасно: я была куплена в подружки к сестре Ленке, и мы с ней всё время играем. А с кем бы она без меня играла? С Ольгой? Она уже большая. С Саш-кой? Так ему машинки подавай, а к куклам он совершенно равнодушен. И то хорошо, что мама с папой предпочитали тратить накопленные деньги на детей, а не на машину, как те же Ковалёвы, у которых всего одна Танька и машина впридачу, деньги на которую Танькины родители долго копили.

Итак, мы во дворе были уверены, что нас всех купили в «Детском мире». Но вот Янка из дома возле базара, пришедшая как-то к нам в беседку, когда мы как раз обсуждали, кого купят к уже имеющимся сестрам Князевым их родители, послушав наш разговор, подняла нас на смех. Оказывается, детей вовсе не покупают в магазине! Это всё ерунда, мы — отста-лые люди. А в их дворе все давно знают, откуда в действительности берутся дети. Их нахо-дят в капусте!

Я, честно говоря, не поверила. Сначала мы все оторопели и ошарашенно молчали. По-том заговорили, выражая свои сомнения. Однако Янка их развеивала незамысловато, но действенно: она с высокомерием заявляла, что мы, как малышня какая-то, верим во всякие сказки и отстали от жизни. Таковыми быть никому не хотелось, и Янкина версия нами, желающими быть взрослыми, современными и двигаться в ногу с прогрессом, осознаваемом интуитивно, была принята. Хотя меня долго одолевали сомнения. Я хорошо знала, как растёт капуста — у тёти Доры на огороде её целые три грядки. Но ни разу я, собиравшая с неё гусениц по просьбе тёти Доры, не видела там никаких детей! Да и у тёти Доры и дяди Никодима детей нет, хотя капусты вон сколько! Неужели они бы не нашли себе там хоть одного ребёночка? Не может же такого быть, что мама с папой, приходя к ним в гости, всех детей с тех грядок к себе вытаскали, а им никого не оставили. Не верится.

Да и кто же кладёт детей на землю? Они же простынут! Вон их как кутают в одеяла да-же летом! А уж мой день рождения бывает зимой. Какая зимой капуста? Янка сказала про зиму, что просто на месте грядкок находят, уже без капусты. Если это так, то слава Богу, что меня вовремя обнаружили и принесли домой, в тепло. А то страшно подумать! Ну а если на этих грядках ребёнок появляется ночью, кто догадается пойти его в потёмках искать? Да и как найдёшь в темноте? По крику? Неясного много…

Поскольку под влиянием самоуверенной и надменной Янки и приведённой ею в под-тверждение своей правоты Зинки, поклявшейся, что так оно и есть, весь наш двор принял эту версию, то и я с ней в конце концов согласилась, и даже, бывая у тёти Доры, бегала вдоль капустных грядок с проверкой. Но ничего не обнаружила. Как-то услышала звуки, по-хожие на детский плач, побежала туда стремглав, будучи уверенной, что в доме у нас появится кагонька, и я буду её мамой — ведь я же её нашла! Но лишь спугнула двух мяргавших друг на друга кошек.

…И вот мне надо было решить, раскрывать ли глаза на истинное положение дел Ники-тичне. Но не успела всё обдумать, как из окна второго этажа выглянула бабушка Семёновна:

— Никитична, концерт по заявкам передают.

— Спаси Бог, сказала. Иду. Айда-ко, Катя, мила дочь, помоги бабке хлеб снести.

Я беру сетку с хлебом и бегу на 4 этаж. Там у дверей дожидаюсь Никитичну. Она, за-дыхаясь, поднимается, открывает дверь, пропускает меня. Пока я на кухне кладу хлеб, она включает радио. У нас дома радио работает всегда. И я, вольный или невольный слушатель, таким образом знаю множество песен, арий, радиоспектаклей…

Со-о-гре-ет о-оре-енбу-ургский пу-ухо-овый пла-аток,

— поёт Зыкина.

Мы обе начинаем подпевать, и вот уже звучит трио:

Я-я его-о вечер-а-ами вяза-а-ла,

Для тебя, моя милая мать…

Но ни концерт по заявкам, ни наше участие в нем не мешают нам заняться «полезно-стью» — вязанием. Никитична учит меня этому мастерству. Это наша с ней тайна. До поры до времени. Мое умение мы с ней решили продемонстрировать готовым изделием — шар-фом для мамы. Его я уже давненько вяжу из козьей шерсти, привезённой Никитичной  из деревни. Дело у меня движется медленно, и задуманный подарок с Нового года был перене-сён на 8 марта, а сейчас вот и к следующему Новому году дай Бог поспеть.

— Айда-ко, мила дочь, полезностью займёмся. Молодец Зыкина, надоумила. Ты, мила дочь, тоже вот, как артиска, маме свяжешь. Вишь, кака ты умница, вкруг ты артиска Зыкина: и поёшь, и пухи вяжешь.

— И ты, бабушка Никитична, как артистка, поёшь и вяжешь, — не ускользнуло и от меня сходство.

— А то нет! Артиска и есть. Скоро уж как клоун — артист: только людей смяшить год-на буду. На посмешище определюсь. — Никитична достаёт из комода вязание: мне — шарф, себе — носок. — Сядем-ко против Прохора. Пусть он полюбуется, каки мы рукодельницы.

Мы уселись на диване. А перед нами на стенке два портрета под стеклом: молодой мужчина в гимнастёрке и пилотке и молодая женщина, нисколько не похожая на Никитич-ну. Но она говорит, что это она и есть. Мне, однако, не верится: Никитична совсем старая, а женщина — совсем молодая. И что это — её муж, тоже не верю: у молодых и жёны молодые, а муж Никитичны должен быть старик, как безногий дед Николай с 3-го этажа — единственный дед на весь дом и многочисленных старушек. Когда Никитична первый раз сообщила  мне, что в пилотке — её муж, я так и заявила:

— У тебя, бабушка Никитична, муж должен быть дедушка, а этот — молодой.

Она вздохнула:

— Это по хорошей жизни, по доброй, так и быват, да. А от войны добра ли ждать? Ни-кто и не дождался. Так вот у меня, старухи, молодой муж и есть. И нет. Числится. Я уж в са-мы старухи состарилась, а ему не дали не то стариком, мужиком походить. Парнем молодым так в землю и уложил кто. Как пожанилися, так я яво всё укладывала. Кому, как не жене, эта честь — мужу стелить? Да недолго семейничали: осень неполну, уж после урожая, да зиму с весной полны, а лето только в силу — война… — У Никитичны слёзы на глазах. И вдруг улыбка:

— Прохор-то кузнец у меня. Наломается да нажарится в кузне, домой придёт, а я ям? и угождаю, и угождаю… Не знаю, чем наперёд: то ли есть подавать, то ли перину взбивать. У меня перина в прид?но была. Од?н пух. Никако перо не допущено. Бабушка собирала. С до-мом вместе перина-то и сгорела. Ещё я не вдовела. Кто вот уложил яво в безвременну-то? Где она? Пухом ли земля-то яму? — Она вдруг опять заплакала. — Вот придёт час-то, я туда отправлюся, а он меня не признат, скажот: «Что за старуха? Дуня моя молода была, гожа». Да откажется от меня. Здеся жизнь без яво — тоска, да там ишо что? Но Царица-то Небесная видит мою правоту перед им, вразумит. Там ведь души встречаются. А душа-то у меня моло-дыми годами да им только и жива.

Этот мужчина на фотографии, который якобы муж Никитичны, но, скорее всего, муж молодой женщины с соседнего портрета, погиб на фронте. Никитична уже несколько раз читала мне какое-то письмо про него, из которого я помню только: «Пал смертью храбрых в боях за нашу Советскую Родину».

Пу-усть солда-аты немно-ого поспя-ят,

— передают по чьей-то чужой заявке. Мы с Никитичной вступаем со следующего, не такого сложного для самодеятельных исполнителей такта:

А завтра снова будет бой,

Уж так назначено судьбой.

 

НА ГОРОДСКОЙ ЗАВАЛИНКЕ

 

Обе лавочки у нашего подъезда полны сидящими бабушками. Скамейки стоят у всех четырёх подъездов, но собираются соседки на свои посиделки именно около нас. Почему-то так повелось. Сидящие бабушки никому никакая не помеха. Но сегодня они здесь очень не-кстати.

Я разбила обе коленки, из них течёт кровь, платье запачкано, сама я зарёвана, и в таком виде появляться перед ними нельзя. Во-первых, подумают, что я неженка и плакса. Рёва-корова. Во-вторых, могут подумать, что я неумёха и упала по своей неловкости. А то и ре-шат, будто я начала драться с мальчишками, что вовсю делает Маринка Андреева, осуждае-мая за это старушками, советующими мне не брать с неё пример.

— Маринка, опять ты подралась? — спрашивают решительно шагающую домой с ото-рванными карманами или разбитыми локтями поцарапанную драчунью бдительные бабуш-ки. — Ты же девочка! Что это атаманом-то разгуливаешь? Никакого ладу у тебя с мальчиш-ками нет. Ты, Катенька, с ней не дружи, а то она тебя научит дракам, — предостерегают ме-ня они. — Смотри, Маринка, будешь малышей подучивать в драки лезть, нажалуемся на тебя отцу.

— Нужны они мне в драках! — презрительно заявляет та. — Я и сама справляюсь.

Справляется она действительно неплохо, и шагающие домой с всклокоченными воло-сами, не все из которых уцелели, и с оторванными пуговицами мальчишки — тому подтвер-ждение.

Упала я по обиднейшей причине — меня толкнула Валька, с которой мы соревнова-лись в «классики». Она важничала перед тремя дворами, что лучше всех скачет в классики да ещё и принята в октябрята. Но лучше всех скачу я. А об этом она не знала и не могла до-пустить мысли, что малышня, которая и в школу ещё не ходит, скачет лучше её. А я потому и преуспела в этом и другом занятиях, что сижу дома и играю сама с собой, бесконечно скача в классики, перепрыгивая через стукающийся об стенку мяч, прыгая на скакалке…

И когда за мной прибежали девчонки из двора, чтобы я сбила спесь с важничающей своей непревзойдённостью Вальки и перескакала её, я сразу помчалась со своей «лялькой», набитой песком банкой из-под обувного крема, отстаивать честь двора перед задающейся самозванкой.

Валька, начавшая первой, ошиблась уже в «пятом классе», попав лялькой на черту при прыгании на двух ногах. Она выбыла из игры, думая, что временно. В игру вступила я, про-прыгав сначала на двух ногах все десять классов, затем на одной правой, потом на одной левой. И когда я была на левой уже в девятом классе, то есть вчистую выигрывала у неё, Валька, видя своё полное поражение на глазах у двух дворов, толкнула меня со всей силой и скрылась.

Я встала с разбитыми коленками, убежала за дом, где и разревелась и от боли, и от оби-ды на вероломство проигравшей. Идти домой зализывать раны мне мешали сидящие у подъ-езда бабушки.

Они устроят расспрос, что и как. Выдавать Вальку нельзя — будешь ябедой-корябедой. Сказать, что сама упала, не хочется, чтобы не прослыть неуклюжей неумёхой. Остаётся только дождаться, когда старушки разойдутся, и тогда пойти домой. Сделать это надо до прихода с работы мамы, чтобы успеть хоть как-то скрыть если не следы, то трагизм послед-ствий: кровь, слёзы.

Мама работает допоздна неподалёку в столовой, где всё время щёлкает на счётах и принимает выручку у продавцов и буфетчиц. Не проморгать её возвращение! С работы она идёт по пустырю и видна издалека. Но это с той стороны дома. А бабушки сидят с этой. И мне надо всё время бегать то в ту, то в другую сторону, чтобы отслеживать ситуацию: не идёт ли мама и не ушли ли бабушки? Они, как назло, не расходятся.

Что это у них за темы нескончаемые? О чём они всё время говорят? Я пробралась по кустам почти вплотную к ним и подслушала их разговор. Ведь ерунда же! Шли бы лучше домой! Честное слово, из-за таких пустяков, какие они обсуждают, сидеть до вечера совсем не стоит. Да ещё и мне мешать!

— Я нитку нефтяну (синтетическую) в шерсть добавляю, носки дольше служат, не вы-нашиваются скоро, — делится Семёновна.

— Да от нефтяной-то нитки ноги преют. У меня у зятя таки мокры ноги всегда! А тут ещё его в носки таки обряди, дак вода из ботинок польётся, мокр? будет после себя на мо-стовой оставлять.

— Тогда только в саму пятку, да в нос, где трётся шибче, нитку эту дай, — советует Семёновна.

Ну вот! Что ты на это скажешь?! Неужели из-за какой-то нефтяной нитки и мокрых ног какого-то зятя я должна сидеть в кустах? Ладно бы разговоры были действительно важные, как у нас с девчонками, с которыми мы тоже порой засиживаемся в месте нашей дислокации — беседке соседнего дома. Вчера я там досиделась до того, что меня пришла разыскивать сестра Ольга, посланная мамой. Но разговор наш был действительно важный! Мы спорили, какой фильм лучше: «Варвара Краса — длинная коса» или «Золушка». Симпатии раздели-лись поровну, и мы, спорщицы, будучи не в силах убедить противоположную сторону в сво-ей правоте, кричали: «Ваша дурацкая Золушка». И слышали: «Ваша дурацкая Варвара». Прибежавшая за мной Ольга, ученица средних классов, ведя меня домой, ругалась: «Из-за ваших дурацких сказок я должна по всем дворам тебя разыскивать».

Я уже собиралась пробираться по кустам в безопасное место, откуда могу выйти, не бу-дучи замеченной бабушками и побежать на другую сторону дома, чтобы посмотреть, не идёт ли с работы мама, как на улицу вышла наша Ольга опять меня разыскивать. Уж сейчас мне точно нельзя показываться! Ещё и от неё попадёт. Ольгин выход означает, что вот-вот при-дёт мама, до возвращения которой все должны быть дома. За нас, младших, отвечает сестра.

— Катю не видели? — всполашивает она соседок вопросом.

— Дак её дома ещё нет? Ведь она целый день на виду бегала. Куда могла подеваться? — не на шутку встревожены бабушки.

— Маринка! — кричат они Шумихиной, сразу высунувшейся из окна. — Катеньки нет у тебя?

— Нету, — отвечает та.

— А не видела ты её? — продолжается опрос.

— Днём видела. Я раньше всех домой ушла телевизор смотреть, — она исчезнет из ок-на.

— Светлана! — выпрошена из окна ещё одна моя подружка. — Катенька не у тебя?

Не обнаружив меня в местах возможного нахождения, бабушки встали с лавочек и по-брели в разные концы улицы на мои поиски. Воспользовавшись моментом, что у подъезда никого не осталось, я шмыгнула в дверь. Дома были уже все, кроме мамы и работающих во вторую смену братьев.

— Тебя Ольга искать пошла, — сообщает сестра Ленка, широко раскрыв глаза. Это означает, что отсутствие моё сильно всех обеспокоило, и мне может попасть.

— Знаю. Ты беги, скажи, что я пришла, — подговариваю свою сообщницу во всех иг-рах и секретных операциях сестру.

Сама быстро моюсь и бегу в постель. Надо до прихода Ольги заснуть или хотя бы при-твориться спящей. Будить она не станет, утром ей рано в школу, она уйдёт, а по возвраще-нии ей и в голову не придет поминать сегодняшний мой проступок. Ну и маме, конечно, никто не скажет, что я провинилась в её отсутствие. Мы никогда не выдаём друг друга, да и маму стараемся не расстраивать.

Вообще к этой уловке — притвориться спящей — мы частенько прибегаем. И только она порой спасительна в каких-то ситуациях. Как у меня сегодня, например. Глаза я зажму-риваю изо всех сил, чтобы, если подойдут посмотреть, не было никаких сомнений, что я крепко сплю.

Бодрствуя с тщательно зажмуриваемыми глазами, я прокручиваю сегодняшнюю ситуа-цию. Вот был бы у меня папа, эта противная хвастушка Валька не посмела бы меня обижать! Она бы побоялась моего папу! Но почему-то папа никак не оживает и не приходит, хотя я себя хорошо веду и читаю молитву. Ведь сегодня я тоже не по своей вине пришла поздно. Это не считается, что провинилась. Да, надо молитву прочитать. Отче наш, иже еси на небе-си, да святится имя твоё, да будет воля твоя на земли, яко на небеси…

И вдруг я слышу, что хлопнула входная дверь. Кто-то пришёл! Неужели папа? Может, он услышал, наконец, мою молитву и встал из могилы? Побежать посмотреть я боюсь, так как это может быть вернулась искавшая меня Ольга, от которой мне попадёт.

Ага, вот и голоса. Мамин. Она с кем-то разговаривает. С кем? «Посмотри, всё платье грязное», — говорит мама. Кому? У кого платье в грязи? Ну, конечно, у умершей сестры Люды! Она же лежала в могиле, в земле, и когда папа ожил и откопал её, чтобы вместе прийти домой, то платье и замаралось. Ура! Наконец-то они ожили и пришли! Как и обещала богомолка Александра. Я хочу встать и выбежать к ним в коридор. Но не могу подняться. Нет сил, слабость не даёт двинуться. Я кричу: «Папа, папа, я здесь!»

И вот он заходит! Он улыбается! Он берёт меня на руки, я прижимаюсь к нему, мы вы-ходим во двор, где почему-то очень светло, собрались все бабушки, все девчонки и маль-чишки из соседних дворов. Папа несёт меня, я горделиво взираю на всех с высоты его боль-шого роста. Мне все завидуют, что у меня такой большой, сильный папа. То-то же! Сейчас никому не придёт в голову меня обижать! Я счастливо улыбаюсь. И вообще, я абсолютно счастлива!

 

ЧУТЬ НЕ СЪЕЛИ

 

Я жмусь к маме. Уж с ней-то можно не бояться угроз, исходящих от незнакомых или малознакомых людей, не скрывающих свои страшные намерения, открыто их высказываю-щих с такими умилительными выражениями лица, словно что доброе делать собираются.

Вот и на этот раз сюсюкающая тетя, поздоровавшаяся сначала с моей мамой, сразу вы-сказала своё злонамерение в отношении меня, успев при этом ущипнуть мою щеку, пока я не обхватила маму за ногу и не спрятала лицо в её платье, пахнущее совершенно неповто-римо — мамой. Сколько я себя помню, запах, исходящий от мамы, не изменялся. Мамин запах. Если я начинала вдруг плакать или, просто боясь чего-то, утыкалась в маму, этот её запах сразу меня успокаивал. Если дело было дома, то я могла, уткнувшись в маму, незаметно уснуть.

На этот раз дело происходило возле магазина, куда мама пошла за материалом, а я, бе-гавшая во дворе и увидевшая отправившуюся куда-то маму, напросилась с ней.

Мы так чудесно шли вдвоём, держась за руки! Я ещё и везла деревянную уточку на ко-лёсиках, игрушку, которую мне дали на время Варюша и её мама, ушедшие на базар. Мама вела меня за руку, я везла за верёвочку уточку, о которой приходилось то и дело заботиться: поднимать, когда она падала, попадая в выбоины на асфальте, а при переходе через дорогу брать на руки. И вот уже у самого магазина, в конце, по сути, прекрасного пути, с мамой по-здоровалась эта подозрительная тётя, цапнувшая меня за щёку и закричавшая при этом, хотя кричать было самое время мне:

— Боже мой, какая прелесть! Это ваша младшая, Симочка? Так бы её и съела!

При этих, мало приятных для меня словах, я и прижалась к маме.

И такое заявление я слышу не впервые.

…В первый раз услышанное, оно меня сильно взволновало и испугало. Ведь Красная Шапочка тоже сначала даже и не поняла, что перед ней — серый волк, собиравшийся её съесть, а вовсе не бабушка. И если бы не вовремя подоспевшие дровосеки, закончилось бы всё для маленькой девочки очень печально.

…Как-то, когда я стояла с мамой в очереди за молоком, одна толстая тётя подошла, цапнула меня за щёку и, сюсюкая, может быть, надеясь вкрадчивым тоном уговорить маму отдать меня ей для удовлетворения её разыгравшегося аппетита, почти пропела:

— Отдайте мне такую сладкую девочку! Я её сразу съем, пышечку румяную.

Я в ужасе забилась между мамой и прилавком. В том, что покушавшаяся на меня жен-щина может исполнить свою угрозу, дай ей волю, у меня не было никаких сомнений — вон у неё какой большой живот! Там уже, наверное, сидят девочки, отданные ей либо подкупленными такими ласковыми речами родителями, либо за непослушание, либо гулявшие без взрослых и сцапанные без всякого спросу. Такие случаи тоже известны во множестве: мы в садике и во дворе обсуждали их очень горячо. То в пирожке, купленном наивной мамой, отпустившей дочку с чужой тётей, был обнаружен накрашенный ноготок, по которому мама и поняла, что дочка была пущена злодейкой на мясо, то ещё что... Всякое в жизни бывает…

Конечно, моя мама меня никому не отдаст, как бы её ни уговаривали, ни упрашивали и не ластились к ней. Но почему-то она очень спокойно прореагировала на заявление толстой тёти. И никто из покупателей в магазине, подобно дровосекам, не бросился вспарывать тёте живот, в котором, по моим подозрениям, уже сидела пара девочек. Мама не стала тётю ру-гать, говорить ей, что она меня не отдаст и чтобы тётя убиралась по добру по здорову.

Когда я, оправившись от первого ужаса, оторвала лицо от маминого платья, в которое уткнулась на уровне бедра, и выглянула из своего убежища между прилавком и мамой, за которую продолжала крепко держаться, то увидела, что мама даже улыбается в ответ на зло-козненные намерения толстухи.

Не поймёшь этих взрослых! Меня только что чуть не съели, а мама спокойна и даже улыбается. Разве можно было предсказать такую её реакцию, особенно после того, как она повела себя в неприятной для меня ситуации, очень неприятной, но гораздо менее опасной.

…Дело было в садике. Мальчишка из дошкольной группы, который должен был быть всем нам, младшим, примером, потому что пойдёт в школу, где его даже примут в октябрята, был, напротив, страшным хулиганом, обижавшим всех подряд, особенно малышню, каковой была по детсадиковскому ранжиру и я. Он подманил нас с моей подружкой, когда весь сад гулял во дворе, к дверям, открыл их и призвал, показывая на щель между косяком и откосом двери: «Сунь пальчик — там зайчик». Я палец сунула, мальчишка захлопнул дверь. Закрича-ла я не сразу. От боли потеряла и голос, и зрение — в глазах потемнело. На запоздалые кри-ки прибежали воспитатели. Мальчишки и след простыл.

В итоге у меня слез ноготь на пальце. Но это после. А в тот день, когда за мной пришла мама и я ей всё рассказала, она пошла со мной в старшую группу, о чем-то говорила там с воспитателем. Потом мы кого-то ждали. Оказалось, родителей этого хулигана. За ним при-шла мама, которая стала защищать найденного спрятавшимся под кровать от моей мамы сы-на, обвинять меня то в глупости, то в навете... При этом она часто повторяла: «Поймите, это же ребёнок! Он не ведает, что творит! Он ещё ребёнок!» И мама, никогда не повышавшая голос, очень громко сказала: «У меня тоже ребёнок». Потом она обратилась ко мне: «Иди в свою группу». И пока я шла, слышала голос мамы, что-то говорившей маме этого безобраз-ника.

Надо сказать, что третировавший весь садик хулиган после этого обходил меня сторо-ной, хотя всех остальных продолжал обижать по-прежнему.

Да, тогда мне было очень больно, слез ноготь, на пальце облезла кожа. Но ведь это всё менее опасно, чем когда тебя возьмут да и съедят! И тогда мама вон как строго повела себя с моими обидчиками. А тут спокойнёхонька. Да ещё и улыбается.

Очередь шла, как назло, медленно, и пока мы находились в магазине, я, не отрываясь, держалась за мамину ногу. Когда молоко было наконец-то куплено, я, держа маму за свобод-ную руку, шла к дверям, не сводя глаз с оставшейся стоять в очереди злоумышленницы, ко-торая тоже всё время смотрела на меня и улыбалась. А потом ещё и рукой мне помахала!

Ходьба с повёрнутой назад головой чуть не стала причиной моего падения у порога магазина, о который я запнулась.

— Катя, смотри под ноги, — сделала замечание мама. — Расшибёшься.

Боже мой! Этого ли бояться мне, на которую только что покушались? Чуть не съели?

И после того, первого, очень памятного раза, такие намерения от разных людей в от-ношении меня оглашались ими частенько. При этом, когда я утыкалась в маму и чуть ли не начинала плакать, некоторыми это принималось за капризы. И мне делались или замечания, или давались советы, как себя вести, чтобы им было хорошо. Я бы посмотрела на них, как бы они себя вели, если бы к ним подскочил кто-то в несколько раз больше их, схватил за щёку, начал щипаться за руки, за ноги, трепать из стороны в сторону и грозить, пусть даже умильным голосом:

— Вот я сейчас тебя съем!

Интересно, понравилось бы это им, и стали бы они улыбаться, умиляться, не вырываться, а даваться в руки таким вот желающим, как советовали мне?

Никто от этого не приходит в восторг. Никто! Вон Иван-Царевич, когда его Баба-Яга хотела в печь посадить, чтобы потом съесть, сам её в ту печь посадил. И правильно сделал! Так ей и надо! Правда, есть не стал. И тоже правильно. Она, наверное, и на вкус такая же противная, как на картинках.

И Маша убежала от трёх медведей, которые собирались ее съесть, и колобок от всех убегал, пока его лиса не перехитрила. Нашёл кому верить, лисе! А я что же, должна сама ко-му-то на съеденье идти?

В том, что всё это никакие не шутки и очень опасно, убедил меня один случай, когда за меня взялись в этом плане серьёзнейшим образом. Просто-напросто схватили и начали есть! Прямо у нас во дворе.

…Я гуляла одна. То возилась в песочнице, то рисовала осколком кирпича на асфальте, то сидела на скамеечке около нашего подъезда возле бабушек, слушая их непонятные, но тем не менее увлекательные разговоры… И вот когда я дорисовывала хвост у кошки, которую могла изобразить только сзади, услышала, что меня зовут бабушки:

— Катенька! Айда-ко, милая, сюды!

Я подбежала и увидела около них незнакомого мужчину. Заметив меня, он очень обра-довался почему-то:

— Это Фёдора Петровича младшая? Вот если бы папка дожил!

Вдруг этот дядька схватил меня на руки, стал кидать в воздух, правда, потом и ловить. Но всё равно привёл меня в ужас. Не дав опомниться, он алчно воскликнул:

— Да какая ты сладкая! Вот я тебя сейчас съем!

И тут же взялся за это дело, начав с самого податливого — мягкого места. Перевернув меня, как я кукол, когда делаю им укол карандашом в качества шприца, он стал кусать меня за попу! Не больно. Но это же только начало!

Я пришла в себя, поняла, что дело плохо, от угроз уже перешли к делу, и закричала от-чаянно.

Самое обидное, что сидящие на лавочке старушки, подманившие меня к этому людо-еду, всегдашние мои задушевницы, заступницы и хвалильщицы, никак даже не пытались воспрепятствовать коварным намерениям незнакомца, который при этом ещё и удивлённо воскликнул:

— Что же ты боишься? Да я же твоего папку с молодости знал! Мы с ним служили!

Хорошенькое дельце! Моего покойного папу знали и любили очень многие. И если все они по этой причине начнут нас есть, то что же это получится?

На мой крик из окна выглянула выходная в этот день мама. Дядька, то ли испугавшись, что мама всё видит, то ли ещё почему, отпустил меня, и я бросилась домой. Самое страшное, что он двинулся в подъезд следом!

Слава Богу, что двери у нас не запираются на замок, я ворвалась в квартиру с криком:

— Мама! Дядька! Не пускай!

Но он уже заходил в квартиру. Я бросилась в тёмную комнату и спряталась там, завер-нувшись в висящее на вешалке пальто — так мы скрываемся, играя в прятки. Очень приго-дилось.

Мама повела себя странно. Она не выгнала дядьку, а позвала его на кухню, стала поить чаем и разговаривать. Квартира у нас небольшая, и мне было из моего укрытия кое-что слышно. Мама даже зашла в комнату, где я укрывалась в кладовке, взяла там фотоальбом и начала показывать пришельцу снимки. Тот даже пытался выманить меня коварными спосо-бами. Не зная, где я прячусь, он кричал:

— Катенька, иди сюда, я тебе конфет дам и мандаринку. У меня есть очень вкусные, сладкие конфеты.

Конфеты все вкусные. Невкусных не бывает. Конечно, поскольку они нам достаются нечасто, эти обещания были бы очень заманчивы. В другой ситуации. Но не сейчас. Хоро-шенькое дельце! Он тебе конфету, даже и редчайшее лакомство — мандаринку. А ты, может, и в рот положить ничего не успеешь, а он тебя саму — ам! Нет уж! Не стоят гостинцы того! Хитрый какой! «Сладкие конфеты!» Вот и ел бы лучше их, а не меня. Да, их и ел бы, а не маленьких девочек. Вот откуда он знает, что девочки бывают сладкие? Стало быть, уже пробовал, а я не дамся, не выйду, вот и всё.

Вообще очень странно получается. Взрослые всегда говорят, что нужно хорошо ку-шать, и по тому, как ты ешь, тебя часто и оценивают: молодец ты или нет. Я кушаю неохот-но, но старательно, съедаю всё на тарелке в саду и дома. Только варёный лук никогда не ем. И меня ставят в пример худым детям: «Посмотри, какая хорошенькая девочка. Она, навер-ное, хорошо кушает. Она — молодец». Молодец-то я молодец. Но что же в итоге получает-ся? Такое примерное поведение в этом вопросе может довести до беды. Тебя возьмут да и съедят. На худых, которые не молодцы, плохо едят и капризничают за столом, никто, навер-ное, не покушается. А на тебя все норовят! Так что же в этом хорошего? Получается, при-мерным поведением ты накликаешь на себя беду! Лучше я буду плохо есть! Похудею, и все меня оставят в покое. Буду, как моя двоюродная сестра Надюха. Она очень худая. И когда меня в очередной раз гладила по голове тётя Нюра, приговаривая: «Вон кака у нас девочка баска растет! Полненька, румяненька!» — я тут же поддержала разговор: «Да, а у нашей На-дюхи спереди спина и сзади спина». И кто бы  мог подумать, что такой худой, с двумя спи-нами, быть гораздо лучше? Для себя, по крайней мере.

Один раз позвала мама:

— Катя, иди сюда, не бойся.

Но я не вышла. И она больше не звала.

Сидя в маленькой кладовке, завернувшись в пальто, я даже всплакнула от обиды. Надо же, какие бабушки нехорошие! Я больше с ними не дружу! Подманили меня, и даже не за-ступились, когда меня есть начали. Ведь в случае необходимости они и встают на защиту, и всячески и меня, и всех детей во дворе оберегают. А тут! Это потому, что Никитичны не бы-ло. Она бы ни за что не дала меня съесть! Только с ней буду дружить!

Да ведь ещё чего доброго, мало того, что не защитили меня, так ещё и скажут, что я ка-призничала и кричала. А такие обвинения чреваты…

Одна из бабушек, приходящая из соседнего дома, призывая меня к хорошему поведе-нию, приговаривает:

— А то мама тебя возьмёт да и в детский дом сдаст. Вас у её много. Лишний рот ни к чаму. И будешь ты в детдому жиличкой, коли непослушанкой-то будешь. Вяди себя хорошо.

Не знаю, чем этой бабушке не нравится моё поведение, но она всё время пугает меня детским домом. И я его очень боюсь, так как жить где бы то ни было, кроме своего дома, я не хочу. И говорит она таким тоном «в детдому будешь жиличкой», что мурашки по коже. Я не знаю, что такое детский дом. «Детский мир» знаю. Это распрекраснейший магазин, са-мый мной любимый, недалеко от нашего двора. Когда мне удается там побывать — я очень довольна. Вот там жить я бы не отказалась. Играла бы со всеми игрушками, которых там множество, каталась бы на велосипедах, пила сок и ела пирожное в одном из отделов. И ко-нечно же, взяла бы к себе жить всех: маму, братьев, сёстер, тётю Нюру, Никитичну, подру-жек… Места там полно!

Но детский дом, судя по запугиваниям бабушки, совсем что-то другое. И мне туда не хочется. А поскольку туда, по утверждениям пугающей меня, можно попасть за плохое пове-дение и капризы, то я боюсь, как бы сидящий на кухне дядька не нажаловался на меня маме, которая в общем-то и сама слышала мои крики, и не было бы принято решение о том, что я буду отправлена «жиличкой в детдом». Сомлев от слёз и духоты, я уснула.

…Проснулась утром в своей кровати. Никого дома уже не было. Все в школе и на работе. На кухне на моей тарелочке с нарисованным зайчиком, которого я во время еды всегда подкармливаю, лежали две конфетки и мандаринка. Это мне!

Я спрятала конфеты в коробку с игрушками — на потом. Очистила мандаринку, съела дольку, а остальные распределила так: одну — маме. Нет, маме — две. Одну — Ленке, одну — Сашке, одну — Ольге, одну — Гоше, одну — Валерке, одну — Вовке, а одну — Никитич-не.

Я взяла мой гостинчик и отправилась на четвёртый этаж к своей задушевнице, в за-ступничестве которой, будь она вчера на лавочке, не сомневалась. Я так торопилась уго-стить мандаринкой Никитичну, что не стала искать свои запропастившиеся куда-то тапочки, а надела мамины. Привычный, помногу раз ежедневно проделываемый путь оказался не так прост: тапочки слетали, продвижение было медленным.

На третьем этаже мне встретилась спускающаяся мама Элички:

— Ты куда, Катенька, в такую рань? Эличка ещё спит.

— Я не к вам. Я к Никитичне.

Подойдя к её дверям, стала стучать двумя кулаками: до звонка не достаю, а если сту-чусь одной рукой — не слышно. Можно ногой. Но в маминых тапочках ничего у меня из этого не получается.

Никитична несказанно удивилась, увидев меня. Она совершенно непривычно была без платка, и уж совсем непривычно — с распущенными волосами.

— Мила дочь? Случилось что?

— Бабушка Никитична, я тебе гостинчик принесла, мандаринку.

— Да что ты, Катенька, не надо, сама ешь.

— Она мягкая. Её без зубов можно, — упредила я ссылки Никитичны на беззубость. Из-за отсутствия зубов она не может есть конфеты, и я ей не принесла, хотя у меня целых две.

Я разжала кулак, в котором несла мандариновую дольку. От чрезвычайной моей забо-ты о ней и усердия долька, сжимаемая во всё время сегодняшнего нелёгкого пути, пожухла, из неё сочился необильный сок. Но она всё равно очень вкусная. Увидев моё приношение, Никитична, конечно,  не удержалась от соблазна:

— Ай, кака радось! Дай-ко, мила дочь, дай-ко.

Взяв мандаринку, сразу положила в рот, зажмурила от удовольствия глаза:

— Ну и вкуснотень! Ай да Катенька, как бабушке угодила! Спаси Бог, мила дочь, оза-ботилась. Поди-ко, сама ручки помой. Грязны стали.

Мыть от сока? Придумает тоже! Сок это, что ли, грязь? Да я лучше оближу. Но по-скольку взрослые почему-то возражают против лизания рук, даже сладких, я пошла в ван-ную и там сначала облизала руку, а потом уже и помыла.

Вернувшись в комнату, увидела, что Никитична сидит у зеркала и заплетает косички. Вот это да! Оказывается, и бабушки ходят с косичками, которые просто под платком не вид-но!

— Бабушка Никитична, ты и бантики делаешь? — изумилась я.

— Да ишо нет. Не выжилась ишо до бантиков-то. Слава Спасителю. А то и доживёшь — с боку бантик, и готова бабка. Не дай Бог никому.

Из сказанного я поняла главное, что меня и интересовало — бантики она не делает. А к чему будет готова с бантиком — не знаю. У меня волосы короткие. Но когда мне завязы-вают бантик на голове, это, как правило, меня готовят идти в больницу или в гости. Вот к чему я с бантиком готова. А к чему Никитична — не знаю. И почему она не хочет быть с бантиком сбоку — тоже не знаю.

— На?тая ты, нет, мила дочь? Айда-ко, слакомим чаво.

— Нет, я не успела. У меня ватрушка и молоко дома. Я к тебе торопилась с мандарин-кой. Я у тебя есть не буду, я дома поем. А меня, бабушка Никитична, вчера дядька какой-то чуть саму не съел! — вспомнила я подзабытое за ночь происшествие и с вернувшейся оби-дой на бабушек и не совсем прошедшим страхом стала рассказывать о пережитом.

— Да что ты, это он шутейно! — пыталась она меня разубедить в моей твёрдой уверен-ности, что вчерашний дядька от во множестве слышанных мною угроз перешёл к делу — начал меня есть.

Мне обидно, что и Никитична несерьёзно относится к пережитому мной ужасу.

— Конечно, — у меня дрожат уголки губ и я готова расплакаться, — не тебя ведь ели. Тебе ведь, бабушка Никитична, тоже было бы обидно, если бы тебя кусали, а никто бы не заступился. Что ли это шутки смешные?

— Как ино не обидно? Ах ты, мила ты страдалица! — Она обняла меня и поцеловала в голову. — Никто тебя не съест. Кто тебя на съедение отдаст? Не серчай на бабушек-то. Уже-ли бы оне тебя не вырвали, кабы кто всамделишно покусился?

— Ты им, бабушка Никитична, накажи, чтобы меня к дядькам больше не звали.

— Накажу. Строго-настрого накажу.

— А то какие хитрые: сами подманили, а потом сами сидят, хоть бы что, — продолжаю заочно предъявлять претензии старушкам. — А ты сама где вчера была?

— Да у племянницы. День рожденья у её. Стол она накрывала, пировали.

— Вот ты где-то пируешь ходишь, а за меня заступиться некому, — говорю с обидой.

— Не говори-ко. Стара греховодница хожу пирую, а тут, вишь, что творится. Ты куда уж побежала?

Я уже в дверях и отвечаю на ходу:

— Мне же ещё кукол надо кормить. Они, наверное, уже плачут голодные, — спохваты-ваюсь, что с хлопотами об угощении Никитичны мандаринкой забыла о ежеутренней обя-занности накормить кукол, обитающих, за неимением места, в коробке под кроватью. — Ты, бабушка Никитична, всем бабушкам накажи и сама меня никому не отдавай, — напоминаю я Никитичне, жалующейся порой на свою забывчивость. И чтобы убедить её, что это и в её интересах, добавляю. — А то кто, если меня съедят, будет тебе кота приносить и плюшки кушать помогать?

— Да уж без тебя, Катенька, я никак не обойдуся. Нет, нет, не обойдуся.

Удостоверившись, что Никитична прониклась серьёзностью момента и не ссылается больше на шутейность ситуации, я спешу, насколько возможно в больших маминых тапоч-ках, к своим куклам, голодный плач которых, как мне кажется, я слышу с четвёртого этажа.

← Вернуться к списку

115172, Москва, Крестьянская площадь, 10.
Новоспасский монастырь, редакция журнала «Наследник».

«Наследник» в ЖЖ
Яндекс.Метрика

Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru

Телефон редакции: (495) 676-69-21
Эл. почта редакции: naslednick@naslednick.ru