Культура

Старик и поле

Встречи с Гавриилом Троепольским

 

 

Виктор Силин

 

Предыдущая главка

 

Именно сюда, в дом на улице Ленина, 11, и приехал из столицы недавний выпускник Всесоюзного института кинематографии. Хоть он уже четыре года и стажировался на «Мосфильме» (ученик С. Эйзенштейна), но его имя пока ничего не говорило — Станислав Ростоцкий. Начинающему кинорежиссеру попался альманах «Литературный Воронеж» с киносценарием Троепольского «Земля и люди». И он сразу ухватился за него, загорелся, да так, что самолично пожаловал в Острогожск. Вот как рассказывал мне об этом Гавриил Николаевич: «Ненастье стояло на дворе ноябрьское. Я в сарае возился. Вид был у меня, конечно, не ахов- ский: замызганная телогрейка, треух какой-то, а в руках — топор. А тут в калитку вошел явно нездешний интеллигент: при галстуке и, кажется, в шляпе. «Не скажете, где Троепольский живет?» — поинтересовался он у меня и при этом как- то все больше сторонился. «А зачем он вам?» — в свою очередь довольно резко спросил я. «Видите ли, я из Москвы, хочу по его киносценарию фильм снимать». Вот так мы и познакомились».

На главную роль в фильме Станислав Ростоцкий пригласил Петра Алейникова. Того самого Алейникова, ученика Сергея Герасимова, который сыграл в «Семеро смелых», в «Большой жизни», в «Коньке-горбунке». Ну, а перед самой войной, после роли Савки в «Трактористах», он стал узнаваемым всей страной.

— Когда я с Гавриилом Николаевичем обговаривал будущий фильм, то он еще не знал, что на главную роль я пригласил Петра Мартыновича Алейникова, — рассказывал Станислав Ростоцкий. — Я на него очень рассчитывал. Ведь «Земля и люди» была моя первая художественная лента. От того, как заявишь о себе, многое зависит и в дальнейшем. Самому Алейникову в его длинной череде фильмов роль в «Земле и людях» нравилась, и он ею дорожил. Нравилась она и Троепольскому.

Деревенскую тему Станислав Ростоцкий продолжил в следующем фильме — «Дело было в Пенькове». А вот с Троепольским он встретится вновь только через двадцать лет, когда в 1977 году на экраны выйдет «Белый Бим Черное ухо», и в титрах будет обозначено: по повести Г.Н. Троепольского. Фильм этот сразу же получит главный приз на международном кинофестивале в Карловых Варах, а через три года — и Ленинскую премию.

...По осени дело было. В этом уж Наталья Кузьминична Скоробогатова никак не ошибется.

— Как торчат Гавриила Николаевича ноги из-под его автомобиля — значит, утиная охота началась, — со смехом рассказывает Наталья Кузьминична. — Он, бывало, как съездит раз-другой на охоту, глядишь, машина и обломалась. Вот он ее и ремонтирует в который раз. Так вот осенью пятьдесят шестого натянули мы в своем дворе большую белую простыню, позвали киномеханика и начали крутить только что вышедший тогда фильм «Земля и люди». Ни в Воронеже, ни в Острогожске его еще в кинотеатрах не показывали. С нами, конечно, смотрел и Гавриил Николаевич. Чудно как-то это было: вот сидит рядом человек, которого мы давным-давно все знаем, а по его книге фильм сняли!

Троепольский интервью не давал. Никогда и никому. Это было абсолютно одно-значно. 25 марта 1981 года (так точно знаю дату потому, что на следующий день Гавриил Николаевич подписал мне свою книгу: «Вите Силину на добрую память, искренне и нежно. 26. III. 81. Троепольский. Острогожск») он в очередной раз приехал в Острогожск. Погода стояла ужасная: сильнейший гололед, дождь. Когда Гавриил Николаевич вошел в редакцию, все так и ахнули: «Как вы рискнули сесть в такой гололед за руль машины?» — «А вот взял и рискнул», — улыбнулся писатель.

Происходило это днем. А вечером Троепольский намеревался встретиться с местными поэтами и прозаиками. Без этого он уже не мог. И тут мне пришла в голову шальная мысль: может, все-таки уговорить его на интервью. Ну, не беседует он с журналистами центральных газет, «толстых» журналов, а мы-то здесь почти все родня, и «Новая жизнь», как первая любовь. «Гавриил Николаевич, может, сделаете исключение?» — так в лоб и обратился к писателю.

Но надо знать Троепольского. Не спеша, с затянувшейся паузой, покашлял, чуть крякнул:

— Ишь ты, интервью! Да не было у меня такого. — Вновь пауза. — Вот недавно в Москве после пленума в Союзе писателей подходит одна дама из «Советской культуры». Представляется, фамилия какая-то чудная (то была журналистка Валентина Жегис — B.C.), так, мол, и так: я делаю интервью с известными деятелями литературы и искусства, не могли бы вы ответить на мои вопросы. Прямо приступом берет меня. «Не могу!» — отвечаю. Она чуть рот от удивления не открыла: «Да вы знаете, кто мне интервью давал!». И начинает, как из мешка горохом, сыпать звонкими фамилиями. Я слушал, слушал и говорю: «Люди с вами, действительно, беседуют именитые, заслуженные. Может, в чем-то мне и не чета». На том мы и расстались. Да... Вот так-то...

И Троепольский вновь затянул паузу: думай, как хочешь.

— Так ведь это «Советская культура», — не отступал я. — А мы здесь свои люди...

— Ну да, как у Островского, — сочтемся. Что будешь делать с тобой? Давай вопросы.

Такого оборота я уже и не ожидал. Грешным делом подумал, что вся затянувшаяся предыстория рассказывалась, чтобы мне место указать: дескать, центральной прессе отказываю, а ты туда же — в калашный ряд.

Опять-таки надо знать Троепольского. Его непредсказуемость.

Тогда я еще не ведал, что первые его заметки, статьи были напечатаны в «Новой жизни». Что Василий Кубанев, Борис Стукалин, Николай Гамов, Леонид Лу- кашук, работавшие в «Новой жизни» в 1940 году, были и первыми читателями статей Троепольского. «Помню, однажды мы обсуждали стихи агронома сортоиспытательного участка из села Гнилого Г.Н. Троепольского, — вспоминал Борис Стукалин. — Стихи, по общему признанию, были беспомощными, их не решились даже рекомендовать для литературной страницы. Автору посоветовали попробовать силы в жанре очерка, заметок, особенно сатирических (что уже тогда нередко получалось у него совсем недурно). Гавриил Николаевич, как видно, внял дружеским советам. Во всяком случае, стихов больше не писал, но его имя стало чаще встречаться в газете под критическими заметками и фельетонами». Николай Гамов подтвердил: «В тот летний день 1940 года Троепольский принес в редакцию статью о селекционной работе. И пока Василий Кубанев просматривал ее, мы разговорились с Троепольским о стихах: в «Новой жизни» радением Кубанева ключом били произведения поэтов местной литгруппы».

И все-таки стихи он продолжал писать. Пятьдесят три года этого почти никто не знал. На Кольцовско-Никитинские дни в октябре 1993 года Троепольский взял да и прочитал реквием «У могил Никитина и Кольцова». Оказывается, что все эти годы писатель не расставался с поэтической строкой. «Чуткость поэта опережает его сознание», — сказано Арсением Тарковским. Теперь все становится на свои места. Особняком, крупным шрифтом записана тут же у меня в блокноте мысль Г.Н. Троепольского: «Как выразить свое чувство, чтобы читатель заплакал или засмеялся? Чтобы не серостью покрывать бумагу, а чувством». И совет мастера журналистам: «Используйте природу как фон для выражения своих чувств, ощущений, взглядов. Я давно знаю журналистов острогожской «Новой жизни». Газета дает в этом деле великолепные изыски».

И вот совсем случайно мне попалась статья Троепольского «Газета и люди», опубликованная в журнале «Советская печать» (предшественник «Журналиста») в 1956 году, в десятом номере. Статья большая — почти печатный лист — и вся она о редакционных буднях «Новой жизни». Первая глава называется «Газетный язык». Думаю, что в контексте нашего рассказа она представляет особый интерес, тем более что с тех пор статья не воспроизводилась и не цитировалась. Вот она: «Писатель Х. в возбуждении потряс куцей рукописью, сшитой из тетрадных листов черными нитками, и, вздернув плечами, сказал:

— Понимаете теперь? Газетный язык пронизывает насквозь. Везде газетный язык. Даже в любовном диалоге! Вот, читайте.

Я прочитал вслух.

«Самой судьбой роковой мы призваны выполнить намеченную любовь...»

— Да-а, завернуто круто, — говорю.

— То-то вот и оно. Беда всех начинающих — газетный язык. В литературе это — зло.

Я приоткрыл свою папку и прочитал вслух: «Лунный свет изображен здесь по- иному. Он таинственно мерцает, фантастически преображая все предметы и фигуры на берегу реки. Полуразрушенный домик над обрывом кажется загадочным, а окружающий темный лес — таинственным...» И спросил: «Как вы думаете, откуда это?»

— Из художественной литературы, — ответил он, не задумываясь.

И тогда я достал газету. Обыкновенную острогожскую районную газету «Новая жизнь».

— Не может быть! — воскликнул собеседник. — А ну-ка дайте, дайте сюда.

И он прочитал сначала статью Ю. Сурмы о художнике И.Н. Крамском (Юрий Сурма — впоследствии литературный критик, автор книги-монографии «Слово в бою» о творчестве В.В. Маяковского. — B.C.), а потом уже всю газету, от корки до корки.

После он «утонул» в подшивке этой газеты, а мне оставалось довольствоваться созерцанием этого затылка. Но так продолжалось не очень долго. Времени не прошло и на пару папирос, как мой товарищ что-то тихонько забормотал: оказалось, он читает стихи на «Литературной странице». Бормотал он совсем немного и перешел на полный голос. Только слышны были теплые нотки.

— Послушайте, — обратился он ко мне, сняв очки за оглобельку, и почесал нос. — Вот тут... Я вслух...

 

У билетной кассы на вокзале

В очереди бабушка грустит:

«Чистое с билетом наказанье...

Вот беда-то, Господи, прости!

Разболелись ноги не на шутку.

А народу много впереди!

Хорошо присесть бы на минутку,

Но теперь попробуй, отойди.

Молодому очередь — игрушка:

Отбежал, да втиснулся опять...»

И стоит печальная старушка,

Очередь боится потерять.

Вдруг у кассы голос раздается —

Кто-то громко старую зовет:

«Эй, бабуся, трудно вам придется.

Вы сюда идите, наперед —

Становитесь на мое местечко,

А уж я на вашем подожду».

Замерло у бабушки сердечко,

Позабыла горькую беду.

Засветилась каждая морщинка,

А глаза — ну как им не сиять!

Ведь она взглянула, как на сына,

На того, кто в ней увидел мать.

А. Поляков

 

Он чуть помолчал и спросил:

— А кто такой Поляков?

— Учитель из села Шубное. Он и в газете остается человеком большой души.

— А кто такой Расторгуев Иван?

— Молодой поэт. Девятиклассником пришел в литературную группу «Новой жизни». Теперь призван в армию, матрос. Некоторые его стихи уже печатались в журнале «Советский моряк» (Иван Андреевич Расторгуев и впоследствии долго работал в «Новой жизни» — корреспондентом, заместителем редактора, редактором. — B.C.).

Мой собеседник рассказал о Муратове, стихотворение которого «Свадьба» ему понравилось, затем почти обо всех членах литературной группы, даже о самых престарелых — пенсионерах, участниках революции, выступающих в газете с воспоминаниями и записками.

Потом он сказал:

— У них тут много о простых тружениках села — можно прямо брать сюжеты для рассказов...

Потом задержался на заметке «Девятнадцать миллионов на сберегательных книжках». Заметка коротенькая, в несколько строк, но на первой странице.

— Девятнадцать! В сельском районе? — удивился он.

— Да, говорю, — девятнадцать. В сельском.

— А мне казалось...

Что ему казалось, он не договорил: задумался, глядя на ворону, что уселась перед окном на дереве. Ворона тут была ни при чем, потому что он сказал так:

— Газета очень убедительная и доходчивая. Как бы вам это сказать... своей простотой доходчивая. Да, простотой. Читаешь ее и видишь весь район, с людьми и их делами. Хорошими и плохими.

Так, по отдельным репликам и восклицаниям определилось, что писателя начала интересовать жизнь района, города Острогожска, заинтересовали люди. И это при первом знакомстве с районной газетой «Новая жизнь». Мой коллега, талантливый и симпатичный человек, давно оторвавшийся от кипучей жизни села, от новых людей, новых дел, почувствовал пульс жизни. Наблюдать такие явления в душе человеческой всегда приятно. И мне было хорошо.

...Рукопись «начинающего» мы в тот день больше не обсуждали. Это была такая дремучая бездарь, что никакой газетный язык (в кавычках и без кавычек) испортить его уже не мог. Именно автор той рукописи и написал в письме в редакцию «Новой жизни» так: «Мой рассказ «На целину», над которым я работаю, получится очень красивым, но я его еще не окончил. В этом рассказе я много использую цитат, ну и все прочее, которое требуется для писателя».

Подобные подменные цитаты, как видите, иногда требуются «для писателя».

Думается, надо остановить мутный поток бездари, а не возводить поклеп на газетный язык, якобы проникший в литературу. На примере «Новой жизни» можно увидеть, что и в районной газете может быть и должен быть свой язык, своя форма, определяющие приметы места и времени. И все это зависит тоже от таланта журналистов, делающих газету, так же как качество художественного произведения зависит от таланта писателя. У журналиста, как и у писателя, обязательно должен быть свой голос. В нашем деле так: хоть пищи, но своим голосом, и тебя будет слышно, даже баян не может заглушить голоса соловья — от каждого свое. Вот, например, в редакции «Новой жизни» шесть журналистов — шесть характеров. И у каждого свой стиль».

И дальше — в пяти главках — Гавриил Николаевич проникновенно, и я бы даже сказал с трепетом, рассказывает о своих друзьях-товарищах, о тех, с кем еще до войны начинал: об Илье Яковлевиче Польском и Леониде Архиповиче Лукащуке, а в послевоенные годы сотрудничал с Митрофаном Семеновичем Столповским, Евгением Митрофановичем Кияшкиным, Федором Тихоновичем Сморчковым и с молодым Борей Миленковичем.

...Интервью с Троепольским я отослал в «Советскую культуру». Черт меня дернул, каюсь, хотелось реванш взять: вот-де вам, столичным мэтрам, с автором «Бима» не пришлось побеседовать, а мне, заштатному провинциалу, удалось. Отослал материал на имя той самой Валентины Жегис. И ровно через пять дней полоса «Клуб книголюбов» открывалась моей корреспонденцией «Гавриил Троеполь- ский у земляков». Сам радуюсь, а сердце нет-нет, да екнет. Знал ведь, что нашкодил: Гавриил Николаевич дал добро на публикацию только в «Новой жизни» и больше нигде.

Проходит день, другой, третий. Все тихо, ну, думаю, ничего, проскочил, значит дед смирился с публикацией.

И вдруг через две недели междугородный звонок. Сразу понял, что голос у деда рассерженный. Ругал он меня почем зря и на чем свет стоит. А потом все-таки смилостивился. «Ладно, — сказал, — включу и твою писульку в свою библиографию в собрание сочинений... »

 

Впервые опубликовано в журнале «Подъем»

Продолжение следует

← Вернуться к списку