православный молодежный журнал |
КультураВоспоминания о художнике Борисе Французове
Деревенская улица Владимир Крупин, писатель
В наше время, когда имена создаются искусственно, фамилии делаются прессой и деньгами, художнику трудно выстоять. Но за талантливых это делают их работы. Слава Богу, никто еще не смог и не сможет отменить понятие гамбургского счёта, художники отлично сознают, кто есть кто. История моего знакомства с Борисом Французовым так кратка и так обидно быстротечна, что мне, собственно, и рассказать почти нечего. Но я отчётливо помню тот день на Челюскинской даче, в Доме творчества художников, куда меня позвали мои земляки Вера Ушакова и Виктор Харлов. Мы делали визиты в мастерские — прекрасный был заезд, особенно графики. Но все, к кому мы приходили, спрашивали: “А у Бориса вы были?” Именно тот гамбургский счёт плюс редчайшее качество русских художников — радоваться за товарища — говорили о негласном и непререкаемом авторитете Бориса Французова. Да, это редкость редчайшая, когда актёр говорит хорошо о другом актёре. Попробуйте при певице похвалить другую, при драматурге похвалить не его пьесу, высоко оценить поэта в присутствии рифмующего современника... Как же, все гении! А вот для художников имя Бориса Французова было столь высоким, что и мысли равняться с ним ни у кого не было. В его крохотной комнатёночке было холодно, он топтался в ней в серых больших валенках, шарф обматывал шею, концы шарфа вылезали из-под бортов пиджака, и Борис запихивал их обратно, как одушевлённых существ, как котят каких-то. Он не стеснялся внимания, но не искал его. Ставил на мольберт работы, выжидал ему одному понятное время, снимал, ставил другую работу, снова делал паузу, долгую или покороче, иногда смотрел сам, иногда просто показывал, иногда как бы безмолвно советовался. Молчание художников было высшим знаком отличия. И я, до того находящий что сказать, сказать ничего не мог. Немота снизошла как милосердие. Отзывы огрубили бы состояние, которое, благодаря зрению, возникало в душе. Этих работ не было в мире до Бориса Французова. В каждую хотелось уйти и там жить. Это было такое родное — просторы, грусть предзимья, загадочная запутанность веток, избы, далёкое солнце, снега, склоны оврагов, вода, земля и всё время небо и небо. Как он смог, вернее сказать, как возлюбил Бориса Господь, что дал ему талант молитвы посредством белого листа, слова на котором — штрихи, линии, пятна, тени и полутени. Именно молитва. Мы же в молитве не актерствуем, не играем голосом, главное в молитве — искренность нашего моления к Богу, благодарение. И в работах Бориса нигде нет крика, пережима, поиска формы. Вот дерево под ветром. И так понятно, что было до этого остановленного момента, что будет вскоре и потом. Вот деревня зимой, даже не деревня, остаточки, домик один. Название “Белая зима”. Смело ли будет сказать, что это очень русская, единственно русская картина? Нет такого места нигде, только у нас, только в России. Молитвенное состояние вины перед матерью-кормилицей, перед землёй нашей, молитва перед Святою Богородицей и память о своей матери... Нет, слаб, слаб наш язык! Всё какие-то робкие подступы к попыткам сказать о работах Бориса то, что они значат. Они на такой высоте, что, может быть, только музыка долетает до них, только ощущение дыхания воздухом горних высот. Это состояние ожидания в молитвенном стоянии перед русской землёй, состояние не тоски, не печали, состояние вины и понимание незаработанного прощения, состояние тревоги, когда страшно, что вот этот полусвет, полутень перед грозой, снегопадом может перейти во что-то страшное и заслуженно долгое... Счастлив художник, чьё присутствие в мире ощущается постоянно и благотворно. Я и представить не могу, чтобы в моей жизни, в жизни России не было бы вдруг такого художника, как Борис Французов. Через него Господь сказал нам так много и так спасительно. Станислав Никиреев, народный художник России, академик Российской Академии художеств Сначала на выставках я обратил внимание на работы Французова и хорошо запомнил его необычную для России фамилию. Когда мои друзья на одном из съездов художников показали его, я засомневался в том, что это именно тот художник, работы которого мне понравились. Среднего роста, слегка сутуловат, с худобой до того предела, когда встает вопрос, как и чем он жив. Одежда серых тонов совершенно в моём представлении не соответствовала его интригующей фамилии. Улыбка ироническая. Молчаливый, но в меру, судя по обстоятельствам. Весь его облик говорил о том, что объект всех этих моих замечаний старался держаться в присутственных местах где-либо в уголке, у стены, в тишине. Тишина — его любимая среда. В ней, вдали от столичной суеты, во владимирской мастерской, он трудился над офортом, который по тонкости мастерства штриховой манеры, по простоте замысла, спокойной лирике являлся образцом светлого дарования в российской графике семидесятых и восьмидесятых годов, в той части графического искусства, которую называли “тихой”. Художники этого направления появились незаметно. Они никогда не собирались в своем тишайшем клубе. Не подсчитывали, сколько их, и не задавались вопросом о причине своего появления. Эпизодические, единичные упоминания профессионалами-искусствоведами о творчестве этих художников-графиков в специальных журналах были далеки от высоких оценок. Господствовавший долгие годы социалистический реализм создал условия возникновения двух стилевых направлений — сурового и тихого. Последнее определение досталось больше графике, и правильнее говорить — тихая графика. Борис Французов — видный, значительный представитель этой российской графики. Его творчество и имя способствовали созданию благотворной среды в коллективе художников Владимира, которых с гордостью стали называть представителями владимирской школы искусства. И всё же быть в России тихим мало приятно. Увидеть и услышать этих художников на огромных просторах, среди многочисленных талантливых мастеров всех видов изобразительного искусства непросто. Велики трудности у художников русского реализма. Быть победителем модерна, авангарда и прочих течений и направлений почти невозможно. Можно рассчитывать лишь на остатки внимания от искусствоведов, меценатов-спонсоров, на-граждающих званиями и почестями. Борис Французов, кажется, и этого не дождался. Ушёл неожиданно тихо в мир вечного покоя, оставив свои многочисленные листы на дальнейшую жизнь в борьбе с искусством иного толка, чуждого русскому духу.
Сергей Михайлович Харламов, народный художник России
С Борисом Французовым я познакомился ещё будучи студентом МВХПУ (б. Строгановское). Всё в нём было необычно: и окающая владимирская речь, и фамилия Французов — вызывали удивление. Он запомнился сразу и надолго. Когда встречались после некоторого перерыва, то как будто и не расставались и продолжали давно начатый разговор. Всё просто и ясно, и никакой фальши по отношению друг к другу и особенно к творчеству. Здесь мы были предельно серьёзны друг с другом. Недаром Борис, подарив мне однажды свой офорт, написал такие слова, кстати, в его духе: “Сергею, старый друг лучше новых ста”. Работал он много, плодотворно и постоянно. Его офорты удивительно тонки по звучанию и изысканны. Каждый лист, как некая драгоценность, которую страшно брать в руки: как бы сказочное видение не исчезло, не растворилось на глазах. Он и формат-то для своих работ нашёл какой-то свой, ещё раз убеждающий нас, зрителей, в том, что пейзаж и изображения на офортах владимирские и никакие другие. Человек здесь редко присутствует как персонаж, но есть постоянное ощущение, что он рядом. Это мне кажется одним из удивительных качеств видения художника, в этом его неповторимость. Натура у Бориса была непростая, сложная, хоть и любил поиграть в этакого простеца. Едкий, остроумный, он был добрейшей души человек, хоть необходимая жесткость и была в его характере. Когда встречались, для друзей у него всегда был в запасе подарок: то старая книга, то бронзовая кружка или ценная гравюра, но — всегда при подарке. Борис относился к тем художникам, которые живут интересами своей страны, жизнью своего народа, его болями. Незадолго до своей кончины он мне позвонил. Голос был встревоженный, Борис был явно подавлен теми событиями, что произошли в стране. Сказал, что никому его творчество не нужно... Чувствовалось, что ему очень тяжело. Чем я ему мог помочь, сам почти прекративший работать под тяжестью тех же обстоятельств, когда на гребне перестроечной волны взлетели вверх пена и шлак от искусства, поддержанные западными политиками и предпринимателями и теми, кто пришёл к власти у нас, забив в нише искусства места, не соответствующие их творческому уровню? Как мог, я успокаивал его, чтобы не отчаивался, что Господь всё видит, всё знает. Гаснут светильники подлинного русского искусства в дорогом нашем Отечестве. Сколько за последние годы их ушло из жизни... Здесь Никитка Федосов, там Слава Косенков и многие другие. Нет среди нас Бориса Французова, не выдерживает восприимчивое сердце художников того, что на нас навалилось за эти несколько жестоких лет. И тем не менее он с нами, с нами его работы, с нами его Владимирская земля, которую так любил и которой дорожил замечательный русский художник Борис Французов. Владимир Яковлевич ЮКИН, народный художник России Впервые я услышал о Борисе Французове в начале 60-х во Мстёре, куда приезжали по делам с К. Бритовым. В местном училище была выставка учебных работ, и там мы впервые услышали о каком-то “Французе”. Посмотрели работы Бори, было видно, что Борис, несомненно, очень талантлив... Он был удивительный человек, оригинальный в своём поведении. Оригинальным было и то, что он стал кандидатом в члены Союза художников до того, как поступил в вуз. Его выходки порой приводили в замешательство, но со временем это прошло, и все знали его как очень умного и тонкого человека и художника. Тогда стала оформляться как бы новая волна в искусстве. Новые идеи витали в воздухе, ничто, казалось, не запрещалось. Учась в “Строгановке”, Борис, как и многие в то время, увлекался сюрреализмом (писал, например, очень сюрреалистично руку с горящими пальцами) и на этих упражнениях постоянно рос в живописи. Через некоторое время я увидел его зрелые графические листы. Сначала это были произведения с духовными сюжетами, а также натюрморты. Затем как-то незаметно Б. Французов перешёл к офорту. Б. Французова избрали членом зонального выставкома. При анализе работ его мнением художники дорожили, так как верили в его чутьё и тонкий вкус. Он всегда был прямолинеен, искренен и порой жестоко откровенен. Часто вступал в схватки с “сильными мира сего”, особенно в последние годы жизни. Всегда говорил то, что думал. И всё-таки, несмотря ни на что, он запомнился многим как человек удивительно приветливый. Многих привлекала удивительная щедрость души Б. Французова. Редкое гостеприимство выделяло его среди художников. Кто только не пил чай в его мастерской! Сюда тянулись все, у кого было тяжело на душе. И своих учеников он учил гостеприимству. Однако Б. Французов стал тем, чем он стал, только с появлением у него дома в деревне. Именно тогда навыки мастерства, приобретённые им вследствие московских увлечений романтическим фотореализмом, соединились с сильнейшим, щемящим чувством боли за гибнущую русскую деревню, за Россию. В результате получилось то, что я бы назвал художественным открытием Б. Французова. Это появившаяся в его творчестве тема одиночества, заброшенности... Особое внимание Б. Французов уделял изображению неба, “горнего”, как он говорил. Б. Французов является первооткрывателем, “пер- вообъяснителем” нашей жизни в графике. Даже о малых явлениях он говорил как-то монументально. Его отличала всеобъемлемость в восприятии мира. И в этом было нечто от искусства Возрождения. Только там это связывалось с обилием и богатством, а здесь — с бедностью. И это тем значительнее, что во Владимире, в среде художников, где разговор традиционно шёл о цвете, красках, то есть о формальной стороне дела, вдруг речь зашла об идеях, о мировоззрении. Б. Французов не успел высказать всё. У него был большой потенциал видений, чувств. Он являл собой пример человека-созидателя, пример полной отдачи всех своих сил творчеству, всей своей жизни — высокому искусству.
Архимандрит Иннокентий (Яковлев)
Каждый раз, совершая литургию, я привычно произношу среди других имён имя раба Божия Бориса, не столько обращаясь мыслями к этому человеку, сколько напрягая своё молитвенное чувство... и эта связь не даёт мне представить Бориса Французова “мёртвым”, существующим вне моего бытия... Говорят: “У Господа все живы...” — это так... и живы, как я теперь понимаю, не делами рук своих, не какими-то приятными воспоминаниями о них, не силой характера или умом, а прежде всего тем внутренним, сокровенным чувством, которое несли в себе, чувством любви, сострадания и радости к миру. Этот “потаенный сердца человек” — безусловно, дар Божий, а ни в коем случае не плод какого-то профессионального умственного построения или просто труда, хотя бы и творческого. Последние дни Бориса Французова были тяжелы — он угасал, как свеча. Смотреть на это как другу было прискорбно. Но он умирал по-христиански, причащаясь Святых Христовых Тайн — и это может только радовать священника. По-художнически же он умирал героически: карандаш в прямом смысле выпал из его рук, и главная и страшная Тайна смерти буквально коснулась его последних произведений, иначе не назовёшь эти небольшие листы, сделан ные в реанимационном отделении больницы. Даже здесь он остался верен себе, стараясь заглянуть внутрь и увидеть то, что не видят другие... И вот снова и снова возвращаясь мыслями к этому человеку, вижу его в различных проявлениях и все яснее разграничиваю в нем внешнее и видимое от внутреннего, сокровенного. Вот Борис Французов в своей мастерской, наполненной густым папиросным дымом, в нарочито неряшливой обстановке, вечно в окружении вереницы людей. И тут, среди грубоватых, скажем прямо, манер, похожих порой на юродство, среди резко высказываемых мнений — умные и острые характеристики, чёткие определения и творческая мысль, всегда напряжённо созидающая. Кажется, рука его только между делом и как бы случайно прикасается к офортной доске, а наутро вдруг видишь новый лист, тончайший и нежный, словно дуновение... Кажется, что перед тобой нервный, своенравный, часто капризный человек, не терпящий возражений и живущий в каком-то сверхнапряжённом, изматывающем ритме... но за этим почти всегда ночь, проведённая в тихом, вдумчивом труде, в серьёзном и, уверен, духовном чтении. И вот видится другое: какая-то владимирская деревня, кажется, Мостцы; хлебное поле, за ним церковь, лесок на пригорке... а передо мной совершенно другой человек, с наполовину отсутствующим взглядом, с мягким голосом, с совершенно иной речью, ласковый, нежный в отношении ко всему окружающему, с бесконечным терпением и любовью к простым деревенским людям — и даже движения другие у этого “другого” человека, даже дышит он иначе — глубже, радостнее — и это тоже Французов... И этот же Борис — один из твердейших представителей мировоззренческой позиции “почвенничества”, успевший уже обдумать последнюю статью “Нашего современника”, человек, ясно и трезво представляющий себе Россию и русских, начиная со своей “малой Родины”, своего села Зауечье, и кончая Родиной большой, с её великой историей, литературой и философией. Сейчас принято говорить о нашем поколении 80-х как о поколении “периода застоя”. И действительно: у этого времени много дурных привычек, пустых затей и потерянных дней. Но это и время нашего пробуждения. Это время, в которое мы заново открыли для себя сначала бесценную русскую культуру. За этим горизонтом возник ещё более обширный: православное мировоззрение, питающее эту великую культуру. А дальше... дальше лежали бесконечные дали Веры Православной, до которой даже от православного мировоззрения ещё было неблизко... Мы все как бы подступили к дверям Храма, к воротам “Оптиной пустыни” — и буквально, и в более широком смысле; подошли к порогу своего спасения, принеся с собой кто что имел... Далее начинался трудный путь. Борис Французов принёс к этому порогу и положил у него многое... всё своё творчество, всю свою жизнь.
Впервые опубликовано в журнале «Наш современник» ← Вернуться к списку Оставить комментарий
|
115172, Москва, Крестьянская площадь, 10. Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru Телефон редакции: (495) 676-69-21 |