Культура

Автор «России и Европы»

Выдающийся мыслитель, естествоиспытатель, идеолог славянофильства Николай Яковлевич Данилевский родился 28 ноября 1822 года в селе Оберец Ливенского уезда Орловской губернии (ныне Измалковский район Липецкой области). Ливны и окрестности — родина многих и многих выдающихся людей России. Здесь, в отличие от других, более северных уездов, издавна жило много однодворцев, не испытавших крепостной зависимости, приученных к военному укладу жизни и постоянным опасностям. В душах этих сильных и трудолюбивых людей не было утрачено чувство достоинства, независимости, уважения к традициям и старине. В селе Козьмодемьяновском Ливенского уезда (ныне село Козьминка) родился Федор Васильевич Ростопчин (1763— 1826) — военный губернатор Москвы в 1812 году. Ростопчин в период правле­ния императора Павла I руководил Военной коллегией, внешнеполитическим ведомством и почтовым департаментом. Ростопчин вошел в историю как один из видных представителей русского консерватизма, публицист, автор патри­отических памфлетов и афиш 1812 года.

Ливны и Ливенский уезд — родина философа Сергия Булгакова, авиакон­структора Николая Поликарпова. Нельзя не назвать в этом ряду и Феофана Затворника (Говорова), который родился в селе Чернавке Елецкого уезда (30 верст от Ливен) в 1815 году, шесть лет учился в Ливенском духовном учи­лище, а затем в духовной семинарии в Орле.

Феномен русской провинции, столь щедрой на гигантов духа и интеллек­та, еще требует своего изучения. В. Г. Белинский пытался понять загадку глу­бинки, которая рождает неординарных людей: “Гении родятся сотнями толь­ко там, где, вследствие обстоятельств, царствует полное неведение того, что называется действительностью, где каждый собою меряет весь мир...”

Оберец был родовым имением матери Данилевского Дарьи Ивановны, урожденной Мишиной (1800—1852). Его отец — Яков Иванович Данилевский (1789—1856) закончил Московский университет, участвовал в Отечественной войне 1812 года. Молодым офицером он был участником заграничного похода в составе гусарского полка, получил ранение в “битве народов” под Лейпци­гом в 1813 году. На момент рождения Николая отец по-прежнему был военным (впоследствии дослужился до чина кавалерийского генерала) и служил в го­роде Ливны.

Так как отец часто менял места службы, дети Николай, Александр и Еле­на странствовали вместе с родителями. Можно представить, какими остались в памяти юного Николая Данилевского провинциальные Ливны. Уездный град в те годы насчитывал с полтысячи домов, среди которых было всего два-три десятка каменных. Проживало здесь не больше пяти тысяч жителей, многие из которых занимались оптовой торговлей сельскохозяйственной продукцией. Городок помещиков, купцов, мелких чиновников, отставных военных... Однако карьера отца не позволяла семье подолгу оставаться на одном месте. К тому же Я. И. Данилевский, увлеченный со студенческих лет наукой и литературой, способствовал развитию в сыне наклонностей к научному поиску. Николай был учеником частных пансионов в Москве, в Дерпте, в пятнадцать лет вла­дел английским, французским, немецким языками и латынью. С 1837 года учился в Царскосельском лицее. При Данилевском в лицее преподавали Шульгин, Георгиевский, Эбергард, помнившие юного Пушкина и делившиеся своими воспоминаниями о нем с новыми поколениями лицеистов.

Однако это было уже совсем не то учебное заведение, которое хорошо известно всем нам по ученической поре А. С. Пушкина. Уже не было лицей­ского братства, свободолюбивых идей. В николаевскую эпоху лицей обрел куда более консервативные черты. Поступивший сюда двумя годами позже Данилевского М. Е. Салтыков-Щедрин вспоминал: “В то время, и в особен­ности в нашем “заведении” вкус к мышлению был вещью очень мало поощ­ряемою. Высказывать его можно было только втихомолку и под страхом бо­лее или менее чувствительных наказаний”. По словам Салтыкова-Щедрина, все лицейское воспитание было направлено только к одной цели — “пригото­вить чиновника”.

Окончив лицей в декабре 1842 года, Николай Данилевский поступил на службу в канцелярию военного министерства, но мечтал учиться дальше. Тог­да же он определился вольнослушателем на естественное отделение физико­математического факультета Петербургского университета. Юный Николай Данилевский, по воспоминаниям друзей, “не имея ничего и ничего ниоткуда не получая”, в 1840-е годы жил исключительно на гонорары за свои публика­ции в журналах.

Университетские годы для Николая Данилевского стали временем искрен­ней дружбы с Петром Семеновым (будущим знаменитым географом и путеше­ственником П. П. Семеновым-Тян-Шанским) — юным самоучкой, приехавшим в Петербург из рязанской глуши. Близорукий и угловатый Петр, несмотря на отсутствие систематического начального образования, блестяще поступил в школу гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров. Он учился здесь не из-за любви к военному делу, а из-за того, что некому было оплатить его обучение в обычной гимназии. Любимым занятием Петра было наведываться по воскресеньям к старшему брату Николаю — однокашнику Николая Данилев­ского по лицею, а затем по университету. Оба Николая, став студентами, жи­ли в одной комнате на Васильевском острове. Вскоре перебрался к ним и Петр, окончивший в 1845 году военную школу. Он, как и Данилевский, начал ходить вольнослушателем на университетские лекции. Из мемуаров П. П. Се- менова-Тян-Шанского:

“Николай Яковлевич Данилевский, с которым так тесно были сплетены мои университетские годы, так как мы не только жили вместе, но и делили между собою все свои занятия, был в высшей степени оригинальной и сим­патичной личностью. Сын бойкого и типичного гусара, часто переменявшего, в особенности при командовании полком, а потом и в генеральском чине, ме­сто своего жительства, Данилевский был отдан своим отцом в ранние годы в очень хороший пансион в Дерпте и оттуда уже поступил в Царскосельский лицей, где в своем классе был самым талантливым и самым разносторонне образованным из лицейских воспитанников. После выпуска из Лицея он не удовольствовался полученным им образованием и захотел дополнить его уни­верситетским. В университетские годы произошла в нем резкая перемена: из человека консервативного направления и набожного он быстро перешел в крайнего либерала сороковых годов, причем увлекся социалистическими иде­ями и в особенности теорией Фурье. Данилевский обладал огромной эрудициею: перечитали мы с ним кроме книг, относившихся к нашей специально­сти — естествознанию, целую массу книг из области истории, социологии и политической экономии, между прочим все лучшие тогда исторические сочи­нения о французской революции и оригинальные изложения всех социалисти­ческих учений (Фурье, Сен-Симона, Овена и т. д.). <...>

Во время моей совместной жизни с Данилевским, после отъезда брата и дяди из Петербурга, круг нашего знакомства значительно расширился, глав­ным образом потому, что Данилевский, не имея никакого состояния, должен был обеспечивать свое существование литературным трудом и писал обшир­ные, очень дельные научные статьи в “Отечественных записках”. Это ввело его в знакомство не только с Краевским (редактором их), но и с многими дру­гими литературными деятелями и критиками — Белинским и Валерианом Май­ковым. Они оценили необыкновенно логичный ум Данилевского, его изуми­тельную диалектику и обширную, разностороннюю эрудицию”.

Действительно, Данилевский был одним из плодовитых публицистов сво­его времени — к примеру, в 1848 году “Отечественные записки” опубликова­ли три его критические статьи о только что вышедшей в русском переводе фундаментальной работе немецкого естествоиспытателя Александра Гум­больдта “Космос”.

Данилевский получил в университете степень кандидата в 1847 году, Петр Семенов, необычайно быстро освоивший курс наук, — уже в 1848-м. Магистранты настойчиво собирали материал для своих диссертаций. Семе­нов исследовал Тамбовскую, Воронежскую и другие губернии, на этой осно­ве написал и защитил диссертацию “Придонская флора”. Данилевский, по поручению Вольного экономического общества, занимался изучением гра­ниц чернозема в средней полосе России и флоры этих районов. Он написал диссертацию “Орловская флора”. Судьба рукописи до сих пор неизвестна, однако Данилевский остался в истории Орловского края одним из первых ис­следователей местной флоры. В 1840-е и 1850-е годы он подолгу гостил в се­ле Русский Брод (Лаврово) Ливенского уезда (ныне Верховский район Ор­ловской области) у своих друзей Лавровых, занимаясь здесь ботаническими и геологическими изысканиями.

Сестра Данилевского Елена училась в институте благородных девиц. Еле­на была знакома с вдовой бывшего сослуживца отца по ливенскому полку ге­нерала Беклемишева — Верой Николаевной (урожденной Лавровой). Е. Н. Беклемишева рано овдовела, прожив в браке со своим мужем Андреем Николаевичем Беклемишевым (1792—1840) всего шесть лет. Оставшись вдо­вой в 24 года (детей у них не было), Вера Николаевна поселилась у своего от­ца Николая Евгеньевича Лаврова в селе Русский Брод. Здесь и состоялось ее знакомство с Николаем Данилевским. Это произошло в 1844 году, когда Н. Я. Данилевский вместе с сестрой Еленой приехал погостить в Русский Брод. В последующие годы он проводил здесь летние месяцы (порой гостил по полугоду): занимался исследованием растений и древних окаменелостей, вел свои разнообразные геологические изыскания. Так случилось, что Нико­лай Яковлевич признался Вере Николаевне в своих чувствах лишь за несколь­ко дней до ареста... Это было знаменитое “Дело петрашевцев”.

 

Кружок петрашевцев

 

Истоки объединения молодежи вокруг Петрашевского коренятся, конечно же, в тех процессах, которые начались в России еще в период Александра I. Последние годы его правления носили отпечаток глубокого душевного разла­да: от нерешаемых проблем России царь спасался на европейских конгрес­сах, где монархи и дипломаты льстиво прославляли его как просвещенного и либерального правителя. Восстание декабристов дало мощный толчок духов­ному развитию российского общества и одновременно затормозило эволю­цию российского государства, потому что Николай I отдалил от власти ту часть дворянской верхушки, которая стремилась к переменам в российской жизни и укладе Российского государства.

В кружке Михаила Буташевича-Петрашевского (регулярные встречи уст­раивались по пятницам с весны 1846 года) активно обсуждали разнообразные общественные и политические темы: крестьянский вопрос, судоустройство, свобода печати, — словом, все то, что предвосхищало проблематику реформ 1860-х годов.

Из мемуаров П. П. Семенова-Тян-Шанского: “Кружок даже наших близ­ких знакомых был во время посещения нами университета не исключительно студенческий, а состоял из молодой, уже закончившей высшее образование интеллигенции того времени. К нему принадлежали не только некоторые мо­лодые ученые, но и начинавшие литературную деятельность молодые литера­торы, как, например, лицейские товарищи Данилевского: Салтыков (Щедрин) и Мей, Ф. М. Достоевский, Дм. В. Григорович, Ал. Ник. Плещеев, Аполлон и Валериан Майковы и др. Посещали мы друг друга не особенно часто, но глав­ным местом и временем нашего общения были определенные дни (пятницы), в которые мы собирались у одного из лицейских товарищей брата и Данилев­ского — Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского”.

Члены кружка были увлечены теориями Сен-Симона, Леру, Ламэнэ, Луи Блана, Кабэ. Особенно чтим был Шарль Фурье (Петрашевский иногда назы­вал себя фурьеристом). Можно предположить, что и Николай Данилевский имел высокий авторитет в кругу петрашевцев — ведь именно он читал здесь лекции об учении Фурье, о социальной гармонии, т. е. об идеальном обще­стве, где все люди счастливы, где нет антагонистических противоречий, по­литической борьбы, эксплуатации одного человека другим. Высшей целью он считал выведение формулы счастья, основанного на полном удовлетворении всех человеческих страстей: “Вывести человеческий строй из социального ха­оса, искоренить по всей земле нищету и преступления”.

Русских вольнодумцев привлекало в Фурье то, что он мыслил масштаб­но, обозначал глобальные тенденции. Фурье с яростью обличал: “Неукроти­мая ярость негров превратит вскоре Америку в обширное костехранилище и отомстит муками завоевателей за уничтоженные ими туземные расы. Торга­шеский дух открыл новые пути преступлению: с каждой войной он распрост­раняет распри по обоим полушариям и несет в глубь наших областей соблаз­ны корыстолюбия строя цивилизации; наши корабли обходят весь свет лишь для того, чтобы приобщить варваров и дикарей к нашим порокам и нашим не­истовствам”.

По мнению Фурье, глобализация в идеале должна была сопровождаться социальной гармонизацией, в процессе глобализации нации должны были получать все лучшее, а не худшее. С пафосом он предсказывал: “Мы станем свидетелями зрелища, которое можно видеть один только раз на каждой пла­нете: внезапный переход от бессвязности к социальной согласованности... установление различных проявлений единства по всему земному шару, как- то: единства языка, мер, типографских знаков и других средств сношений”.

Николай Данилевский, читая петрашевцам лекции об учении Фурье, был вынужден в мельчайших подробностях повторять описание идеального строя будущего и возможные пути перехода к нему. Из мемуаров П. П. Семенова- Тян-Шанского:

“Н. Я. Данилевский читал целый ряд рефератов о социализме и в особен­ности о фурьеризме, которым он чрезвычайно увлекался, и развивал свои идеи с необыкновенно увлекательной логикою. Достоевский читал отрывки из своих повестей “Бедные люди” и “Неточка Незванова” и высказывался стра­стно против злоупотреблений помещиками крепостным правом... Данилев­ский и я познакомились с двумя Достоевскими в то время, когда Федор Ми­хайлович сразу вошел в большую славу своим романом “Бедные люди”, но уже рассорился с Белинским и Тургеневым, совершенно оставил их литера­турный кружок и стал посещать чаще кружки Петрашевского и Дурова... Мы знали близко Достоевского в 1846—1849 годах, когда он часто приходил к нам и вел продолжительные разговоры с Данилевским”.

Увы, за происходящим в “противуправительственном обществе” уже дав­но пристально следили... В конце апреля 1849 года произошла серия арес­тов. В частности, Николай Данилевский в это время находился на научной практике в Тульской губернии, на Красивой Мече, где был арестован и до­ставлен в Петербург. Три месяца ему предстояло провести в Петропавловской крепости. На удивление, талантливый молодой лектор Данилевский сумел убедить следственную комиссию в том, что его увлечение системой Фурье но­сило чисто экономический, но никак не политический характер. Это в самом деле удивительно, так как Фурье однозначно указывал: “Вопросы социальной политики всегда будут неразрешимы, пока будет желание умозрительничать по поводу строя цивилизации”.

Действительно, нельзя было проповедовать учение Фурье и одновремен­но мириться с существующим строем. Однако Данилевский нашел такое объ­яснение, которое в значительной степени смягчило тяжесть его положения. Комиссия оправдала его, избрав в качестве меры лишь ссылку в Вологду.

 

Время странствий

 

Н. Я. Данилевский в Вологде служил чиновником особых поручений при губернаторе, изучал местную природу, написал ряд научных трудов, в том числе о климате губернии. Этот труд был отмечен премией Русского геогра­фического общества. Награда обнадеживала. Постепенно Данилевский пони­мал, что ссылка открыла какую-то новую страницу в его жизни. Не случайно Белинский восклицал в одном из своих очерков:

“Что бы ни делали в жизни молодые люди, оставляющие Москву или Пе­тербург, — они делают; москвичи же ограничиваются только беседами и спо­рами о том, что должно делать, беседами и спорами часто очень умными, но всегда решительно бесплодными... Молодые люди, если вовремя не выедут из Москвы, перестают подавать о себе какие-нибудь надежды, как люди, для которых прошла пора обещать, а пора исполнять еще не наступила”.

Вологда стала не только местом ссылки Данилевского. Сюда к нему при­ехала Вера Николаевна Беклемишева, в сентябре 1852 года состоялась их свадьба.

В 1853 году Данилевский был переведен в Самару в канцелярию губерна­тора на должность переводчика. Здесь Николая Яковлевича ждало колоссаль­ное потрясение — в июне 1853 года супруга Вера Николаевна умерла во время эпидемии холеры.

Данилевский писал своему приятелю вологодскому помещику А. П. Межакову: “10 июня в восьмом часу утра скончалась Вера Николаевна от холе­ры, принявшей такой скрытный и необыкновенный для этой болезни харак­тер, что ни она сама, ни мы, все окружающие, не могли даже предполагать в ней ничего опасного. Уверенности полной в смерти ее не имел я до самого последнего движения ее, так что даже не успел с ней вполне и окончательно проститься. Если Вы знали, как я ее любил, что 9 лет все мои чувства, мыс­ли и надежды относились к ней, имели ее как цель, и что я пользовался так долго ожидаемым счастьем только 9 месяцев, Вы поверите мне, что я остал­ся совершенно без цели в этой жизни. Ежели бы я говорил это в отчаянии, Вы по справедливости могли бы усомниться в истине моих слов, но я пишу их с полным хладнокровием и обдуманностью. По характеру я не способен к отча­янию и теперь, когда все прошло, скажу Вам искренне, что как любовь моя, так и горе мое при всей силе их — остались всегда сознательными и обдуман­ными. Поэтому прошедшее ручается у меня за будущее, да я и желаю, чтобы было так. Перенесенная мною потеря вполне показала тщету всего, кроме христианских убеждений, ибо они одни, когда все потеряно здесь, дают на­дежду на возвращение всего там в лучшем и совершеннейшем виде”.

Спасением от горя стало неожиданное для Данилевского предложение принять участие в научной работе. В статье “Литературная экспедиция” изве­стный писатель-этнограф С. В. Максимов рассказывал о том, как при содей­ствии великого князя Константина Николаевича было положено начало литера­турно-научной работе с целью изучения быта и занятий населения на окраинах страны. К участию в ней были привлечены Н. Я. Данилевский, А. Ф. Писем­ский, А. А. Потехин, А. Н. Островский и другие. Еще более масштабной бы­ла организованная Министерством государственных имуществ экспедиция под руководством натуралиста академика Карла Максимовича (Карла-Эрн­ста) Бэра (1792—1862), в которой Данилевский также принял участие.

Рыбные запасы Нижней Волги ошеломили экспедицию: один невод при­носил десятки, сотни пудов. Казалось, богатства Волги и Каспия неистощи­мы. Но экспедиция зорко отметила уменьшение количества рыбы в Средней Волге по сравнению с предыдущими годами, хищнические, недопустимые методы ее добычи. На рынках волжских городов появлялось все больше ма­ломерной рыбы...

А вот что писал Н. Я. Данилевский об уральском рыболовстве:

“Урал есть единственная в мире большая река, исключительно предназ­наченная для рыболовства, которому принесены в жертву все прочие услуги, оказываемые человеку текучими водами. На нем нет ни судоходства, ни спла­ва лесу, ни движимых водою мельниц... рыба находит в Урале до поры до времени полное приволье и совершенные тишину и покой. В море, против ус­тьев Урала, существует заповедное пространство, шириною верст в 80, на ко­тором никогда не ловят рыбы и где ей совершенно свободный ход”.

Период исследований совпал с Крымской войной, когда прекратился им­порт голландской сельди. Идеи использования некоторых видов промысловых рыб (в частности, астраханской сельди) не только для получения жира, но и для засола, а затем питания населения, имели важное значение для решения продовольственного вопроса в России.

Многолетними трудами экспедиций был собран материал, который стал основой для разработки российского законодательства о рыболовстве. Рабо­ты Данилевского были отмечены золотой медалью Русского географического общества...

В вологодском селе Никольском, в усадьбе рано ушедшего друга

А.        П. Межакова, Данилевский встретил его дочь Ольгу, которой вскоре сде­лал предложение. Ольга Александровна дала согласие, но было решено сыг­рать свадьбу после окончания очередной экспедиции на Север. Бракосочета­ние состоялось в октябре 1861 года. Вторая жена Данилевского была моложе его на 15 лет, у них родилось пятеро детей.

 

Жизнь в Крыму

 

Завершив многолетние путешествия, в 1864 году Данилевский поселился с семьей на Южном берегу Крыма, купил имение Мшатка у Фороса. Это были развалины особняка, сожженного в Крымскую войну, — зримое свидетельство грозных испытаний, с которыми столкнулась Россия. Руины Мшатки будто на­поминали о шаткости европейского устройства, предвещали грандиозную бу­рю в самом недалеком будущем...

Поражение в Крымской войне потрясло Российскую империю. И дело бы­ло даже не в чисто военном проигрыше. К противникам — Англии и Франции присоединились Австрия и Пруссия, что завершило политическую и военную изоляцию. Это столкновение с Европой сыграло роль звонка, означавшего, что Россия отстала от остального мира. Обострился “польский вопрос”. В самой России начались крестьянские восстания, поднял голову терроризм. Страна пе­реживала эпоху разброда, были утрачены привычные ценности и ориентиры.

В зарубежной прессе стали говорить, что Россия после подписания Па­рижского трактата “обиделась” на Европу, потеряла интерес к ее событиям, “ушла вглубь своих скифских степей” и не хочет (а заодно уже и не может!) деятельно участвовать в европейской политике: “Россия перестала быть час­тью Европы”. Определяющую роль в формировании нового внешнеполитиче­ского курса сыграл тогда князь А. М. Горчаков, назначенный главой русского МИД в апреле 1856 года. Именно он составил циркулярную депешу МИД во все российские посольства за рубежом. В ней были пророческие слова: “Рос­сию упрекают в том, что она изолируется и молчит перед лицом таких фактов, которые не гармонируют ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, что Россия сердится. Россия не сердится. Россия сосредотачивается”.

Немало повидавший и переживший Данилевский, обустраиваясь в Кры­му, думал уже не о себе, не о прежнем кружке пылких юношей, и даже не о своем поколении, которое готово было принять определение “потерянное”. Данилевский все больше задумывался над закономерностями социально-эко­номического развития.

В 1856 году он начал работу над книгой “Россия и Европа. Взгляд на куль­турно-историческое отношение Славянского мира к Германо-романскому”.

На изломе царствования Александра II в середине 1860-х годов ожида­ния, не нашедшие удовлетворения в пределах уходившей эпохи, оказались чрезвычайно сильны, а средств для их осуществления у самого общества бы­ло еще так мало! Масса идей не находила почвы для реализации, могла ос­таться только на страницах научных трактатов. Одной из таких новых идей был панславизм. Термин “панславизм” родился, как ни удивительно, не в России, а в правительственных кабинетах европейских столиц, его ввели в оборот в 1840-е годы буржуазно-националистические круги Австро-Венгрии и Герма­нии, видевшие в славянском движении угрозу своей стабильности. А Дани­левский в предпринятом исследовании выступал именно как идеолог славя­нофильства и панславизма.

Первое отдельное издание книги “Россия и Европа” вышло в 1871 году. Ее автора в первых же откликах начали огульно обвинять в том, что он “оправды­вает самодержавный шовинизм и политику национальной вражды”. Данилев­ский получил ярлык пророка “роковой смертельной борьбы России со всем западом, т. е. со всем образованным миром”.

Еще одним предметом занятий Данилевского стал “Опыт областного ве­ликорусского словаря”. Данилевский также оставил ощутимый след в истории отечественной биологии и географии, климатологии, статистики, политичес­кой экономии, статистики, написал несколько статей о русской географичес­кой терминологии.

Данилевский был истинным тружеником, одним из самых заметных пред­ставителей нарождавшейся русской интеллигенции. Увы, его жизнь в Крыму не изобиловала заметными событиями. В орловской книге конца XIX века до­велось прочесть пространную сентенцию о провинциальных интеллигентах. Основой для нее вполне могла послужить и деятельность Данилевского:

“При скромной обстановке жизни, при полной невзыскательности в жела­ниях и стремлениях, у них сохраняется неослабеваемая любознательность ко всему, что может и должно интересовать образованного человека. Начитан­ность и знакомство с тою или другою отраслью человеческих знаний иной раз бывает у них поразительная. Нередко их скромными именами украшаются страницы толстых ежемесячных журналов, иногда они дарят и более капиталь­ными произведениями ученую литературу. Живавший в провинции не мог не встречать этих милейших людей и не пользоваться их умною, простою и не претендательною беседою. Сколько нового внесено этими тружениками в об­ласть научную, сколько новых и важных документов ими напечатано, сколько возбуждено стремлений по охранению родной старины, сколько вызвано вни­мания к вопросам историческим, экономическим и т. д. Бескорыстные их ра­боты заключают в себе то чарующее, что не только самих работников подни­мает из области мелких матерьяльных интересов в высокие области мысли и анализа, но вместе с ними поднимается и общество, среди которого они ра­ботают и действуют, внимающие им, смотрящие на воздвигаемое ими дело, тем самым, незаметно для себя, вместе с ними подымаются и движутся впе­ред...”.

Умер Николай Яковлевич Данилевский от болезни сердца 7 ноября 1885 года на озере Гохчу по дороге в Тифлис, где был в командировке. Ко­ротко и сердечно сказал о своем друге Н. Н. Страхов в июне 1886 года: “Жизнь эта была очень трудная, очень полезная, очень счастливая и очень скромная”.

Похоронен Н. Я. Данилевский в Мшатке в Крыму. Его сторонники, нема­ло способствовавшие внешнему успеху книги “Россия и Европа”, практичес­ки ничего не сделали для внутреннего развития и разработки исторических взглядов своего кумира. С 1895-го по 1991 год произведения Данилевского в России не переиздавались.

 

Главная книга жизни

 

Н. Я. Данилевский начал работу над книгой “Россия и Европа” в 1865 го­ду, а четыре года спустя глава за главой она стала публиковаться в журнале “Заря”. Уже сами названия глав не могли не вызвать интереса читателей, ведь речь шла о давних проблемах взаимоотношений России и остального ми­ра. Стоит перечислить только заголовки (“Почему Европа враждебна Рос­сии?”, “Гниет ли Запад?”, “Различия в психическом строе”, “Европейнича- нье — болезнь русской жизни”), и станет понятно, какой резонанс вызвали поставленные Данилевским вопросы.

Данилевский заставлял читателя-обывателя задуматься, чтобы вырваться из плена обыденных стереотипов и представлений. Почему, например, Евро­па почти ничего не знает о современной России? Автор откровенно отвечал на этот вопрос:

“В моде у нас относить все к незнанию Европы, к ее невежеству относи­тельно России. Наша пресса молчит, или, по крайней мере, до недавнего времени молчала, а враги на нас клевещут. Где же бедной Европе узнать ис­тину? Она отуманена, сбита с толку... Почему же Европа, которая все знает от санскритского языка до ирокезских наречий, от законов движения сложных систем звезд до строения микроскопических организмов, не знает одной только России?.. Смешны эти оправдания мудрой, как змий, Европы — ее не­знанием, наивностью и легковерием, точно будто об институтке дело идет. Европа не знает, потому что не хочет знать, или, лучше сказать, знает так, как знать хочет... Смешны эти ухаживания за иностранцами с целью показать им Русь лицом, а через их посредство просветить и заставить прозреть за­блуждающееся и ослепленное общественное мнение Европы... Нечего сни­мать бельмо тому, кто имеет очи и не видит; нечего лечить от глухоты того, кто имеет уши и не слышит. Просвещение общественного мнения... может быть очень полезно... но только не для Европы, а для самих нас, русских, ко­торые даже на самих себя привыкли смотреть чужими глазами, для наших единомышленников. Для Европы это будет напрасный труд: она и сама без нашей помощи узнает, что захочет, и если захочет узнать”.

Для тех, кто был все-таки не согласен с авторской трактовкой отношения ос­тального мира к России, Данилевский приберег своеобразную аргументацию:

“Прочтите отзывы путешественников о России, пользующихся очень боль­шою популярностью за границей, вы увидите симпатию... к кому угодно, только не к русскому народу... Прочтите статьи о России в европейских газе­тах, в которых выражаются мнения и страсти просвещенной части публики, наконец, проследите отношение европейских правительств к России. Вы уви­дите, что во всех этих разнообразных сферах господствует один и тот же дух неприязни, принимающий, смотря по обстоятельствам, форму недоверчиво­сти, злорадства, ненависти или презрения”.

Надо принять логику того, что Данилевский делает здесь горькое призна­ние существующих фактов, признание, которое было бы не под силу иному исследователю или публицисту. Данилевский был убежден, что не существу­ет единой нити общественного прогресса, и не чуждался самых резких оценок происходящего:

“Дело в том, что Европа не признает нас своими. Она видит в России и в славянах вообще нечто ей чуждое, а вместе с тем такое, что не может служить для нее простым материалом, из которого она могла бы извлекать свои выго­ды... Материалом, который можно формировать и обделывать по образу и по­добию своему... Как ни рыхл и ни мягок оказался верхний, наружный слой, все же Европа понимает или, точнее сказать, инстинктивно чувствует, что под этой поверхностью лежит крепкое, твердое ядро, которое не растолочь, не размолоть, не растворить, — которое, следовательно, нельзя будет себе асси­милировать, претворить в свою кровь и плоть, — которое имеет и силу, и при­тязание жить своею независимою, самобытною жизнью. Гордой, и справедли­во гордой, своими заслугами Европе трудно, — чтобы не сказать невозможно — перенести это. Итак, во что бы то ни стало... надо не дать этому ядру еще бо­лее окрепнуть и разрастись, пустить корни и ветви вглубь и вширь... Тут ли еще думать о беспристрастии, о справедливости... Как дозволить распростра­ниться влиянию чуждого, враждебного, варварского мира... Вот единственное удовлетворительное объяснение той двойственной меры и весов, которыми от­меривает и отвешивает Европа, когда дело идет о России (и не только о Рос­сии, но вообще о славянах) — и когда оно идет о других странах и народах”.

Развивая свою аргументацию для доказательства главного вывода (“При­надлежит ли в этом смысле Россия к Европе? К сожалению или к удовольствию, к счастью или к несчастью — нет, не принадлежит”), Данилевский прибегал к самым разным доводам — из сферы биологии, антропологии, архитектуры. Итог рассуждений однозначен: “Европа есть поприще германо-романской ци­вилизации... Причина явления (враждебности к России. — А. К.)... лежит в неизведанных глубинах тех племенных симпатий и антипатий, которые состав­ляют как бы исторический инстинкт народов, ведущий их (помимо, хотя и не против их воли и сознания) к неведомой для них цели...”.

В чем же Данилевский видел главное отличие Европы от России? Рассма­тривая историю континента, особенно историю религий, он с уверенностью ут­верждал о том, что коренная черта европейского характера — насильствен- ность, которая “есть не что иное, как чрезмерно развитое чувство личности, индивидуальности, по которому человек, им обладающий, ставит свой образ мыслей, свой интерес так высоко, что всякий иной образ мыслей, всякий иной интерес необходимо должен ему уступить. Такой склад ума, чувства и воли ве­дет в политике и общественной жизни, смотря по обстоятельствам, к аристо­кратизму, к угнетению народностей или к безграничной ничем не умиряемой свободе; в религии — к нетерпимости или к отвержению всякого авторитета... Если не общий дух насильственности германо-романских народов, откуда взя­лись бы рыцарские ордена, несшие насильственную проповедь к Литве, к ла­тышам и эстам и закрепостившие себе имущество и личность этих народов?.. Откуда навербовала бы Екатерина Медичи убийц Варфоломеевской ночи?.. Не устающая действовать гильотина... внешние войны, которыми с мечом в ру­ках проповедовались равенство, братство и свобода... Что же это такое, как не нетерпимость, не насильственное навязывание своих идей и интересов во что бы то ни стало?.. Но и революционный дух улегается, политический инте­рес отступает на второй план, хотя и не на столь далекий, как религия, и сно­ва первую роль играют интересы материального свойства, интересы торговли и промышленности. Это интересы по самому существу своему личные и не до­пускают, казалось бы, насильственности в своем применении. И однако же, и европейская торговля, эта мирная проводница цивилизации, представляет со­бой уже в наш просвещенный и гуманный век пример насильственности”.

Подытоживая различные суждения и оценки фактов, Данилевский пыта­ется сформулировать собственные законы исторического развития. По его убеждению, они таковы:

“Закон 1. Всякое племя или семейство народов... составляет самобыт­ный культурно-исторический тип, если оно вообще по своим духовным задат­кам способно к историческому развитию и вышло уже из младенчества.

Закон 2. Дабы цивилизация, свойственная самобытному культурно-исто­рическому типу, могла зародиться и развиваться, необходимо, чтобы наро­ды, к нему принадлежащие, пользовались политической независимостью.

Закон 3. Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа...

Закон 4. Цивилизация, свойственная каждому культурно-историческому типу, только тогда достигает полноты, разнообразия и богатства, когда раз­нообразны этнографические элементы, его составляющие, — когда они, не будучи поглощены одним политическим целым, пользуясь независимостью, составляют федерацию или политическую систему государств.

Закон 5. Ход развития культурно-исторических типов всего ближе упо­добляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период рос­та бывает неопределенно продолжителен, но период цветения и плодоноше­ния — относительно краток и истощает раз навсегда их жизненную силу”.

Данилевский особо подчеркивал значение единства традиций, быта, со­циально-экономического уклада, языка, национального самосознания и пат­риотизма для существования нации и типа в целом. Примечательно, что если славянофилы утверждали, что русский народ имеет всемирно-историческое призвание, как истинный носитель всечеловеческого окончательного просве­щения, то Данилевский, напротив, считал Россию и славянство лишь особым культурно-историческим типом, однако наиболее широким и полным. Вообще он признавал четыре разряда культурно-исторической деятельности: деятель­ность религиозная, деятельность собственно культурная, политическая и соци­ально-экономическая. По его мнению, иные исторические типы сосредотачива­ли свои силы на одной из указанных сфер деятельности (евреи — на религии, греки — на культуре). И только России и славянству удалось равномерно раз­вить все четыре сферы и осуществить полную “четырехосновную” культуру.

Обратим внимание именно на эти два не случайно упоминаемых в книге народа — евреев и греков. Чтобы русский народ не разделил судьбу исчез­нувших цивилизаций, не остался на обочине мирового процесса, Данилев­ский выступил с жестким предостережением: “Иссякает творческая деятель­ность в народах известного типа: они или успокаиваются на достигнутом ими, считая завет старины вечным идеалом для будущего, и дряхлеют в апатии са­модовольства... или достигают до неразрешимых с их точки зрения антино­мий, противоречий, доказывающих, что их идеал... был неполон, односторо- нен, ошибочен, или что неблагоприятные внешние обстоятельства отклонили его развитие от прямого пути, — в этом случае наступает разочарование, и на­роды впадают в апатию отчаяния”.

Созвучна мыслям Данилевского и более поздняя концепция русского фи­лософа анархиста П. А. Кропоткина. В своей фундаментальной работе “Со­временная наука и анархия” (1913) он подчеркивал, что “история не представ­ляет одной, непрерывной линии развития. По временам развитие останавли­валось в одной части света, а затем возобновлялось в другой. Египет, Азия, берега Средиземного моря, Центральная Европа поочередно перебывали очагами исторического развития. И каждый раз развитие начиналось с перво­бытного племени; затем оно переходило к сельской общине, затем наступал период государства, во время которого развитие продолжалось некоторое время, но затем вскоре замирало”. Такова была история, по мнению Кропот­кина, Палестины, Древней Греции, Древнего Рима и ряда других стран. Что­бы избежать фатальной смерти, которая постигла все древние государства, по мнению Кропоткина, надо было до основания разрушить современное го­сударство и построить новое общество, “общество на свободном, противого­сударственном фундаменте”.

В сравнении с Кропоткиным Данилевского нельзя назвать историческим пессимистом. Автор “России и Европы” был далек от огульного охаивания всего западного, более того, он допускал возможность того, что в будущем враждебность Европы к независимому самобытному славянству прекратится, но это произойдет не раньше, чем она убедится в неодолимости появившей­ся на Востоке новой миродержавной силы — Всеславянского союза. По мыс­ли Данилевского, Всеславянский союз необходим как гарант сохранения все­мирного равновесия. Предрекая России возможные риски и опасности, он с оптимизмом смотрел в будущее:

“Будучи чужда европейскому миру по своему внутреннему складу, буду­чи, кроме того, слишком сильна и могущественна, чтобы занимать место од­ного из членов европейской семьи, быть одною из великих европейских дер­жав, — Россия не иначе может занять достойное себя и Славянства место в истории, как став главою особой, самостоятельной политической системы го­сударств и служа противувесом Европе во всей ее общности и целости. Вот выгоды, польза, смысл Всеславянского союза по отношению к России”.

Данилевский был убежден: идея Славянства должна быть для славян выс­шей идеей — выше свободы, науки и т. д. Только Всеславянский Союз мог быть гарантом будущего развития страны. Многие современники (в том чис­ле П. Н. Милюков) отмечали, что деятелей общественного движения в России привлекал в первую очередь предложенный Данилевским проект всеславян­ской федерации, позволявший ненасильственным путем объединить не толь­ко православных, но и славян-католиков, славян-протестантов. План феде­рации по Данилевскому был популярен в литературно-политических кружках Киева, Богемии и Хорватии.

Немалый интерес заслуживает трактовка Данилевским специфики русско­го патриотизма, его обусловленности. Еще задолго до Данилевского Готлиб Фабер (1766—1847), служивший в Министерстве иностранных дел России и из­дававший газету в Петербурге, обратил внимание на то, что “русская любовь к родине не похожа ни на какую другую. Она чужда всякой рассудочности... Это не расчет, это ощущение, и это ощущение — молния. Бороться и все при­нести в жертву, огнем и мечом: вот в чем сила этой молнии. Вступать в сдел­ку с неприятелем — такая мысль не вмещается в русской голове. Никакое при­мирение невозможно, ни о каком сближении не хотят и слышать... Русский человек еще недалек от первобытного состояния”.

И поддерживая эту мысль, и споря с ней (как было разделить тезис о пер­вобытности русских?!), Данилевский выводил суть русского патриотизма из своей теории культурно-исторических типов:

“Чисто политический патриотизм возможен для Франции, Англии, Ита­лии, но невозможен для России, потому что Россия и эти страны — единицы неодинакового порядка. Они суть только политические единицы, составляю­щие части другой высшей культурно-исторической единицы — Европы, к ко­торой Россия не принадлежит”.

Данилевский предупреждал читателей в том, что борьба России с Евро­пой неизбежна. Исходя из этого, он обосновал ряд принципов государствен­ной стратегии:

—                      стремление России разрешить свои проблемы с помощью Европы бес­перспективно;

—                      для сохранения своей политической и духовной независимости Россия должна как можно быстрее освободиться от “добровольно наложенных на се­бя пут и цепей”;

— руководящим принципом, способным обеспечить успех политики России, должен стать русско-славянский эгоизм, что позволит ей выйти из европейской политической системы с твердым сознанием своей политической линии.

Данилевский был твердо убежден в том, что Россия в разные исторические эпохи добивается наибольших успехов на международной арене только тогда, когда в центре российской политики стоят русские интересы. Когда же она на­чинает отстаивать “общеевропейские интересы”, все ее прежние успехи обра­щаются против нее же и “заставляют истекать кровью ее собственное тело”.

Здесь уместно вспомнить о земляке Данилевского, руководителе внешне­политического ведомства России на рубеже ХУШ—Х1Х веков Ф. В. Ростопчи­не. Он был сторонником активной внешней политики России, причем такой политики, которая была бы ориентирована не на скромное участие в европей­ских делах, а на доминирование Российской державы. Ростопчин выступал за приобретение Россией статуса супердержавы, которая будет смело диктовать свою волю другим народам.

Вслед за Ростопчиным Данилевский повторяет сентенцию о вреде подра­жания Западу, более того, целую главу посвящает этой теме и озаглавливает “Европейничанье — болезнь русской жизни”. Порой чувство меры изменяет Данилевскому, например, он на славянофильский манер высказывается об “уродливости европейской одежды”. В целом же вполне обстоятельна мысль Данилевского о том, что европейничанье губительно для России: “Поэтому ложная политика угодливости перед Европой, жертвование ей своими интере­сами, принимание ее интересов за что-то высшее, требующее большего вни­мания и уважения, чем наши собственные русские интересы, политика, кото­рая обратилась в систему, в традицию, в неискоренимый предрассудок..., несравненно опаснее, несравненно оскорбительнее, чем неверный политиче­ский расчет... Такая политическая система свидетельствует не о сомнениях в силах и средствах... не об ошибочной оценке нашего положения в настоящий момент, а о сомнении в смысле, цели, значении самого исторического бытия России... С такими сомнениями в сердце исторически жить невозможно!” (статья “Россия и Восточный вопрос”).

Касаясь переклички взглядов Ростопчина и Данилевского, при всей их схожести, необходимо отметить и целый ряд отличий, обусловленных тем, что две эти фигуры принадлежали разным эпохам. В отличие от Ростопчина Да­нилевский был убежденным противником крепостного права: “Одним осво­бождением крестьян силы России увеличились и в материальном и в нравст­венном отношении до неисчислимых размеров”. Он высоко ставил потенциал освобожденного от крепостной зависимости русского народа: “По отношению к силе и могуществу государства, по способности жертвовать ему всеми лич­ными благами, и по отношению к пользованию государственною и граждан­скою свободою — русский народ одарен замечательным политическим смыс­лом”.

В то же время Данилевский, как и Ростопчин, был монархистом, считав­шим самодержавие единственно возможной формой государственного уст­ройства России. По его мнению, самодержавный характер Русского государ­ства — это данность всей русской истории. Однако в триаде С. С. Уварова Да­нилевский, как и другие панслависты, отодвигал самодержавие на последнее место, главным же в его стратегии развития становилась народность: “Народ­ность, православие, самодержавие”.

 

Данилевский в оценках писателей, историков и философов

 

Книга Н. Я. Данилевского появилась в самый момент рождения “Бесов” Ф. М. Достоевского. Горечь колоссального военного поражения в Крымской войне, сознание национального унижения, ощущение глубокого разочарова­ния европейской политикой заставила крупнейших мыслителей России заду­маться над вопросом “Европа ли Россия?”. Искал на него ответ и Ф. М. До­стоевский.

В феврале 1868 года А. Н. Майков написал Достоевскому о новом знаком­це — Н. Я. Данилевском: “С четырех коротких фраз мы поняли друг друга. Этот Данилевский — бесподобная голова. Он написал книгу листов в 25 под заглавием “Россия и Европа”: тут и история, начиная с арийцев, и этногра­фия, и политика, и восточный вопрос. Представьте себе: методы естествен­ных наук, приложенные к истории, — прелесть что такое! Это будет капиталь­ное явление... Будет печататься по частям... Светлая голова, развившаяся в странствиях по России и окрепшая в науке”.

Достоевский тотчас же ответил (письмо из Женевы от 2 марта 1868 года): “Ведь это тот Данилевский, бывший фурьерист, по нашему делу? Да, это сильная голова”. В ноябре этого же года Н. Н. Страхов, сообщая Достоевско­му об организации журнала “Заря”, подчеркивал, что он запланировал ряд капитальных статей Данилевского: “Он теперь действительный статский со­ветник и в первый раз выступает на поприще литературы с рядом статей “Рос­сия и Европа”. Это целое учение, славянофильство в более определенных и ясных чертах”.

Достоевский писал Майкову 11 декабря 1868 года: “Порадовало меня, между прочим, известие о статье Данилевского, “Европа и Россия”, о кото­рой Николай Николаевич пишет как о капитальной статье. Признаюсь Вам, что о Данилевском я с самого 49-го года ничего не слыхал, но иногда думал о нем. Я припоминал, какой это был отчаянный фурьерист. И вот из фурьерис­та обратиться к России, стать опять русским и возлюбить свою почву и сущ­ность! Вот по чему узнается русский человек!”

Когда первые части работы Данилевского, опубликованные в “Заре”, бы­ли прочитаны Достоевским, тот из Флоренции написал редактору журнала Н. Н. Страхову: “Статья Данилевского, в моих глазах, становится все более и более важною и капитальною. Да ведь это — будущая настольная книга всех русских надолго; и как много способствует тому язык и ясность его, популяр­ность его, несмотря на строго научный прием... Она до того совпала с мои­ми собственными выводами и убеждениями, что я даже изумляюсь, на иных страницах, сходству выводов; многие из моих мыслей я давно, уже два года записываю, именно готовя статью, с точно такою мыслию и выводами. Како­во же радостное изумление мое, когда встречаю теперь почти то же самое, что я жаждал осуществить в будущем, — уже осуществленным — стройно, гар­монически, с необыкновенной силой логики и с тою степенью научного при­ема, которую я, несмотря на все усилия мои, не мог осуществить никогда. Я до того жажду продолжения этой статьи, что каждый день бегаю на почту и высчитываю все вероятности скорейшего получения “Зари”... Потому еще жажду читать эту статью, что сомневаюсь несколько, и со страхом, об оконча­тельном выводе; я все еще не уверен, что Данилевский укажет в полной силе окончательную сущность русского призвания, которая состоит в разоблачении перед миром русского Христа, миру неведомого и которого начало заключает­ся в нашем родном православии. Поэтому, в этом вся сущность нашего буду­щего цивилизаторства и воскрешения хотя бы всей Европы и вся сущность на­шего могучего будущего бытия”.

Однако многие страницы “Дневника писателя” за 1876—1877 годы — это спор с Данилевским, причем довольно активная полемика (например, в ноя­бре 1877 года, в главе “Толки о мире”: Достоевский считал, что завоеванный в будущем Константинополь должен принадлежать только России, а не союзу славянских народов, как предлагал Данилевский).

Наиболее активным и системным критиком работ Данилевского стал фи­лософ В. С. Соловьев (1853—1900). Это особенно проявилось в связи с тем, что после смерти Данилевского вопрос об отношении общечеловеческого к народному стал стержневым пунктом полемики, которая в течение ряда лет велась на страницах “Вестника Европы” и “Русского вестника” между В. С. Соловьевым и Н. Н. Страховым, горячим сторонником Данилевского. Оценка Соловьевым значения наследия Данилевского была неоднозначной. Эмоциональный Соловьев мог назвать книгу “Россия и Европа” “кораном всех мерзавцев и глупцов, хотящих погубить Россию и уготовить путь грядущему антихристу”. В другом случае звучали и более умеренные оценки: “Занимаю­щие значительную часть книги Данилевского мысли об упадке Европы и об от­личительных особенностях России (православие, община и т. д.) вообще не представляют ничего нового по сравнению с тем, что было высказано преж­ними славянофилами”.

Корень противоречия заключался в том, что В. С. Соловьев был убежден­ным противником теории культурно-исторических типов, которая, по его мне­нию, “идет вразрез с общим направлением всемирно-исторического процес­са, состоящего в последовательном возрастании (экстенсивном и интенсив­ном) реальной (хотя наполовину безотчетной и невольной) солидарности между всеми частями человеческого рода. Все эти части в настоящее время, несмотря на вражду национальную, религиозную и сословную, живут одною общею жизнью, в силу той фактической неустранимой связи, которая выра­жается, во-первых, в знании их друг о друге, какого не было в древности и в средние века, во-вторых, в непрерывных сношениях политических, научных, торговых, и, наконец, в том невольном экономическом взаимодействии, бла­годаря которому какой-нибудь промышленный кризис в Соединенных Штатах немедленно отражается в Манчестере и Калькутте, в Москве и в Египте”.

Однако в целом критика Соловьева не носила пренебрежительного или уничижительного характера. Более того, он подчеркивал, что “независимо от оценки его историко-публицистического труда, должно признать в Данилев­ском человека самостоятельно мыслившего, сильно убежденного, прямодуш­ного в выражении своих мыслей и имеющего скромные, но бесспорные за­слуги в области естествознания и народного хозяйства”.

Достаточно пристальное внимание работе Данилевского уделил извест­ный русский историк П. Н. Милюков. В частности, Милюков критиковал фи­лософию истории Данилевского в статье “Разложение славянофильства” в сборнике “Из истории русской интеллигенции” (СПб., 1902). В фундамен­тальном труде “Очерки по истории русской культуры” он называл Данилевско­го националистом, эпигоном славянофилов, автором славянофильского “евангелия”. Милюков считал Данилевского прямым продолжателем славя­нофилов и книгу “Россия и Европа” назвал попыткой “вновь обосновать сла­вянофильскую теорию на данных естествознания, после того как обветшал философский фундамент, на котором это учение сложилось. Освободившая славянство “от всемирной миссии” и превратившая его в абсолютно замкну­тый в себе “культурно-исторический тип”, неподвижный и неизменяемый как типы естествознания (Данилевский — противник дарвинизма), — теория Н. Я. Данилевского как нельзя более подходила к узкому национализму эпо­хи славянофильства <...> славянофильская формула находила полное приме­нение к политике борьбы против высших сословий во имя крестьянских инте­ресов, которой стало держаться правительство на окраинах”.

Философ К. Н. Леонтьев (1831—1891) считал Данилевского одним из сво­их учителей и разделял точку зрения о том, что Россия является особым куль­турно-государственным миром, что российская цивилизация заменит собой цивилизацию европейскую, западную в ее всемирно-исторической роли. К. Н. Леонтьев — автор статьи “В. С. Соловьев против Данилевского” (1888). Вслед за Данилевским Леонтьев подчеркивал, что решение восточного вопро­са для будущего России имеет первостепенное значение, так как “даст нам... тот выход из нашего нравственного и экономического расстройства, который мы напрасно будем искать в одних лишь внутренних переменах”.

Н. Н. Страхов писал о книге “Россия и Европа”: “Главная мысль Данилев­ского чрезвычайно оригинальна, чрезвычайно интересна. Он дал новую фор­мулу для построения истории, формулу гораздо более широкую, чем прежние, и потому, без всякого сомнения, более справедливую, более научную, более свободную уловить действительность предмета, чем прежние формулы. Имен­но он отверг единую нить в развитии человечества, ту мысль, что история есть прогресс некоторого общего разума, некоторой общей цивилизации”.

Разработанная Данилевским теория культурно-исторических типов (циви­лизаций) опередила на десятилетия аналогичные концепции О. Шпенглера и А. Тойнби, которые оказали значительное влияние на развитие западной соци­ологии. Ведь именно Данилевский за полвека до О. Шпенглера (“Закат Евро­пы”) предсказал глубокий кризис европейской цивилизации. О. Шпенглера, А. Тойнби, Ф. Нортропа, А. Шубарта и П. А. Сорокина объединило с Данилев­ским критическое отношение к европоцентристской, однолинейной схеме об­щественного прогресса.

В.        В. Розанов в одной из своих статей 1918 года, назвав десяток фами­лий деятелей славянофильского направления, в том числе и Данилевского, восклицал:

“Были и праведники... предупреждавшие... Но они все были бессильны. Они звонили в колокольчики, когда в стране шумел набат. Никто их не услы­шал, никто на них не обратил внимания. Когда уже все крушилось, пирамида падала, царство падало, когда поднялась Цусима одного дня, о всех этих предупреждавших... даже не вспоминали, даже не назвали ни разу их имен”.

Поразительно, но предостережения Данилевского действительно не были услышаны. Российские философы конца XIX — начала XX века дали Н. Я. Да­нилевскому обидное прозвище “зоолог в славянофильстве”. После Октябрь­ской революции официальная наука высказывалась в его адрес скупо и край­не резко: “теоретик русского национализма” (Малая советская энциклопедия, 1929), “глава поздних славянофилов-”почвенников” <...> По политическим взглядам Данилевский — националист, апологет политики царизма” (Фило­софская энциклопедия, 1960), “идеи Данилевского оправдывали великодер­жавно-шовинистические устремления царизма” (Большой энциклопедический словарь, 1980).

В свете событий истории России предостережения Данилевского о недо­пустимости жертвовать народными интересами во имя абстрактных целей ложно понимаемого “прогресса”, об опасности денационализации культуры и ныне звучат более чем актуально. Россия, заплатившая за “реформы” колос­сальную цену, нуждается сегодня в консерваторах и консерватизме, который в других странах все больше становится амортизатором, регулирующим сте­пень давления перемен на наиболее уязвимые общественные слои. Ценност­ный консерватизм предоставляет гражданам страны роскошь иметь мораль­ные ценности и исторические традиции.

Благодаря отказу от выдвижения всеобщих моделей политического уст­ройства, опоре на многообразие политических, религиозных, исторических традиций народа, консерватизм сыграл и ныне может играть роль привлека­тельной мировоззренческой ориентации для политиков, способных сочетать здравомыслие и рассудительность с творческой энергией.

Избитая истина: разрушать имеет право только тот, кто знает, как надо строить, и умеет строить. В такой обширной стране, как Россия, необходимо создать не только единую торгово-промышленную стратегию для всемерного повышения производительности русского капитала. Жизненно необходимы новый механизм общественно-государственного взаимодействия, а также но­вая культура геоэкономического наступления (вспомним идеи консерваторов о Всеславянской федерации, о русском влиянии и т. д.).

Идеал общественного устройства в русской философии — создание такой человеческой общности, где личность не подавляется обществом, но и по­следнее, в свою очередь, не страдает от эксцессов личного произвола. Нико­лай Данилевский оставил потомкам интеллектуальную основу для того, чтобы с учетом конструктивных идей и концепций выстроить жизнеспособную стра­тегию движения России в общемировом процессе развития.

 

Алексей Кондратенко

 

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

← Вернуться к списку