Культура

«Образованные» дети

Владимир Педченко

 

Интеллигенция в современной прозе и критике

 

Отношение к интеллигенции в исторической русской мысли всегда было неоднозначным, имеющим почти прямо противоположные выводы и суждения. Об антагонистичности интеллигентского космополитического и русского почвенного сознания в разное время писали Ф.М. Достоевский (в частности, в «Зимних заметках о летних впечатлениях»), В.В. Розанов, И.Л. Солоневич.

В конце XX века этот вопрос обострился донельзя. В.Г. Распутин в статье «Из огня да в полымя. Интеллигенция и патриотизм» (1990), заочно оспаривая «аксиомы» противников патриотического мировоззрения — Б. Окуджавы, Ю. Черниченко, Ан. Стреляного, и опираясь на конкретные цитаты из Г. Федотова (используемого его оппонентами в качестве ссылок на авторитет), называет основные и вневременные свойства данной части общества: неприятие патриотизма и тяга к саморазрушению. Рассматривая историю ее зарождения со времен Петра I до текущих дней, писатель акцентирует внимание на том, что данная нестабильная прослойка, качественно не меняясь в лучшую сторону, обрастала новыми, как одиозными, так и возвеличивающими саму себя прозвищами: от образованщины до элиты.

Помимо Распутина, проблема интеллигенции всплывала не только в среде русских, но и в кругах амбивалентно русских писателей. В конце 1980-х годов у многих советских критиков консервативного направления можно встретить идентичные по отношению друг к другу попытки найти в современной литературе пути сближения народа и интеллигенции, заметно терявшей к тому времени даже внешний вид силы, способной кардинальным образом влиять на ум и настроение общества. Это стремление исследователей видно как в рецензиях на отдельные современные произведения, так и в статьях, посвященных итогам очередного минувшего литературного года.

О роли советско-русской интеллигенции в повести В.Г. Галактионовой «Спящие от печали», представленной образами учительницы Тарасевны и старого поэта Бухмина, я уже высказывался ранее («Подъём», 2010, № 8). Важность этого вопроса в прозе писательницы отмечали и рецензенты уже ее раннего творчества.

Так, Владимир Ермаченков в обзорной итоговой статье «Не теряя веры» («Простор», 1990, № 7) пытается увидеть в первом романе В.Г. Галактионовой «Зеленое солнце» (1989) в качестве характерной особенности — «демократизм романа об интеллигенции, фокусирующим персонажем которого является человек из народа». С ним солидарен и автор рецензии на роман Виктор Бадиков («Искупление», «Простор», № 8), также характеризующий Катерину Анохину как типичную женщину из народа и «чуткий резонатор эпохи», но в то же время определивший все образы интеллигентов в романе (за исключением антигероя Одинца) как людей, которые «в своем духовном развитии ушли далеко вперед».

Однако ни три поколения семьи Тарутиных, ни странствующий философ Борис Иванович Ахуров, ни ищущий общемирового порядка участковый Петр Булалаев, ни даже поддавшаяся толстовскому учению о непротивлении злу Катерина Анохина во многом порой далеки от личностной целостности.

Тарутин-старший, доктор Аркадий Ильич, непрямо заявляет идею самодоста-точности человека в своей теории мировой нравственности: «Не мир плох, нет. Мир-то из людей соткан, из движений множества душ, наших душ...». Семью Тарутина-среднего, живущего согласно этой теории, разрушает втершийся в доверие Одинец, совративший жену Павла Нину. Горькие размышления Павла Аркадьевича о том, что «нельзя, видно, охватить все поровну и себя поделить разумно на части и доли», главным образом — между семьей и работой, заканчиваются обреченным выводом его сына: «Как я мало знаю о жизни отца — потрясающе, чудовищно мало!». Безупречным кажется образ Тарутина-младшего, Лени, посвятившего всю свою жизнь преодолению будущего энергетического кризиса и голода на земле. Но в последнем письме к Анохиной, напоминающем исповедь, он прямо отрицает идею Христа. «Не верю в то, что один богочеловек мог искупить страданием своим грехи человеческие. Потому что каждый человек в трудном росте души своей — Христос, каждый...» Неверие Лени с самого начала негативно влияет на попытки его созидательной деятельности. Перед нами один из вариантов превращения камней в хлебы, за который ратовал сатана и который отверг Спаситель. Это свое, зеленое, ложное солнце для Лени Тарутина. Оно для него не Божья благодать, а источник энергии, материал для переработки. Именно это, на наш взгляд, является истинной причиной краха дела всей его жизни.

Написанный накануне больших социальных потрясений, роман «Зеленое солнце» наводит на мысль о том, что каким бы сильным и высоконравственным не был бы отдельный русский человек, он, лишенный веры во всесилие и мудрость Господа, не в состоянии не только изменить жизнь в мире к лучшему, но и в жизни собственной никогда не достигнет гармонии.

Во многих случаях интеллигенция описывается многими писателями правого толка хоть и как морально нездоровая, но все же жизненно необходимая и неотъемлемая часть русского народа. Так, Л.А. Сычева предполагает, что «главной проблемой современной России, ее культуры и литературы, является слабость национальной интеллигенции, которая противостоит интеллигенции космополитической. <...> Господство агрессивного космополитизма началось перед крушением СССР и властвует в России до сих пор».

Настойчивая вера в русскую интеллигенцию как явление необходимое в российском бытии имеет место даже в работах таких прогрессивных критиков, как В.Г. Бондаренко. Рецензируя нашумевший роман В.В. Личутина «Миледи Ротман» (2001), он последовательно, на примере ведущего персонажа Ивана Жукова (далее — Ротмана) раскрывает такое типично интеллигентское свойство, как ренегатство, а также доказывает причины большей жизнеспособности очередного русского Обломова (Алексея Братилова) над иноприродным Штольцем (Жуковым-Ротманом) . Тем не менее, вопреки собственным аргументам, Бондаренко хочет видеть светлое будущее России и с подобными Иванами, наделяя Ротмана самыми лестными, порой непонятно на чем основанными характеристиками и пожеланиями: «Жуков ищет выход для своего одурманенного народа <...> из гибельной перестройки», «Ему бы русским суперменом быть», «Еврейство его — это некое русское геройство среди русского же разгильдяйства». Однако среди многочисленных противоречивых суждений и выводов исследователя присутствует и верная, объясняющая многие названные противоречия мысль: «Самозванничество русской интеллигенции — вот важная тема романа Личутина. Все бы ей спасать русский народ, вытаскивая его из грязи и отрубая от него его прошлое».

К сожалению, в отличие от Личутина, Бондаренко рассматривает путь русского художника Братилова как выживание русского народа, более предпочтительный для текущего момента, а устремления интеллигента-перевертыша Жукова-Ротмана как залог будущего русского процветания. Исследователь выразил свое непонимание концовкой романа, в которой Ротман отправляется в сторону Москвы, объятой пожаром 1993-го, но погибает на глазах у земляков, а затем и вовсе пропадает без вести, затянутый болотистой почвой. Русская земля, чье естество уничтожает следы пребывания жуковых-ротманов, от которых не остается в итоге ни креста, ни могилы, забирает в себя своих заблудших, по собственной воле духовно осиротивших себя детей.

Бывший Иван Жуков образно демонстрирует нежизнеспособность собственного пути при достраивании и переоборудовании дома на европейский манер. Тем самым он нарушает архитектуру местной поморской жизни, сложившуюся в ходе многих веков народного существования, а значит — и единственно верную. Уход тепла из модернизированного жилья Жукова-Ротмана через не в меру широкие окна — свидетельство того, что тепло жизни стремительно уходит и из хозяина жилища.

Что касается окончательного вывода Бондаренко, то он непродуктивен уже в рамках комплексного разбора личутинского творчества. Уже в следующем романе «Беглец из рая» (2005) писатель вновь делает ведущим персонажем деревенского интеллигента, более того — героем-рассказчиком, который в беседе с матерью «проговаривается» об отсутствии будущего у себя и таких как он: «Какая жена, когда мир рушится. Какие дети, когда ад вокруг. Для панели их или в тюрьму? Да и где такую жену найти, чтобы, как солнце, в дому». Подобными вопросами не задаются ни его мать Марьюшка, ни тем более соседка старуха Анна, живущая с сыном-пьяницей, предпочитающим собственному имени броскую революционную кличку Гаврош. В отличие от своих «образованных» детей, обе женщины, родившиеся в разных концах необъятной страны, не требуют от жизни подходящих для себя условий, а просто выполняют предначертанный им Богом путь: растить и воспитывать детей, вести хозяйство, прожить жизнь достойно — столько, сколько отмерено.

Однако и образы интеллигентов в ведущих произведениях современной русской классики нельзя назвать однобокими, застывшими, взвешенными, обмеренными и оцененными раз и навсегда. Тот же герой «Беглеца из рая» Павел Струков способен самостоятельно поставить диагноз себе и таким, как он. «В нас, интеллигенции, скрывается <...> воинствующая порча, а значит мы — порчельщики рода человеческого, и все из-за самолюбия, гордыни, кичливости и тщеславного любопытства». Но и подобная наносная порча, в основе которой лежит дух векового космополитизма, излечима, причем ее могут одолеть сами зараженные. Автор «Беглеца из рая» устами и делами своего героя предлагает интеллигентам осознать свою относительную малость (отсюда и говорящее, сознательно не претендующее на ложный героизм имя героя: Павел — «маленький» (греч.), и признать за народом его первостепенность в творении русского бытия. «Все главнейшие представления об основах духовного устроения, о совести, братолюбии, полноте реального и занебесного, о вертикали духа и т.д. возникли и дали неистребимые ростки именно в глубине простого народа, а мыслители, подслушав, лишь подхватили, расширили, но позабыли возвратить додуманное».

К сожалению, при общей верности посыла, в размышлениях Струкова закономерно отсутствует память о славянофилах и их последователях — русских мыслителях, во многом сохранивших народное слово и воздавших должное народной мудрости, обрекая самих себя тем самым на долгое забвение, искусственно поддерживаемое количественно преобладающими интеллигентами-космополитами.

В кругах амбивалентно русских, но перспективных для истории отечественной литературы писателей, суждения об интеллигенции подчас звучат гораздо жестче.

В знаковой повести А.Н. Варламова «Рождение» (1995) устами главного безымянного героя, обозначенного просто и обобщенно «мужчина», фактически ставится приговор дальнейшей репродуктивности русской интеллигенции (но заодно и всему русскому народу): «Дети и их матери, которым просто больше не от кого рожать, кроме как от убогих российских мужчин, тем более интеллигентов. А новых русских или сентиментальных иностранцев на всех не хватит».

Прекрасный вневременной художественный образ интеллигента на остросовременной основе удалось создать М.М. Попову (к слову сказать, причисленному В.В. Бондаренко, наряду с Галактионовой и П.Н. Красновым, к ярчайшим представителям писателей-одиночек) в романе «Вивальди» (2010). Герой-рассказчик произведения, внештатный журналист Евгений Иванович Печорин несет в себе черты как минимум трех исторических художественных типов прошлого, начиная от «прогрессивных» дворян Евгения Онегина и Григория Печорина и заканчивая уже открытым нигилистом Евгением Базаровым. На это указывает не только ономастика, но и общий сюжетный ход произведения. В ходе многочисленных приключений героя писателю, опирающемуся на опыт значимых литературных предшественников, удается убедительно доказать, что даже в начале XXI века прочное энциклопедическое поверхностное знание «всего и понемножку» не сможет поселить гармонию в жизнь русского человека, лишенного народной памяти. Так, Евгений Базаров спокойно рассуждает об архитектуре, античных мифах и преданиях мировой истории. При этом он постоянно путает своих прадедов по отцу и матери. Его познания мертвы и не могут принести не то что счастья, но даже временного удовлетворения.

Гоголь в размышлении «Христианин идет вперед» называл обретение человеком мудрости несравненно большим успехом, нежели наличие разума. В романе Попова носителем этой народной мудрости является любящая Печорина «никонианка» Василиса, чье имя уже указывает на премудрую героиню русских народных сказок, но сам поверхностно обозначенный образ городской праведницы является очередной попыткой писателя объединить русский и западный пути развития при выживании в демократической действительности.

В творчестве одного из самых плодовитых и разножанровых отечественных писателей А.А. Трапезникова, начиная от рассказов советского периода и заканчивая одной из последних на сегодняшний день повестей писателя «Элизиум античных теней» (2012), вопрос самодовлеющего интеллигентского сознания является одним из центральных.

В отдельных первых произведениях Трапезникова можно считать последователем Ю.П. Казакова, хотя уже в них проявляются черты самостоятельности художественной мысли. Так, идейно близки произведению Казакова «Нестор и Кир» (1961) рассказы Трапезникова «Сотый по списку» и «Экспедиция на край» .

В основе повествования рассказа «Сотый по списку» лежит случайная встреча в номере районной гостиницы двух путешествующих городских студентов с двумя деревенскими жителями, приехавшими в город для закупки стройматериалов. Алик, один из студентов, признается приятелю, что самым страшным наказанием для него было бы прожить на одном месте, автоматически оказавшись, по его мнению, «сотым по списку», подобно их соседям, ведущим бесконечные разговоры о предстоящем ремонте кровли. Но в ходе завязавшейся беседы он неожиданно для себя узнает, что есть люди, немало повидавшие и имеющие возможность объездить едва ли не весь мир, но нашедшие смысл собственной жизни лишь в отчем доме, в своей семье.

В рассказе «Экспедиция на край» вообще словно бы взят за основу и подробно развит бегло упомянутый казаковским Нестором эпизод о приезде ленинградской интеллектуалки, ведущей себя как на курорте, вслух критикующей местные порядки, да еще и требующей от хозяина народных песен: «Для науки надо». Только у Трапезникова на месте крепкого хозяйственника Нестора находится председатель колхоза Яков Фомич, в деревню к которому то и дело приезжают с научными экспедициями ученые, собирающие то местные песни, то диалектные слова и при этом совсем игнорирующие жизнь-выживание местных жителей, их соотечественников, с которыми пока хоть язык остается общий. Председатель и прошедший две войны крестьянин Лукич изображены как люди, болеющие душой не только за себя и своих то и дело отдаляющихся близких, но и за свою погибающую деревню и за Родину в целом.

Противоестественное сочетание искренней любви к России и не менее искреннего презрения к русскому народу у не худшей части интеллигенции раскрывается в рассказе Трапезникова «Затмение» (1992). Приехавший в район советско- китайско-корейской границы ленинградский журналист и писатель-историк Нароков ощущает себя поначалу одним из немногих «зрячих», понимающих истинную причину резкого обнищания страны. Но вскоре он сам шутя переступает тонкую проволочную нить, за которой заканчивается Россия. Ему поначалу становится непонятным гнев лейтенанта-пограничника, еще утром радовавшегося тому, что журналисту не придется встречать надвигающееся стихийное бедствие, а теперь готового застрелить его на месте. Справедливое обвинение всему интеллигентскому сознанию звучит в словах Коржева, брошенных в лицо Нарокову: «Вот таким, как вы — только смотреть. В этом и различие наше». И лишь тогда последний осознает, как легко и незаметно для себя можно предать самое дорогое в жизни и каким тяжелым становится потом исправление ошибки.

В повести «Игуменка» (2010) Трапезникову удалось передать не слово, а дух гоголевской поэмы «Мертвые души», изобразить процесс исцеления человеческой души, поврежденной мало заметным, но, несмотря на это, — тяжелейшим грехом. Подобно Павлу Ивановичу, персонаж Трапезникова не совершает в своей жизни откровенно противозаконных, преступных действий. Его мелкие, но регулярно совершаемые нравственные проступки (поставка идей для желтой прессы), внешне не похожи на зло вовсе, но именно они постепенно исстрачивают, обесценивают душу Парамонова.

Навязчивой идеей внештатного журналиста, приехавшего в очередной раз в лечебно-оздоровительный пансионат с говорящим названием «Игуменка» (реально существующий), становится поиск клада, запрятанного под местной барской усадьбой. Поиск земного богатства затягивает современного русского Чичикова под землю как в прямом, так и в переносном смысле, когда он очередной раз отправляется в подвальный лабиринт. Беглое, но своевременное упоминание о том, что один из потайных ходов, согласно легенде, ведет к ближайшему храму, свидетельствует о том, что и у падшей человеческой души остается возможность для спасения, для выхода из адского лабиринта действительности.

Для того, чтобы подтолкнуть тоскующего героя-обывателя к обретению истинной радости и ощущению подлинного бытия, зрелому Трапезникову уже не нужно ставить его в ситуации, вынуждающие совершать полукиношные, повышающие собственную самооценку подвиги, как это наблюдается в раннем рассказе «Скиталец» (1984) или более крупных произведениях — романе «Проект «Мегаполис»» (1996) и трилогии «Завещание Красного монарха» (1997 — 2001). Показателен эпизод, когда Парамонов, многократный «чемпион пансионата» по настольному теннису и шахматам среди местных ветеранов Великой Отечественной, вчистую проигрывает новому постояльцу и почти однофамильцу Параманову в обоих видах спорта подряд. Поначалу он испытывает реальную муку по поводу собственных поражений. Однако вскоре сознает, что долгое чемпионство, ложно возвышающее его над узким кругом людей, которое долго им воспринималось как неотъемлемая и лучшая часть жизни, было просто игрой, не имеющей настоящего отношения к его подлинному предназначению. Настоящим кладом для Парамонова, когда-то писавшего, но не закончившего диссертацию о православном начале жизни и творчества Гоголя, становится малая часть истории России, совместными поисками которой побудил его заняться новый «друг-почти-однофамилец».

Что же касается образа следователя по особо важным делам Параманова, то здесь Трапезникову, к сожалению, не удалось избежать инородного влияния античной и западноевропейской героики, которая не первый раз возникает в его творчестве и которую литератор периодически, осознанно или нет, пытается совместить с православным миропониманием. Сатирически высмеивающий образ жизни соседа по гостиничному номеру, порою Параманов предстает не как положительный двойник временно заблудшего Парамонова, но как его худшая часть души, достигшая предела. Однако это уже тема другого, отдельного рассмотрения повести.

В рассмотренной прозе характеры ведущих персонажей-интеллигентов пред-ставлены во многом по-разному. Но и Валентин Распутин, и Владимир Личутин, и Вера Галактионова, и Михаил Попов, и Александр Трапезников, так или иначе, приходят в своем художественном творчестве к единой мысли: преодоление разрушительного космополитического интеллигентского сознания невозможно без обращения личности к собственной духовной памяти, памяти народной, единосущной христианскому православному сознанию.

 

Впервые опубликовано в журнале «Подъем»

← Вернуться к списку