Культура

К мёду и сладким пирогам

Главы из романа Алексея Ганина “Завтра”, печатались в 1924 году в журнале “Кооперация Севера”. Глава “К мёду и сладким пирогам” была напечатана в журнале “Новая деревня” (№5,1924) и не вошла в основной текст романа в окончательной редакции.

На страницах “Новой деревни” тогда живо обсуждалось настоящее и будущее крестьянского мира в нэповскую эпоху, когда социальное расслоение в деревне всё увеличивалось и однажды достигло своего пика. И писатели, рождённые и вскормленные крестьянским миром, прекрасно это видели, о чём свидетельствуют и печатавшиеся в журнале рассказы Петра Орешина, и стихи Александра Ширяевца. Роман Ганина — это и живая картина с натуры, и звучащие голоса сельских жителей тех драматических лет, и укор, и надежда...

 

 

— Кажись, проспали, — высовываясь из шалаша, говорит взлохмаченный дядя Прохор. Он тяжело ворочается. Встаёт. Протирает глаза. И как бы сам себя спрашивает:

— Вёдро-то будет?..

— Будет... как не быть, — отвечает из шалаша дядя Иван. — Комары вчерася толкли высоко. И солнышко садилось в чистотку. Роса-то как?

— Крепкая, — отвечает Прохор.

— Значит, быть вёдру...

Выползает из шалаша и дядя Иван. Улыбается.

— Благодать. А птица поёт весело — тоже к вёдру. И когда ни проснись, а птица поёт...

— Да.

И оба на минуту смолкают.

Солнце разбудило к дневным заботам и птицу, и зверя, и человека, и каждую малую мошку. Все за работой. Особенно достаётся загнетинцам. Из года в год приходят сюда загнетинцы на сенокосы. Каждый, из года в год, косит одно и то же место — чищенье. Хотя, по правде, никто там отроду ничего не чистил, а есть там по зарослям лесные поляны, прогалины, от полян рукава, и значит, где хорошему дереву встать неохота, растёт травёнка.

Травёнка растёт худая: по приболоткам ревун-осота да заяшник. А больше всего — суходол, где множество белопёрых, с жёлтыми сердечками попиков. Но загнетинцы и этому рады.

— Где оно, хорошее? С худой овцы шерсть — всё равно што находка.

— Правильно. А ноне трава добрая.

— Худа ли трава? Ноне и солому с крыш сымать не придётся. На коро-вёнку мало — нешто поднакосить, и ладно...

— На коровёнку всякий накосит. Пожалуй, сиди.

— Да и кто же сидит без дела в рабочую пору? Ноги не купленные, вре-мени хватит, а зима — она всё подберёт...

Так рассуждают загнетинские, приступая к работе. А зимой, когда вымотает от голода коров и всякую домашнюю живность, они кормят эту живность соломой. Окормят свежую солому — раскрывают крыши хлевов и сараев, кормят гнильём.

От холода и от скверного корма нередко получается мор на скот и на че-ловека, отсюда начинается всякая беда. Загнетинские начинают скорбеть. Дают боженьке обеты на справедливую жизнь. Ставят свечи. Несут последние пятаки на водосвятные молебны, а приходят домой — матерщина. За всякую мелочь попутно подкидывают бабам и ребятишкам оплеухи и подзатыльники. Бьют изнурённых лошадёнок. А схватит за горло нужда, — заливают горе своё водкой и злым самогоном. И никому невдомёк спросить самого себя: откуда беда?

Так было, может, уже тысячу лет. Изнывали загнетинские в духоте и в глупой работе. И каждое лето, забывая зимние мученья, прихваливали свои покосы.

— Надо бы, братцы-товарищи, заводить травосеянье, — говорят они чуть не в каждом собраньи. — Довольно мучиться...

— Ничего, трава понече и так хороша, вон трава — барину бы и кушать.

— Да бар-то, вишь, скушали. А хвалить худое — значит, над собой под-смеиваться, нищету темнить...

Но старожилы загнетинские туги. Одно знают: ломи работу, и всё. Руки тоже не купленные. И вот сегодня уж третий день льётся на этих чище- ньях, как и всегда, не купленный загнетинский пот.

Будто цветно говорливый поток, проходят загнетинские по просеке мимо чищенья Прохорова. Торопятся. Бабам надо засветло домой к коровам и ребятишкам, девкам и молодухам — в болото за красной морошкой. Мужикам тоже надо: пять верст — дорога и лошади, а до дому — пять вёрст да болото.

Только мальчонкам некуда торопиться. Они шмыгают перед ногами у мужиков, ягоды у баб из-под рук обивают. Им что? Они мастерили себе из дремучего дубья забаву. Им бы пересвистеть друг друга — и ладно.

Ушёл и дядя Прохор. Он с просеки ещё раз посмотрел на пузатый при-тихнувший стог. И гуще упала в брови ему хмурая тень.

Вплёлся в цветистый поток и дядя Иван. Щебет будто птичью судьбу пе-ренял:

— Благодать... — и весело разбегаются по лицу у него морщины, как весёлые лучики.

— Мне вот, други, на шестой десяток ровно бы пять, да и тебе, Прохор, поди-тко, не меньше, а такого году не помню. Ноне птице лесной — и той ягоды всякой хоть отбавляй... Великое украшение...

— Нет, братцы-товарищи, — громко заговорил Клюка, — всему обнов- ленье надо, да через труд человеческий, да через разумный. Вот мы говорим: накосили. Да разве это сено? Мученье наше одно, а не сено. И всё-то накосили шестьсот пудов, значит, по тридцать пудов на рыло.

— Не больше, — соглашаются мужики.

— А работали в сотню рук трое суток, — продолжает Мишка Клюка. — И не стыдно.

Голос у Мишки крепкий. Он идёт впереди. Телом он такой же силач, как и дядя Прохор. Он так же радостно любит мир, как и дядя Иван, только он другое знает о мире. Он разумом любит мир.

— Разве, говорю, это сено? Да откуда ему и быть? На сыром у нас вы-мокло, на сухом — лишаем подёрнуло. А где бы траве быть — пни да кус-тарник. Вот трава то — мышь за версту видно. И ходить не пошто бы.

— Ну, это ты зря, Миша... — заступается дядя Иван за лесную пустыню.

— А ты не щебечи, — обрывает его дядя Прохор. Он начинает понимать теперь, отчего пришла ему такая досада. Это Мишка Клюка, ещё вчера приходил к нему на чищенье, да посидел, да порассказывал, как живут и работают люди, так разве это жизнь да работа — наша-то?.. Бурчит:

— Мы изо дня в день то и дело, што горе в петлю закручиваем да нужду перетряхиваем. А силы у нас на всё бы хватило. — Он говорит — и в голосе у него глухая обида. — Нам бы горы двигать да со Змей-Горыней сражаться, а нас мошкара да солома замучили. Нет, наше время не ладно прошло, Иван хороший... Потому и молчи...

— Всему свой черёд...

— Ну, вот и слушай, что говорят, которые поумней... да нас помоложе.

— Да худа ли нонече трава, — настаивает дядя Иван. — Трава — мёд...

— Значит, ты мёду не видел, — говорит загоревшийся Мишка Клюка и широко размахивает рукой. — А вон где приложен настоящий труд да разум-ные руки, там — да. Там действительно — мёд. Там зайдёшь в траву-то — не выйдешь До шеи. А трава — клевер да тимофеевка, и всякие прочие.

— Ну, экая нам ни к чему, штоб до шеи-то, — ехидничает в рыжую бо-роду Чепа. — Наши косы не выйдут.

— И грабли, пожалуй, сдрефят, — резонно добавляет кто-то другой.

— Ничего, там не сдрефят. Там не наше горе — коса зазубренная. Там рабочий человек на покосе — вроде на тарантасе: только сиди да правь, а машина и скосит тебе и выгребет. Там всё — машина.

— Правильно. Сами в плену бывали... Видели... Да и у нас в Расее не-мало.

— А машина, она — хорошо. Иное дело нам всему Загнетину ковырять на неделю, а там двое да трое в сутки.

— Да меньше нашего и устанут, — поддерживают Клюку мужики, ко-торые помоложе.

— Зато и живут. Луга у них — картина, поля — того лучше.

— И коровы — как наливные, — продолжает разгораться Клюка, — там не в угаре живёт человек. У каждого и садик около дому в порядке, и пчельничек. И овощь всякая в огороде. Да и в домах не грязь тараканья да тучи мух. Тут у него — столовая. Там — кухня, а там — спальная... Там светло человеку...

— Што говорить, — улыбается добродушный Иван, — в светлое окно, да в большое, и на свет Божий смотреть приятней. Больше тянет к работе...

— Из чистоты и на работу идти веселей.

— А светло человеку, — продолжает Клюка, — и отдых у человека све-тел... Там и книги полезные в каждом доме найдутся.

— Сено в хрестьянстве — всему голова, это верно, — соглашаются му-жики...

— Будет много сена, будет и много живности во дворе. Сыт будешь — и о книге подумаешь.

— Всё будет, коли сыт человек...

— Завозились бы, мужики, и вы. Вон как Михайло-то Фёдорыч расска-зывает... — вмешивается в разговор сноха Иванова, Палагия... — Может, и нам бы полегче было... а то вот бегай... Там ребятишки ревут, там коровёнка недоена... Провались ты...

— Верно, Палагия, — начинают говорить и другие. — Там испеки, да свари, да скоро ей на работу... Пожрать, прости господи, некогда, не то што в дому блюсти чистоту...

— Да и варить-то неча... одно-то мурло на дворе, так не ожиреешь... Тьфу ж на жисть!

— Вот вам и земля... — пыжится Чепа... — Нахватали земли, думали: рожи умывать молоком-то... а тут и пожрать неча. — При слове “земля” острые Чепины глаза загораются злыми искрами.

— Земля — она тоже хозяина чует. А машины не про нас деланы... вот што.

— Как так не про нас?.. Разве мы не люди?

— Люди-то мы люди, только руками размахивать... Вон хоша бы Клюка. И чего ты — клевер-машина — размахиваешь, будто и впрямь на машине приехал. А?..

— И приедем... дай срок — и приедем...

— Ну, и ври, коли ветру марго... хозяина, говорю, земля требует...

— Уж не тебя ли, Чепа?.. Так об этом забудь. Тут споры оконченные. Шабаш.

— Ну вот, жрать-то и неча... мы-то проживём... у нас хватит, — бах-валится Чепа. Он нарочито важно гладит широкую бороду. Надувает щёки. И багровеет у него от злобы тугая шея:

— Вот бегай день-то от зари до зари, а приди домой — и пожрать неча...

— Чего уж, житюга — што кляча: куда вывезет — неизвестно.

— И сами все трун на труне... Жуём воду — водой и захлёбываем, — сокрушаются мужики...

— Вот тут-то и надо за ум браться, да по-настоящему. По-Чепину быть — все сдохнем от голоду да от глупой работы. А где хозяйство заведено по- настоящему, да заведено травосеянье, да хорошее скотоводство, ад-машины, там и земли нашего меньше, а толку во сто раз больше. Там идёт рабочий человек на работу — сейчас ему и кофей, и бутеброды, и масло, и яйца, и ветчина. А всё отчего? А работают с толком. Вот к разумной работе, братцы-товарищи, и нам гнуть надо.

— Надо, братцы... всенепременно надо.

— И по-настоящему надо...

— Как не надо... — громко соглашаются мужики. И быстрей идут по лесной дороге.

Теснятся позади кудрявые кусты и берёзы зелёной стеной, точно они вот сейчас сбежались к просеке и силятся заглядывать друг через друга, чтоб под-смотреть, куда уходят загнетинские. А впереди притаилось болото. Широкое и глухонемое. Оно слушает голоса мужиков. Притаилось, будто о чем гадает.

Сосны в болоте шершавые, низкорослые. Издали видно, как пялятся из- за кочек бурые пни да коряги — наследие дремучего времени, как стелются заплывшие белыми мхами мёртвые зыбуны.

Покамест идут загнетинские по просеке, всё у них ладно. Слово к слову — и клеится узорная быль, близкая и возможная. А заходят в болото, — цветной поток рассыпается. Ломается о пни да колоды.

Густо охватывает загнетинских болотная сырость. Засасывает болотная грязь.

— Оказия... — удивляются загнетинцы. — Ишь, лешево кладбище на-ворочено. Беда.

— И откуда взялось экое болотище...

— Вот тебе и травосеянье... Тут одному идти — грязи до пупа. А ты го-воришь — машина... — зацарапывает Чепа. Ему обидно, что все загнетинские слушают Клюку — бывшего пастуха, а его — бывшего старшины — как будто и нету. Резонничает:

— Нет, Клюка. Машины да травосеянье нам по климату не подходят.

— А ты думаешь, всё в раю зародились? Нет. Люди целые болота высу-шивают, реки отводят, моря отпехивают, ежели надо... Там чуть што — лужа, застой — сейчас дранаж, значит, канава по-нашему. Вот там и дороги. И к делу скоро, и глазу приятно.

— Где это в людях? Што-то ве видно...

— Да вон хоша бы в Германии.

— Ермания... Так Ермания тебе не Загнетино... — начинают сердиться мужики. Они густо осыпают теперь матерщинами каждый пень, каждую кочку, где довелось им споткнуться. Они перебираются с кочки на пень, с пня на колоду и шире расползаются по болоту. Ворчат:

— Ермания... вон мы приехали в Ерманию-то в пятнадцатом году. И вши этой с нами в плен прибыло — хошь лопатой откидывай. А привели нас да в баню, а кунды-мунды — в бочку.

— Ну?

— Вот тебе и “ну”. Вшу-то потом за деньги не купишь... У нас этих вшей ещё на сто царей хватило бы, а там — единочасно... Мы из бани — и кунды-мунды готовы. Ермания... дранаж...

— Да у нас и топора хорошего али лопаты во всем Загнетине не оты-щешь.

— Всё это пустяки, — горячится Клюка, — а говори: все мы, от мала до велика, свустулешники. Где бы обсудить, да за дело — мы от дела да свистульки. А чья свистулька не вышла — в зубы... Вот и получается: дорога — верста, а мы пять вёрст в околесины загибаем. А што бы дорогу настоящую бросить!.. Канавы — руками на сажень выкидаешь. Лес рядом, руби да откидывай.

— Да песку воза по три-по четыре с хозяйского рыла — вот и дорога, — кто-то поддерживает Клюку...

— И песок рядом. Вон он, — показывает Клюка на зелёный пригорок.

— Да из-за чего ломаться-то?.. Сам же говоришь, по тридцать пудов на нос...

— Так по тридцать пудов, я говорю это, с Чепиной плешью. А ежели по разумному — тысячи, только заведи травосеяние.

— Ну, и врать же ты, Клюка, обучился. Одно слово — пленный. Тыш- шы... Эх, ты...

— Чего врать? Вот, скажем, квадрату у нас на этих чищеньях 100 десятин, вот и считай: при травосеянии с каждой десятины люди накашивают 300 пудов. Значит, 300 умножить на сто. Што тут? Эй, вы там, свистулеш- ники. Ну-ко? — обращается Клюка к ребятишкам.

— Где им, разве их учат — на дело...

— Ишь окоёмы. Им бы собачиться да обутку портить... — ворчат старики на мальчишек. Но мальчишки засновали, как воробьи в конопле. Они ищут, где толще сосны, царапают на шершавой коре умноженья. Кричат.

И по-новому насторожилось болото.

Тысячи лет дремало оно под лягушечий квак. Стонами куликов да плачем пугливой пичуги пугало оно запоздалых прохожих. Под глуши сосен дремало оно. Веяло тоской и морокой от зыбунов, где от века маячил белесый туман. И было оно властелином могучим, как смерть, на тысячи людских поколений. А тут? Такого от века не было! Не новые ли колдуны безбородые появились? Вот они царапают знаки на шершавой коре. И по-новому заклинают болото...

— Кто скорей? — торопит их Мишка Клюка... И мальчишки кричат:

— Триста...

— Три тысячи...

— Тридцать тысяч.

— Правильно, — соглашается Клюка, — тридцать тысяч. Вот тебе, Че- па, и пустяшина.

— Не знаю... — оправдывается Чепа, — бирывал я и клеверу, а выросла какая-то стерва колючая...

— Это верно. У Бога силой не вырвешь, — поддакивает Чепе Иван.

— Нет, вырвешь. Да с дураками, я думаю, и Богу скушно. Дуракам вот на всё Загнетино — 600 пудов, а умным — тысячи, небось, разница. Тут 30 пудов на хозяйство, а при травосеянии — полторы тысячи, в пятьдесят раз больше. А это што значит? А вот: есть у тебя одна коровёнка, и ту не знаешь, как продержать, а накосил бы полторы тысячи — держал бы вместо одной двадцать. Да и коровы были бы не такие валежины.

— Правильно, — соглашаются мужики.

— Да, небось, и другое што прибыло бы.

— Вот вам и кофей, и масло, и молоко... Хорошее житьё рядом — в окна стучит... А мы на глупой работе сдыхаем. И знать ничего не хотим.

— Всё от себя... Братцы... Сначала бы один луг засеять. Потом — другой. Так и пошло бы, што ни год — выше да краше. Жизнь — она сразу конём заиграет.

Идут мужики. Бластится им зелёный пригорок; бластятся за пригорком светлые сытые избы. А бабы всё шире расползаются по болоту, будто их манит куда рогатая, сухорукая нежить. Любо девкам и молодухам собирать морошку — весёлую ягоду. Глянут нечаянно в сторону — и будто красный говор стоит по болоту. А мужики лезут, где гуще сосны, чтоб суше. Но соснам от века приказано блюсти болотную глушь. Хватают сосны цепкими сучьями за полы, больно стегают упругими лапами загорелые лица и шеи и сыплют пригоршнями колючую хвою в лохматые бороды. Но загнетинских не остановишь.

Дохлюпывают загнетинские последнюю грязь и один за другим выходят на зелёный пригорок.

— А мёд — это и для здоровья пользительно.

— Ещё бы...

— А здоровый человек, да неизмаянный, он везде лучше и к нам ласко-вей... — разговаривают размечтавшиеся о сладком житье звонкоголосые мо-лодухи...

— Здоровый мужик али хворый — рази сравнишь...

— Да...

— Вон бабы-то мёду хотят... — кто-то подшучивает над бабами.

— Что ж... — снова начинает Клюка, — клевер не надо выдумывать. Пчелу тоже. Всё дадено человеку — только бери, приложь разумные руки и пользуйся.

— Ну, други, пошагивай... вон солнышко-то скоро закатит...

— Оно подождёт, — весело смеётся Агафипка. Она лукаво и ласково улыбнулась Мишке Клюке и заторопилась вперёд.

— Вот она — белый огонь и сочная, как весеннее поле, — думает Мишка Клюка, и хочется ему сдвинуть с загнетинских душ слепую покорность судьбе и мёртвую неподвижность.

— Да, братцы-товарищи, только стоит разумно взяться за дело — и земля наша, поля и луга загнетинские станут скатертью-самобранкой. Было время — нам рассказывали сказки о сладких пирогах и о мёде, а мы слушали и облизывались. Но теперь мы все должны понять, что с настоящих столов вот этими настоящими руками, если мы захотим, будем брать и мёд, и сладкие пироги.

Он говорит, и бодрей шагают загнетинские.

И кажется, не к дому они идут, а льются цветным потоком по зелёным пригоркам туда, в зарю, в весёлое и говорливое завтра.

 

← Вернуться к списку