Культура

Возвращение

 

Глава из документальной повести Ивана Кузьмичёва «Последние дни М. Горького».

 

Над Алексеем Максимовичем, навзничь лежавшим на диване спального купе, внезапно завис огромный бычий рог. Старый писатель всматривался в странный предмет с недоумением и любопытством. Крепко ввинченный в волосатый череп рог угрожающе покачивался, готовый в любой миг опроки­нуться и поддеть под пах.

Алексей Максимович просчитал, что быка можно остановить, если схва­тить в клещи за влажные ноздри, но тотчас почувствовал, что не может поше­вельнуть ни рукой, ни ногой, и ему стало не по себе, сердце сжалось, дыха­ние перехватило, побелевшее лицо покрылось потом. Состав дёрнулся, и от толчка бык вздрогнул, отшатнулся назад и в сторону, а писатель очнулся и долго не мог прийти себя.

Нечто подобное случилось с Алексеем Максимовичем лет сорок пять на­зад, когда он целое лето пробирался из Царицына в Нижний. Он шёл пешком через Сальские степи, а часть пути, по ночам, ехал с кондукторами на тор­мозных площадках товарняков. От Москвы — целых тридцать четыре часа — провёл в скотском вагоне, в обществе восьми черкасских быков, которых вез­ли на Нижегородскую ярмарку, на бойню. Пятеро из них вели себя солидно, но остальным новый пассажир чем-то не понравился, и они всю дорогу ста­рались причинить ему различные неприятности. Особенно неуёмен был один, со сломанным рогом. Он всё пытался оттеснить человека в угол и повалить на грязный, запачканный помётом пол.

Тогда Алексей Максимович был молод, силён, умел ладить со всяким скотом и, как ему казалось, никого и ничего не боялся: ни Бога, ни царя, ни людей, ни зверей, ни революции, ни контрреволюции. Теперь же, на скло­не лет, должен был признаться хотя бы самому себе, что опасается многого: творческого и физического бессилия, одиночества, элементарной простуды. Его гложет тревога за внучек, за неоконченную повесть о Климе Самгине, за разлад с писателями и властями, за будущее России.

Между тем в купе стало почти светло. Вагон слегка покачивало на мягких подвесках, а ось немного поскрипывала и напевала какую-то очень знакомую мелодию:

—                      Рига-иго-иго, рига-рига-иго...

Колеса выстукивали, дразнили:

—                      По-пут-чик, по-пут-чик... Алексею Максимовичу неприятно и обидно было это поддразнивание, ибо быть попутчиком хотя бы и самого Льва Толстого — не в его правилах. Он ни­когда никого и никуда не сопровождал, а став знаменитым, как-то сразу ока­зался в окружении спутников и быстро привык к дорожным почестям. Почти каждое его перемещение по России, Европе или Америке превращалось в со­бытие, о его переездах писали в русских и иностранных газетах, уведомляли о его появлении в Берлине, Париже, Петербурге или Москве. В последние го­ды при поездках по СССР на его пути вывешивались приветственные лозунги, устраивались митинги, воздвигались арки, а на московских вокзалах, случа­лось, встречало и Политбюро почти в полном составе и при огромном стече­нии народа. Но на сей раз, похоже, он ив самом деле — попутчик, да ещё тайный, если судить по той поспешности, с какой его посадили в вагон, при­цепленный к хвосту пассажирского поезда № 9 Севастополь - Москва.

Он не знает, да так и не узнает теперь, что в эти самые минуты в одной из севастопольских типографий набираются строки: “26 мая, в 12 часов дня, в Севастополь прибыл с Южного берега Крыма Максим Горький. В этот же день, в 12 час. 33 мин. он выехал в Москву”. 27 мая 1936 года они будут на­печатаны в местной газете “Маяк коммуны”. Составитель этих строк, видимо, счёл излишним уточнить, что прибыл писатель из Тессели, со своей дачи, где прожил безвыездно более полугода. Но это окажется последним дорожным репортажем о нём.

Чтобы отвлечься от навязчивой вагонной мелодии, Горький стал мыслен­но перебирать подробности вчерашних проводов, закреплять их в памяти на всякий случай. Он вспомнил, как, сидя у полузашторенного окна в одиноче­стве, вслушивался в шум на перроне и, постукивая пальцами по столу, с не­терпением ждал отправления поезда. Казалось, ему давно надоели заоргани­зованные проводы и встречи на вокзалах и пристанях, не нужные никому. Но вот стоило такому пустому делу не состояться, и старый писатель заску­чал: как-никак, это была едва ли не единственная форма его общения с на­родом на протяжении последних лет. Ему бы выйти к публике, потолкаться среди людей, всмотреться в их лица, озорно пригласить безбилетников в свой пустующий вагон, но он не решился даже высунуться из окна, боясь быть узнанным.

...И привиделась ему, как наяву, давняя история на ялтинской набереж­ной, в годы его далекой писательской молодости. Плотная толпа гуляющих окружила Куприна, а он, словно утопающий, беспомощно и растерянно вер­тел во все стороны своей татарской головой. Вдруг люди оставили Куприна и бросились к нему, Горькому, подошедшему к этому месту. Они толкали его в грудь, в спину, жали с боков, наступали на ноги, совали под нос какие-то книжки, бумажки, кричали. Пахло духами, потом, перегаром. Куприн мину- ту-другую смотрел, потом решительно приблизился к толпе, врезался в неё, схватил Горького за руку, выдернул его из плотного и душного человеческого кольца и увлёк за собою в ближайший переулок. Вскоре они сидели в каком- то полуподвальчике за бутылкой мадеры.

Горький много раз рассказывал этот эпизод, в том числе и Сталину, по­ворачивал его перед слушателями разными комическими гранями, но, похо­же, только сейчас он обернулся для самого рассказчика своей серьёзной сто­роной. Горькому показалось, что именно тогда, на набережной, в тайниках его души поселилась неприязнь к толпе, боязнь её, страх перед нею. Это она, проклятая боязнь, заставила вчера старого человека, как мальчишку, пря­таться от людей. Неожиданная догадка настолько поразила писателя, что он, забыв про боли в груди и суставах, приподнялся с дивана и, досадуя на се­бя, морщась от обиды, сам ещё не зная зачем, стал одеваться с не свойст­венной ему поспешностью.

Одеваясь, Горький успокаивал себя, что толпа — не народ, но разница между толпой и народом вырисовывалась в его сознании смутно. Зато почти физически ощущалась та незримая черта, которая отделяла писателя от лю­дей и которую он по каким-то причинам не мог и не хотел переступить. Вот и сейчас она, эта черта, находится в двух-трёх саженях, там, где стыкуется его персональный вагон (подарок вождя) с составом поезда.

Писатель пытался представить себе своих соседей и, к своему удивле­нию, не смог, так как не помнил, когда последний раз ехал в общем вагоне. Досадуя на себя, на бессилие своего воображения, он вдруг захотел пови­даться с ними, словно это был последний случай, который может не повто­риться.

Подвязывая галстук, он подошёл к зеркалу, искусно встроенному в двер­ное полотно красного дерева и, стараясь не смотреть на свой приперчённый веснушками утиный нос, попробовал прочесть в своих глазах одобрение свое­го внезапного и смелого решения, но его и без того небольшие глаза сузились и уклончиво ушли вглубь. Алексей Максимович секунду-другую невидяще смо­трел на свое отражение и решительно взялся за ручку двери, но острая боль, электрическим разрядом отозвавшаяся во всем теле, согнула его дугой. Он, однако, успел ухватиться за спинку кресла и, не теряя контроля над собой, стал ждать, когда отпустит боль.

Боль исчезла столь же неожиданно, как и появилась, и Алексей Максимо­вич оказался в коридоре. Коридор был светел и пуст. За чисто промытыми окнами мелькали телеграфные столбы, поднимались и опускались провода, ленивым хороводом кружились и проплывали мимо зелёные холмы, редкие берёзовые перелески, отдалённые селения и какие-то строения неизвестного назначения...

Алексей Максимович с носка, как уже давно не ходил, скользнул лёгкой вороватой походкой по ворсистой ковровой дорожке в голову вагона, мимо салона, спальных купе, служебных помещений. Он не знал, как и где разме­стились его сопровождающие, но месторасположение Крючкова и Олимпиа­ды Дмитриевны определил безошибочно.

Дверь к Крючкову была плотно прикрыта, но старый писатель явственно видел его спящим сном праведника. Недопитая бутылка “Московской” и пус­той гранёный стакан терпеливо ждали своей минутки у изголовья секретаря на маленьком продолговатом столике. Купе Чертковой было полуоткрыто, и ес­ли бы у Алексея Максимовича было время, он разглядел бы, как его подруга в белом халате дремлет в обнимку с кислородной подушкой, предназначен­ной для него.

В голове вагона одно служебное помещение было закрыто, в другом, утк­нувшись в сложенное одеяло, дремала проводница в чёрной опрятной унифор­ме. Рядом с ней, откинувшись на спинку дивана, спал с открытыми глазами молодой человек в полувоенной форме, должно быть, дежурный охранник. Алексей Максимович скосил глаза на спящую службу, но задерживаться не стал и через полминуты оказался в рабочем тамбуре соседнего вагона.

В тамбуре было неопрятно и грязно, из уборной тянуло сыростью и вонью. Тяжело вздохнув, писатель толкнул ногою в дверь и на мгновение остановил­ся: в нос ударил плотный, душный и кислый настой давно не мытых челове­ческих тел, ветхой одежды и бедности. На деревянных скамьях, на полках, на полу, в проходах сидели и лежали измождённые женщины, старики, дети, пожилые мужчины вперемежку с мешками, корзинами, самодельными некра­шеными фанерными чемоданами, ящиками.

Горький буркнул что-то про себя и, перешагивая через спящих, прошёл вглубь вагона. Люди стонали во сне, ворочались, чесались, сопели, напоми­ная неопрятных животных. Не спали только две немолодых женщины где-то в середине вагона да старый безногий инвалид на боковой нижней полке.

Переход в следующий вагон был перекрыт, проводника на месте не ока­залось, и Горькому ничего не оставалось, как возвратиться к себе. Но когда он добрался до неопрятного рабочего тамбура, выяснилось, что закрыт переход и в его персональный вагон. Чтобы не тревожить людей и не привлекать к се­бе внимание, он решил ждать, пока его не хватятся и не придут за ним сами.

Вернувшись в вагон, Горький добрался до женщин и попросил позволения присесть на сундучок, стоявший около них в проходе. Инвалид, сидевший на­искосок, без особого интереса взглянул на него, мусоля из газетного обрывка козью ножку. Захотелось закурить и Алексею Максимовичу, но он не прихва­тил с собою папиросы, отчего на душе стало ещё более тоскливо и одиноко.

Прислушиваясь к тихой неторопливой беседе женщин, а говорила боль­ше грузная смуглая хохлушка с бородавкой на щеке, Горький понял, что речь шла о голодающих казаках и украинцах. О голоде на Украине он слышал от разных людей и раньше, но не очень доверял этим слухам. С очевидцем же он встретился впервые и был рад случаю получить сведения из первых рук.

На осторожные и деликатные расспросы писателя женщина отвечала про­сто и бесхитростно. Горький узнал, что её родная станица вымерла почти пол­ностью. Дело дошло до того, что некому стало хоронить. Одинокие старухи со смертных одров подползали к подоконникам своих хат да так и умирали, уставясь мёртвыми глазами через окно на улицу и ожидая, кто бы их свёз на по­гост. Выжили немногие и те, кто вовремя уехал из станицы, кому, слава Богу, было куда ехать, как, например, её старшим детям. Их, кого куда, пристроил дядя из Нижегородской губернии.

Теперь, благодарение Господу, жизнь в станице потихоньку налаживает­ся, и она ни за что не покинула бы родные места, если бы не станичные без­божники, которые совсем осатанели.

Женщина призналась, что она попадья, жена отца Василия, родственни­ка знаменитого писателя Добролюбова. Сам отец Василий лет семь как умер, ещё до коллективизации, до голодухи. Его приход в голодные годы захирел, а теперь пришёл в полное запустение. Недавно местные активисты разруши­ли храм отца Василия, а его самого, озорства ради, выкопали из могилы, со­драли крышку гроба, оторвали нос...

Женщина не выдержала надругательства над покойным мужем, схватила младшего сына Володьку (долговязый подросток лет четырнадцати спал за её спиной) да вот этот рундучок (и она приложила ладонь к сундучку, на котором сидел Алексей Максимович) и — бежать куда глаза глядят. Недели две они ма­ялись на вокзале, пока их не посадили на этот проходящий поезд. Теперь они пробираются на Керженец, где её младшая дочь служит бухгалтером в пром- колхозе.

Алексей Максимович полюбопытствовал, что в сундучке, на котором он так уютно устроился. Матушка, смеясь, ответила, что пустой почти, если не считать нескольких книг из библиотеки отца Василия. Что за книги? Сочине­ния Добролюбова? Оказывается, в библиотеке отца Василия книг его знаме­нитого родственника не было, а везут они сочинения Гоголя да пять-шесть разрозненных томов Большой энциклопедии.

Алексей Максимович не удержался и осторожно полюбопытствовал, не было ли в библиотеке отца Василия сочинений Максима Горького, на что ма­тушка не задумываясь ответила, что и сочинений Максима Горького в библи­отеке не было. Потом добавила, что её отец, тоже духовного звания, любил читать фельетоны Горького в “Одесских новостях” и очень огорчался, когда их не находил. “Не пишет Горький, запил, должно быть”, — сокрушался отец.

Матушка умолкла, должно быть, задумалась о чём-то своём. Задумался и Алексей Максимович: Упоминание “Одесских новостей” выдавило из его па­мяти не то грустную, не то смешную сцену в одесском порту, когда в мае 1933 года он окончательно возвращался из Италии в СССР на теплоходе “Жан Жорес” через Стамбул и Одессу.

В Одессе был создан общественный комитет для организации встречи М. Горького. Комитет не бездействовал, но кому-то наверху эта встреча по­казалась опасной или нежелательной. Одесситов ввели в заблуждение о вре­мени прибытия писателя, а “Жана Жореса”, который пришёл почти по распи­санию, пришвартовали на товарной пристани, куда обычно пристают суда, прибывшие из-за границы.

На площадке пристани, обнесённой хозяйственными постройками, тем не менее, собралось несколько десятков номенклатурных товарищей и почти столько же служебных машин.

Горький при подходе теплохода к Одессе всё время находился на капитан­ском мостике. Он произнёс перед этими людьми и машинами едва ли не самую пламенную речь, какую когда-либо произносил в подобных ситуациях. Но ког­да через день на Брянском вокзале собралось несколько тысяч москвичей, пи­сатель не смог сказать им и двух-трёх связных фраз. Помнится, не блеснул он красноречием и в первый приезд из Италии, в 1928 году, когда на Белорусском вокзале его, плачущего, несли к трибуне на руках по живым цветам.

Увлекшись воспоминаниями, старый писатель не заметил, как к нему не­слышно приблизились два молодых человека. Один из них легонько коснулся его правого плеча. Скосив глаза, Алексей Максимович узнал толстые мохна­тые пальцы секретаря. Он поблагодарил женщин за приятную беседу и не­спешно поднялся. В глазах собеседниц промелькнули тревога и сочувствие. Инвалид уважительно подобрал костыль, чтобы Горький мог пройти.

В сознании писателя не отложилось, как он возвращался в свой вагон, но через некоторое время он почувствовал в купе присутствие постороннего человека и не без усилий приоткрыл глаза. Перед ним, сидящим в кресле, одетым, при галстуке, стояла Липочка, Олимпиада Дмитриевна, в нарядном опрятном фартучке поверх дорожного платья и смотрела на него тревожно и ла­сково. Её, должно быть, удивило, что Алексей Максимович был уже одет, ког­да ещё до Москвы не менее трёх часов пути. В руках она держала небольшой поднос с традиционной утренней чашечкой кофе и двумя сырыми яйцами.

Часа через три, с опозданием на 20 минут, поезд № 9 прибыл в Москву. Встречали Алексея Максимовича Екатерина Павловна, Надежда Алексеевна и Кошенков, комендант московского особняка писателя. Первой в вагон во­шла Екатерина Павловна. Поздоровавшись, Алексей Максимович спросил:

—                      Дети приехали?

—                      Нет.

—                      Что, всё ещё больны? — с тревогой переспросил Алексей Максимович.

—                      Нет, они встретят тебя дома, — ответила Екатерина Павловна.

Через некоторое время по опустевшему перрону шла небольшая группа пассажиров. Впереди, в накинутом на плечи легком пальто шёл, прихрамы­вая и опираясь на жёлтую палку, высокий старик. За ним, сбившись в кучку и перешёптываясь, шли три женщины. Замыкал шествие молодой человек де­ревенского вида в полувоенной одежде. День был серый, душный и дымный.

 

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

Продолжение следует

 

← Вернуться к списку