Культура

«Тайная Вечеря»

Предыдущая главка

 

На исходе дня 28 мая 1936 года к подъезду особняка Горки-10 подкатил “газик” с пропылённым брезентовым верхом. Из него вышли три молодых че­ловека и быстро направились к вестибюлю, где их встретил секретарь Горь­кого Крючков и, минуя охрану, проводил на второй этаж. У кабинета они ос­тановились, а секретарь бесшумно скрылся за дверью.

Алексей Максимович дремал за письменным столом. Пётр Петрович с ми­нуту стоял над ним, потом, оглянувшись на дверь, тронул Горького за плечо и сказал вполголоса: “Комсомол”. Горький не сразу, но понимающе кивнул, стянул со спинки кресла, на котором сидел, светло-серый пиджак, накинул его на плечи и направился к выходу. Крючков вразвалку последовал за ним. Перед порогом писатель остановился, тронул галстук, улыбнулся в усы, а Крючков лёгким нажатием ладони распахнул высокие двустворчатые двери.

Перед писателем в полувоенной, ладно подогнанной форме стояли сек­ретарь ЦК ВЛКСМ Косарев, редактор “Комсомольской правды” Бубекин и еще один курчавый молодой человек в штатском, которого хозяин не знал или за­был, как звать. Алексей Максимович посветлел лицом, широко шагнул навст­речу гостям и сердечно пожал руку Косареву, потом — Бубекину, приговари­вая густым волжским баском:

—                      Очень рад... Очень рад...

Когда же он повернулся к молодому человеку, чтобы поприветствовать и его, тот по-военному отрекомендовался:

—                      Файнберг, член Президиума.

Алексей Максимович задержал взгляд на молодом человеке, дав понять, что заинтересован знакомством, и обратился к Петру Петровичу с просьбой проводить гостей в кабинет, помочь им освоиться, а сам извинился, что по­кинет их на некоторое время. В сущности, никакой особой надобности в том, чтобы отлучаться от гостей, у хозяина не было, если не считать распоряжения об ужине. Просто у него с давних пор выработалась привычка вновь прибыв­ших на какое-то время предоставлять самим себе, чтобы они могли вжиться в обстановку, да и самому нужно было свыкнуться с их присутствием.

Обычно Горький оставлял с гостями кого-нибудь из своих. В последние годы эту заботу добровольно взял на себя Максим и неплохо с нею справлял­ся. Он хвастался, что ему ничего не стоит принять хоть шведского короля. Случалось, и не раз, когда здесь или на Никитской Максим вместе с Крючко­вым за каких-нибудь полчаса встречали и размещали до полусотни шумливых братьев-писателей и готовили их к беседе с Горьким. Иногда на встречах при­сутствовал И. В. Сталин и два-три члена Политбюро. В принципе, их присут­ствие ничего не меняло, но придавало событию особую остроту. Сталин вёл себя тогда достаточно демократично, вступал в разговоры, шутил, смеялся.

Основная цель всех этих неофициальных собраний и встреч сводилась к тому, чтобы покончить с разногласиями между писателями, превратить их в единую монолитную силу, ратующую за советскую власть, за социализм.

Казалось, что с созданием Союза писателей СССР во главе с Горьким эта проблема будет решена самым основательным образом. Так думали многие, в том числе и вожди, но Горький скоро понял, что и при Союзе в жизни пи­сателей мало что изменилось. К старой расхлябанности, неорганизованнос­ти, небрежности и лени добавились социальная апатия, вялость, безразли­чие, боязнь острых дискуссионных тем. Бесконечные пленумы и совещания Правления Союза писателей по большей части, как казалось Алексею Макси­мовичу, носили показной, казённый характер. Качество произведений не улучшалось, связь литераторов с жизнью, с народом ослабевала. Столичные писатели уже не стремились на стройки, а больше хлопотали о дележе и об устройстве подмосковных переделкинских дач.

Всё это очень тревожило Алексея Максимовича. Особенно же озадачива­ло и смущало его то обстоятельство, что даже близкие к нему художники не во всем разделяли его опасения и неохотно говорили на эту тему. Сам И. В. Ста­лин после съезда, похоже, потерял интерес к писательским делам, перестал бывать у Горького и не всегда отзывался на его просьбы. Естественно, в этих условиях Горький чувствовал себя неуютно, одиноко и как бы в стороне от дел, так как всем заправлял аппарат под бдительным присмотром Щербакова.

Помощь пришла с неожиданной стороны — от лидеров комсомола. Удиви­тельно, но Косарев и Бубекин почувствовали недомогание советской литера­туры почти так же, как чувствовал его он, и даже диагноз обозначили тем же словом: “ожирение”. Они установили с Горьким, жившим в Тессели, контакт, подняли вопрос о состоянии литературы в “Комсомольской правде”, включи­ли его в повестку дня Х съезда комсомола и познакомили его с текстами сво­их докладов. Горький внёс в доклады Косарева и Бубекина незначительные поправки и в целом остался ими доволен.

Правда, Алексей Максимович не знал, насколько Косарев и Бубекин были самостоятельны в своих инициативах, согласовывали ли они свои действия со Сталиным или хотя бы со Ждановым или Щербаковым. Не знал он и того, по чьему почину оказались на съезде А. Н.Толстой, Чуковский и Павленко. По­следний от имени Секретариата Правления союза писателей произнёс тусклую и бессодержательную речь, а Толстой и Чуковский в своих ярких и остроумных выступлениях во многом сгладили полемическую остроту докладов комсомоль­ских вожаков и этим огорчили Горького. Сможет ли он, Горький, считающийся главой советских писателей, объяснить своим гостям, что происходит сейчас в литературе и что ему самому, говоря по совести, не всё ясно?

Проблуждав с четверть часа по пустынным коридорам особняка, некогда принадлежавшего вдове Саввы Морозова, который он, к слову, до сих пор не удосужился обойти целиком, переговорив с Надеждой Алексеевной об ужине, Горький решил, наконец, вернуться к гостям. Их он нашёл чинно сидящими вокруг его письменного стола. Они тихо переговаривались между собой, под­жидая Алексея Максимовича. За хозяином оставалось его рабочее кресло, возвышающееся на добрую четверть над остальными благодаря специальной подставке. Взобравшись на сидение и глянув сверху на свою притихшую не­многочисленную дружину, Горький, к удовлетворению своему, почувствовал прилив властных сил, и им овладело радостное ощущение, что не сирота он на этом свете.

Глаза Алексея Максимовича, помимо его воли, пытливо вглядывались в лица гостей. Смотрелись они хорошо. В их обществе даже привычный Крюч­ков казался добрее, человечнее и моложе своих лет. Косарева и Бубекина Горький встречал не раз, но Файнберга видел впервые. Зная свою слабость к людям семитского происхождения, он внимательнее взглянул на новичка и остался доволен: современный тип молодого еврея, хоть картину пиши. По­хоже, Файнберг вполне освоился в новой для него обстановке. На его краси­вом смуглом лице всё яснее и отчётливее проступала характерная ироническая усмешка. Бубекин был, как всегда, сосредоточен и серьёзен, зато Косарев сошёл бы за рубаху-парня, если бы не узкие, цепкие и умные глаза. Его стройная, тонкая и гибкая фигура источала энергию и силу, а за простотой и добродушием скрывалась железная воля. Он был моложе Максима на пять- шесть лет, но успел постоять у станка, побывать добровольцем на граждан­ской войне, повоевать с Юденичем, получить ранение. Имея за плечами все­го два класса образования, он вот уже более десяти лет занимал высший пост в комсомоле, пользуясь доверием и расположением Сталина и заслуженной любовью молодежи. Он управляет, и управляет хорошо, четырёхмиллионной армией комсомола, и её ряды непрерывно пополняются.

Ласковое летнее солнце уже скрылось за вековыми деревьями парка, но тёплый свет ещё щедро вливался через огромные незашторенные окна ка­бинета, отражался от высокого белоснежного лепного потолка, серебрился в седых волосах хозяина. Но лёгкие синеватые тени накладывали еле замет­ный отпечаток на его лицо, делали его усы гуще, сглаживали очертания ве­щей, скапливались в углах, сжимали пространство вокруг письменного стола, придавая кабинетной обстановке оттенок таинственности и интимности.

Ждали слова Алексея Максимовича, но тишину неожиданно разорвал кар­тавый голос Файнберга:

—                      Как на Тайной Вечере...

—                      Но без Иуды, — поправил Крючков.

—                      Ну, Иуда всегда найдётся, — заметил Бубекин.

—                      Только не среди нас, — по-секретарски уверенно возразил Косарев. Повернувшись к Горькому, он участливо спросил:

—                      Как доехали, Алексей Максимович?

—                      Замечательно, замечательно доехал, Александр Васильевич, — по­спешно ответил Горький.

На вопрос о том, какие дороги, Алексей Максимович, тряхнув головой, передёрнулся, глянул в сторону члена Президиума и ответил:

—                      Дороги? Какие дороги! Каганович преобразил их. Чистота. На вокзалах ремонт. Никогда у нас таких дорог не было, никогда. Я-то знаю старые рос­сийские дороги...

Он долго ещё говорил в этом духе, вдруг, что-то вспомнив (а вспомнил он толпы безбилетников на перронах, тесноту и духоту переполненного ваго­на, куда случайно заглянул), оборвал себя, посуровел, сердито забарабанил пальцами по столу и, обращаясь к Косареву и Бубекину, сказал:

—                      А ловко вы писателей на своём съезде пропесочили! Камень, который вы бросили в болото, именуемое Союзом советских писателей, должен вы­звать хорошее, здоровое волнение среди писателей. Должен вызвать и — вы­зовет, если “Комсомольская правда” последовательно, упрямо, неустанно начнёт всестороннюю серьёзнейшую драку за оживление литературы, за ак­тивизацию литераторов, за воспитание в их душонках социабельных настро­ений, за разжигание огоньков в их близоруких глазах...

Крючков давно не видел своего патрона в столь воинственном возбужде­нии. Как Зевс Громовержец, метал он громы и молнии в бедных советских пи­сателей. Чтобы не встречаться взглядом с хозяином, Крючков склонился над столом, смяв пухлые щёки толстыми волосатыми пальцами. “Неужели опять война с литераторами?” — с тоской подумал он и скосил глаза на соседа. Член Президиума растерянно смотрел на своих товарищей, переводя взгляд с од­ного на другого.

Комсомольские лидеры сидели спокойно. Косарев внимательно слушал Алексея Максимовича, машинально разглаживая и без того туго натянутое на­стольное сукно. Бубекин, грудью навалившись на край стола, смотрел в одну точку и вслушивался в слова хозяина с таким напряжённым вниманием, точ­но хотел не только услышать, но и увидеть, что скрывалось за его словами.

Алексей Максимович помолчал немного и добавил более спокойно, но жёстко:

—                      Да, да, через “Комсомольскую правду” надо сталкивать писателей лба­ми друг с другом и вышибать искры из глаз. Это будет полезно для расшире­ния поля зрения и для развития дальнозоркости.

—                      Совершенно изумительно, — продолжал Горький, — наше короткоумие, самодовольство, индивидуалистическая скаредность в трате сил на хорошую, честную работу по изданию книг. Изумительно отсутствие коллективного на­чала, обилие личных трений среди литераторов, пустяковина, наполняющая их жизнь. И боязнь ответственности изумительна...

Высказав всё это, Алексей Максимович вдруг умолк и опустил голову на грудь, словно впав в забытье. Бубекин и Косарев понимающе посмотрели друг на друга, но не произнесли ни слова и не сдвинулись с места. Замерли Файнберг и Крючков. Между тем время шло. Сумерки сгущались, вытесняя дневной свет. Вещи в кабинете точно плавали в темнеющей синеве. Плыл и стол, за которым шла беседа, расслабляя и убаюкивая слушателей, слегка ошеломлённых напористой и страстной речью Алексея Максимовича.

—                      Вот вы, Владимир Михайлович, — вдруг вновь заговорил Горький, — в своём прекрасном боевом докладе на съезде, между прочим, сказали, что Авдеенко написал “Судьбу”, по-видимому, без достаточной помощи. Но это не совсем так. Я читал рукопись этой книги в первой редакции, где автор изо­бражал заседание ЦК Промпартии, суровую Бретань, как райский сад. В этом виде рукопись целиком была забракована мной. Через несколько месяцев Ав­деенко прислал второй текст, вполовину первого, выкинув Бретань, Промпар- тию и всё прочее, о чём он не имеет ни малейшего представления.

Раньше, чем я успел прочесть этот текст, он уже появился в “Октябре”. Я написал автору письмо, осуждая его за поспешность, указал на недостатки “Судьбы”. Мне говорили, что, прочитав моё письмо, он согласился с указа­ниями моими, но через месяц после того сообщил мне, что я оболгал и его, и героя “Судьбы”. Вот так это было. “Я люблю” тоже читано мною в рукопи­си, затем её дважды правил Всеволод Иванов.

Сделав это сообщение, Алексей Максимович вновь замолчал. Он наме­ренно не сказал, что в создании “Судьбы” принимал участие и Ягода, и тоже остался недоволен и автором, и его произведением. Молчали и его слушате­ли, осмысливая и переваривая каждый по-своему будничные подробности литературного быта, участие в них Алексея Максимовича, странное поведение Авдеенко.

Все испытывали какую-то неловкость. Особенно не по себе было Бубеки­ну. Владимир Михайлович собирался с мыслями, чтобы что-то пояснить по этому поводу, но его опередил сам Горький. Как бы подводя итог своим раз­мышлениям, он сказал:

—                      Вообще-то мы несколько поторопились фабриковать гениев. В этом ви­новат и я.

Эти слова Горького вызвали небольшой переполох. Все, кроме Бубекина, вскочили со своих мест, окружили Алексея Максимовича, пытаясь внушить ему, что он нисколько не виноват, что писатели сами строят из себя гениев. Горький, должно быть, не ожидал столь бурной реакции на его простодушное признание и даже немного растерялся. Но тут Бубекин попросил слова, шум сам собою угас, и все вернулись на свои места.

Владимир Михайлович не стал ни подтверждать, ни отрицать вину Горь­кого в фабрикации гениев, но подчеркнул, что писатели постоянно жалуются на критику, которая якобы только то и делает, что незаслуженно напада­ет на них.

—                      “Я люблю” Авдеенко, — говорил Бубекин, — так расхваливали, так за­даривали и издатели, и критики, и писательские руководители, что он поте­рял голову и написал плохую книгу “Судьба”.

Владимир Михайлович выразил сожаление, что невольно ввёл делегатов съезда в заблуждение, высказав предположение, что Авдеенко не помогли при создании “Судьбы”. Оказывается, помощь была, да ещё со стороны са­мого Алексея Максимовича!

—                      Помочь писателю надо, — продолжал редактор “Комсомольской прав­ды”, — но делать из него гения, да ещё из такого, как Александр Авдеенко, безнравственно. Ну, какой из него “инженер человеческих душ”, если у него вместо души — пустота, заполненная смесью зависти и тщеславия. У писате­ля душа должна быть добрая, широкая и совестливая.

Во время выступления Бубекина Горький не проронил ни слова, сидел, опустив голову, и было неясно, слушал ли он. Сумерки сгущались, стало поч­ти темно. Крючков включил люстру, вполсилы осветившую кабинет, но на­стольную лампу зажигать не стал. Молчание продолжалось ещё некоторое время. Вдруг Горький заговорил. Он поблагодарил комсомол за своевремен­ную поддержку литературы и сказал:

—                      Я не паникёр, но, на мой взгляд, положение у нас хуже того, как оно было освещено на съезде комсомола.

Все насторожились, ожидая комментариев, но их не последовало. Вмес­то этого Горький поделился со слушателями своими ощущениями от чтения “одного документа”, как он выразился:

—                      Я вот только что ознакомился со стенограммой заседания по работе над книгой “Две пятилетки”. Уныние и скорбь, восходящие до бешенства, — вот впечатление. Люди совершенно не отдают себе отчёта в необходимости худо­жественного итога замечательной работы партии под руководством Сталина, которая во всех других областях человеческой деятельности блестяще опро­вергает старую философию и утверждает философию новую...

Что это за люди, и по какой такой причине они не отдают себе отчёта в не­обходимости подвести художественный итог 25-летней работы партии, Алек­сей Максимович уточнять не стал и предложил спуститься вниз, поужинать.

За ужином хозяин был любезен, мил, много шутил, рассказывал забав­ные истории о глупостях все тех же литераторов, о том, что один из них спу­тал Николая Добролюбова, критика, с Александром Добролюбовым, сектан­том и мракобесом. Другой литератор насчитал у осьминога десять ног.

Горький много фантазировал, строил разные проекты о приватизации большевиками Марса, Венеры и других планет, об изготовлении искусствен­ного человеческого тела, в котором бы все органы двигались и работали так же, как они работают в живом человеке. Чтобы грудную клетку можно было раскрыть, как шкаф, и сразу увидеть, что там есть. Вот работает сердце, от него идут артерии, по ним бежит кровь. Лёгкие вдыхают и выдыхают воз­дух... Кстати, говорил он, лёгкие можно сделать из той же резины, из кото­рой делают губки. Ведь достаточно будет, — утверждал он, — несколько раз посмотреть этого искусственного человека, чтобы наглядно познакомиться с такой сложной штукой, как человеческий организм.

Горький предлагал приспособить муляж в качестве учебного пособия для студентов, и его слушатели отнеслись к этой идее вполне серьёзно. После смерти писателя они в своей статье, посвящённой этой встрече, напишут, что

Наркомздраву “следовало бы подумать над тем, как осуществить горьковскую мысль в медицинских институтах” (“Правда”, 1936, 12 августа).

Много о чём говорил тогда неугомонный старик: и о хороших детских иг­рушках, которых недостаёт, и об отрядах юных крестоносцев, которые со­здавались в Средние века для борьбы за Крест Господень, и об изменении крестьянских законов со времён “Русской правды” и до наших дней, и о фи­лософских проблемах, связанных с выяснением сущности жизни, и мно­гом другом.

Один из проектов: взять 20-40 студентов, советских интеллигентов, на­ших людей, прикрепить их, к примеру, к Наркомпросу, связать с этим уч­реждением — пусть готовятся будущие наркомпросовские работники! Другой проект — создание нового журнала для молодёжи, который расширял бы круг её знаний в самых разных областях.

Прослушав передачу радио о подготовке фашистов к войне, он сказал:

—                      Воевать хотят. Сколько молодых талантов погибнет! Гитлер — вот сво­лочь-то! Своими руками задушил бы. Надо молодёжи нашей больше читать о фашистах, об этих зверях.

Не раз он возвращался и к литературе. Особенно негодовал на то, что пи­сатели свои материальные интересы ставят выше творческих.

—                      Слишком торопятся сами себя в гении производить. Надо бы освобо­дить Союз писателей от всего негодного, от всех этих людишек, которые толь­ко мешают настоящим писателям работать и портят дело. Не три тысячи иметь, а, скажем, триста? Но не всё у нас плохо. Не всё плохо. Вот “Тихий дон” — это уже настоящая вещь.

Словно предчувствуя, что это его последняя встреча со своей дружиной, Горький говорил и говорил, выдвигая проекты о детской литературе, о созда­нии специальных полос в газетах, посвящённых литературе и искусству, об организации отзывов на книги, о новых темах, включая и тему русской лени. Но близилась полночь. Гостям пора было уезжать. Условились о бли­жайшей встрече, посвящённой детской литературе. Простились дружески. Крючков пошёл проводить гостей, а Горький поднялся к себе, чтобы по све­жей памяти сделать наброски к программе будущего детского журнала и со­ставить план издания книг для детей старшего и среднего возраста.

Алексей Максимович сел за свой рабочий стол и... заснул.

 

Глава из документальной повести Ивана Кузьмичёва «Последние дни М. Горького». Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

Продолжение следует

 

← Вернуться к списку