История и мы

“Третий Рим” или “Дом Пречистой”?

 

 

евангельские сюжеты, кое-какие сведения об античных державах, а также био­графию мировой христианской общины. Последняя представлялась в виде череды правлений православных монархов, но далеко не всех. В центре вни­мания была Византийская империя, затем Болгария и Сербия. Западные дер­жавы, в религиозном отношении подчинённые Риму, существовали там лишь в “фоновом режиме” — на задворках повествования.

Что же касается Руси, то она вообще не фигурировала в ранних хроногра­фах. Причина проста: сведения по всемирной истории наши книжники брали из византийских и сербских источников. А для Византии и Сербии Русь была на периферии интересов, в тамошних исторических сочинениях писали о ней мало. Между тем, в отечественной исторической мысли столетиями не возни­кало идеи вписать свою землю и свой народ в судьбу мирового христианст­ва. Отчасти это можно объяснить относительной молодостью Руси как христи­анской страны. Отчасти же наших книжников завораживал прекрасный мираж Царьграда, который долгое время воспринимался как величайший культурный центр мира. Было очень трудно осознать себя чем-то самостоятельным, пре­бывая в тени величественной Византии. Русь в хронографах выглядела далё­ким северным отблеском великой Православной цивилизации. Не более того.

Кроме того, в период ордынского ига и удельной раздробленности требо­валось незаурядное умственное усилие, чтобы вообще помыслить страну как единое целое...

В свою очередь, летописцев очень мало интересовало всё, находящееся за пределами Руси. Поэтому летопись от начала удельной эпохи до восхода Московской державы несла отпечаток своего рода культурной провинциально­сти. Летописцы представляли судьбу Руси с необыкновенной тщательностью, но сама мысль соединить летописание и хронографию, вписать Русь как ак­тивно действующий субъект в историю Православного мира созревала край­не медленно.

Буря событий, произошедших в середине — второй половине XV века, по­служила катализатором.

“Русский Хронограф” составлялся, скорее всего, в Иосифо-Волоцком мо­настыре между 1516 и 1522 годами. Предположительно, его творец — Досифей Топорков, племянник и ученик святого Иосифа Волоцкого. Он являлся убеж­дённым и весьма деятельным иосифлянином, прославился как крупный цер­ковный писатель, великий знаток книжного слова.

Чтобы получить представление о “Русском Хронографе”, надо переплес­ти пальцы правой и левой руки, а потом крепко сжать их. Именно так переме­жаются в нем известия мировой и древнерусской истории. Собственно рус­ские известия начинаются со времен Рюрика и первых Рюриковичей — ближе к концу памятника. Но в дальнейшем они присутствуют постоянно и в значи­тельном объёме.

Более ранние хронографы представляют собой набор известий, без осо­бого порядка выписанных из разных источников и собранных подобно нест­ройной толпе на вечевом “митинге”. “Русский Хронограф” — совсем другое дело. Досифей Топорков проводил тщательную литературную обработку ста­тей, добиваясь единого стиля, гармоничного звучания текста.

На протяжении всего периода с начала XIII и до конца XV столетия пове­ствование о событиях, случившихся в Северо-Восточной Руси, проходит под чередующимися заголовками: то “Великое княжение Русское”, то “Великое княжение Московское”. В начале XVI века всем ясно: ведущей политической силой на Руси является государь московский, прямой наследник древних кня­зей владимирских, в частности, знаменитого Всеволода Большое Гнездо. Ко­нечно, существуют ещё независимая Рязань и Литовская Русь, но Москва первенствует самым очевидным образом. Однако в неменьшей степени ясно и другое: ни в XIII столетии, ни в первые десятилетия XIV века она политиче­ским лидером всех русских земель не была.

Таким образом, составитель хронографа показывает: история блиста­тельного ожерелья северных русских городов была преддверием триумфа Москвы и её великих князей. В 70-х годах XV столетия, при Иване III, возник Московский летописный свод, чётко сформулировавший точку зрения госуда­рей московских на русскую историю. Он оказал столь сильное влияние на всю последующую историческую мысль России, что даже сейчас авторы учебни­ков, не осознавая того, плывут порой по фарватеру, открытому летописцами

Ивана III... В 1495 году появился сокращённый летописный свод, уходящий корнями в этот монументальный памятник. Его-то и использовал Досифей То­порков как главный источник знаний по истории Руси.

Составитель “Русского Хронографа” скорбит о печальной судьбе других православных народов — они попали под власть турецкого султана. Столь пла­чевное положение — следствие кары Господней за грехи всей Православной цивилизации. Тут Досифей Топорков не делит православных на греков, сер­бов, болгар и так далее, оказавшихся “более грешными”, и русских, за кото­рыми числится, как можно было бы подумать, меньшее количество прегреше­ний Этого нет и в помине. Виноваты все православные. Он пишет: Господь “...не до конца положил в отчаяние благочестивые царства: если и предает их неверным, не милуя их, то отмщая наше прегрешение и обращая нас на покаяние. И сего ради оставляет нам семя, да не будем как Содом и не упо­добимся Гоморре. Это семя яко искра в пепле — во тьме неверных властей; семя же глаголя — патриаршие, митрополичьи и епископские престолы...” Та­ким образом, беда греков и южных славян по сути своей — призыв к велико­му покаянию всех православных. И когда это произойдёт, гнев Господень сменится на милость: “Православнии же надежду имеют, что после достаточ­ного наказания нашего согрешения вновь всесильный Господь погребеную, яко в пепле, искру благочестия во тьме злочестивых властей вожжет зело и попалит измаильтян злочестивых царства, якоже терние, и просветит свет благочестия и паки возставит благочестие и царя православныя”.

Чем же отличается Русь, не только не попавшая под иго османов, но, на­против, относительно недавно освободившаяся от власти ордынцев? Особой государственной силой? Особым благочестием? Особой чистотой веры?

Досифей Топорков не заносится мыслями столь высоко, более того, он даже не пытается толковать непознаваемую сущность воли Господней, исклю­чившей нашу страну из зоны великого наказания христианских народов. Он лишь подчёркивает сам факт: другие “благочестивые царства” — Византия, Сербия и прочие — пали, а Русь уцелела. Не вооружённой силой, а молитвой спасена. Древние православные страны “...грех ради наших Божиим попуще­нием безбожнии турки попленили и опустошили, и покорили под свою власть. Наша же Росийская земля Божиею милостию и молитвами Пречистыя Богоро­дицы и всех святых чудотворцев растет и младеет, и возвышается. Ей же, Христе милостивый, дай же расти и младети и разширятися и до сконча­ния века”.

Тем самым составитель “Русского Хронографа” сообщает соотечествен­никам: по милости Божией мы освобождены от страшной кары и ныне обре­ли особенную судьбу — лучше, чем та, что выпала на долю греков и сербов. Сохранение этой особенной судьбы зависит от силы упования на любовь Бо- жию к Руси и от молитв о благом устроении дел её Высшим Судией. Другого пути нет.

Это значит: Русь оказалась достойна не только войти в компанию великих православных царств, она получила преимущество над всеми ними.

Русь не выглядит чище, благочестивее, высоконравственнее Византии, Сербии. Болгарского царства. Нет, вовсе нет. Просто над нею сжалилась Бо­городица — ведь Москва мыслила себя как “Дом Пречистой Богородицы”, а главный собор города освящён был во имя Её Успения. И это небесное по­кровительство Пречистой, по словам Досифея Топоркова, не исчезнет “до скончания века” — до Страшного Суда.

“Русский Хронограф” был исключительно популярен на Руси. Науке изве­стно о существовании около 130 списков (копий) этого памятника, созданных в XVI, XVII и даже XVIII столетиях! Он мощно повлиял на более поздние рус­ские летописи и хронографы. Немудрено: именно “Русский Хронограф” вывел отечественную историческую мысль с провинциального уровня на мировой. Именно в нём Русь впервые была представлена как великая православная держава.

4.

Идеи мудрых книжников, живших при Иване Великом и его сыне Василии, напоминают зеркала. Молодая Москва, ещё не осознавая вполне своей кра­сы, своего величия, капризно смотрелась то в одно, то в другое, и всё никак не могла решить, где она выглядит лучше.

Самое знаменитое “зеркало”, в которое смотрелась тогда Москва, роди­лось из нескольких строк.

В 1492 году пересчитывалась Пасхалия на новую, восьмую тысячу лет православного летоисчисления от Сотворения мира. Разъясняющий коммен­тарий митрополита Зосимы сопровождал это важное дело. Там об Иване III го­ворилось как о новом царе Константине, правящем в новом Константинове граде — Москве...

Вот первая искра.

Большое же пламя вспыхнуло в переписке старца псковского Елеазарова монастыря Филофея с государем Василием III и дьяком Мисюрем Мунехиным. Филофеем была высказана концепция Москвы как Третьего Рима. Русский ум воспринял её с ленцой. И лишь течение времени привело к тому, что он ока­зался растревожен её смыслом. Надо помнить и понимать: она отнюдь не имела господства над мыслями тогдашнего “образованного класса” и очень долго обреталась на периферии.

Филофей рассматривал Москву как центр мирового христианства, един­ственное место, где оно сохранилось в чистом, незамутнённом виде. Два прежних его центра: Рим и Константинополь — Второй Рим — пали из-за ве­роотступничества. Филофей писал: “...все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя по пророческим книгам, то есть Ромейское царство, поскольку два Рима пали, а третий стоит, а чет­вертому не быти”. Иначе говоря, Ромейское царство неразрушимо, оно про­сто переместилось на восток и ныне Россия — новая Римская империя. Васи­лия III Филофей именует царём “христиан всей поднебесной”. В этой новой чистоте России предстоит возвыситься, когда государи её “урядят” страну, установив правление справедливое, милосердное, основанное на христиан­ских заповедях. Но более всего Филофей беспокоится не о правах московских правителей на политическое первенство во вселенной христианства, а о со­хранении веры в неиспорченном виде, о сбережении последнего средоточия истинного христианства. Его “неразрушимое Ромейское царство” — скорее духовная сущность, нежели государство в привычном значении слова. Роль московского государя в этом контексте — в первую очередь, роль хранителя веры. Справятся ли они со столь тяжкой задачей?

По словам историка средневековой русской литературы А. М. Ранчина, у Филофея “...Москва является последним Римом, потому что приблизились последние времена, в преддверии которых число приверженцев истинной ве­ры, согласно Откровению святого Иоанна Богослова, уменьшится. Именно поэтому эстафета передачи метаисторического Ромейского царства уже за­вершена. Но неизвестно, удастся ли и Москве — Третьему Риму — исполнить свою миссию, своё оправдание перед Богом”. Филофей, таким образом, во­все не поёт торжественных гимнов молодой державе, он полон тревоги: такая ответственность свалилась на Москву!

Идея Москвы как Третьего Рима долго не получала широкого распростра­нения. Слова, сказанные в “Русском Хронографе”, завоевали признание у русских “книжников” быстро и прочно. А вот рассуждения Филофея были не столь известны.

Лишь во второй половине XVI века их начинают воспринимать как нечто глубоко родственное московскому государственному строю.

Так, они проникли в величественное сказание о борьбе Москвы с оскол­ками Орды — “Историю о Казанском царстве”.

Когда повествователь доходит до победы, одержанной Москвою на Угре, и до запустения Большой Орды, он поёт хвалу великому городу, связывая его с иными древними столицами христианских держав. “И тогда великая наша Русская земля освободилась от ярма... и начала обновляться, как бы от зи­мы на тихую весну прилагаться. И взошла вновь к древнему своему величию и доброте, и благолепию. Как прежде, при великом князе при Владимире преславном, дал ей премилостивый Христос расти, как младенцу, и увеличи­ваться, и расширяться, и скоро прийти в возраст совершеннолетия... И вос­сиял ныне стольный преславный град Москва, второй Киев. Не усрамлюсь... назвать её и Третий новый великий Рим. Просияв в последние лета яко вели­кое солнце в великой нашей Русской земле, во всех градех... и во всех людех страны сея, красуйся и просвещайся святыми многими церквами... яко... небо светится пёстрыми звёздами, утверждённый Православием не­зыблемо от злых еретиков, возмущающих Церковь Божию!”

При утверждении в Москве патриаршества была составлена “Уложенная грамота”. Писавшие её московские книжники вложили в уста Патриарха Ие­ремии похвалу царю Фёдору Ивановичу: “Твое..., благочестивый царю, Ве­ликое Российское царствие, Третей Рим, благочестием всех превзыде, и вся благочестивое царствие в твое воедино собрася, и ты един под небесем хри- стьянский царь именуешись во всей вселенной, во всех христианех...”

Конечно, и сам Иеремия, и всё греческое священноначалие Православ­ного Востока едва-едва познакомилось с московской историософией; вряд ли они разделяли такой взгляд на Москву и Россию; но, во всяком случае, наши интеллектуалы приписали греку идею Москвы — Третьего Рима как нечто, са­мо собой разумеющееся.

5.

Выше говорилось о “веере” идей...

Вот ещё одна его “лопасть”.

В допетровской России любили сравнивать Москву с Иерусалимом. Рус­ские книжники и русские власти были твёрдо уверены: новая русская столи­ца переняла особенную божественную благодать от Иерусалима, который был ею прежде щедро наделён, но впоследствии утратил. Теперь Москва — город городов, огромная чаша, где плещется эта благодать.

Историк искусства А. М. Лидов говорил по этому поводу: “Идея о схожде­нии Горнего града, в котором праведники обретут вечную жизнь и спасение, присутствует и в иудаизме, и в исламе. Однако в христианстве она приобрела совершенно особое, исключительно важное звучание — это в некотором смыс­ле основа христианского сознания: обетование и ожидание Нового Иерусали­ма как конец пути и обретение счастья, гармонии, торжества справедливос­ти. С этой идеей связана традиция перенесения образов Святой земли, по­пытки воспроизвести то особое сакральное пространство, в котором должно произойти сошествие Небесного града”. Так вот, в Москве желали уподоб­ления Иерусалиму идеальному, образу Небесного Града, запечатлённому в Иерусалиме “ветхом”, историческом, но лишённому там должного вероис­поведного наполнения. Достигнув такого уподобления, став совершенной христианской державой, Россия с Москвой в сердце слилась бы, по пред­ставлениям книжников того времени, с небесным прообразом Иерусалима.

Москву уподобляют Иерусалиму в летописях XV века. Святому Петру-митрополиту приписывают пророчество, согласно которому Москва в будущем “наречётся Вторым Иерусалимом”.

Но чаще всего Москву ведут по пути воиерусалимливания усилия зодчих.

Так, в середине XVI века Кремль украшается храмом Воскресения Хрис­това — по имени центральной иерусалимской святыни христиан.

Образ Второго Иерусалима, города со множеством светлых храмов, отра­зился в особенном, необычном облике Троицкого храма, что на рву — его по­зднее назвали Покровским собором и собором Василия Блаженного.

На рубеже XVI и XVII веков Борис Годунов задумывает уподобить Москов­ский кремль Иерусалиму, но смерть лишает его возможности довершить на­чатое.

В середине XVII столетия патриарх Никон выстроил под Москвой величе­ственный Новоиерусалимский монастырь, все главные постройки которого символизируют места и здания в Иерусалиме-первом, связанные с евангель­ской историей.

Прежде всего, Никон начал возводить подобие Иерусалимского храма Гро­ба Господня или, иначе, храма Воскресения Господня. Каждая постройка, каждая деталь оформления новой обители соответствовали реалиям пребыва­нии Иисуса Христа в Иерусалиме и расположению иерусалимских святынь — как его представляли себе в России XVII столетия. В соборе воспроизведены священные подобия горы Голгофы, “пещеры” Гроба Господня, места трёх­дневного погребения и Воскресения Христа. Новоиерусалимский Воскресен­ский собор строился по разборной модели храма Гроба Господня из кипариса, слоновой кости и перламутра. Её доставил в Москву Патриарх Иерусалимский Паисий. А иеромонах Арсений специально произвёл обмеры храма в Иеруса­лиме. Однако Новоиерусалимская церковь отнюдь не стала точной копией хра­ма Гроба Господня. Она не являлась таковой даже в планах. В конце концов, храм Гроба Господня представляет собой хаотичное наслоение разновременных зданий и пристроек. Возводя свою “версию”, наши зодчие приспосабли­вали архитектурные формы всемирно известной постройки к русским обыча­ям, улучшали, модернизировали, добивались единства стиля. Подмосковный собор должен был выглядеть лучше “протографа”. В эстетическом смысле он действительно имеет гораздо большую ценность.

Вся местность вокруг обители наполнилась евангельской символикой. Холм, на котором воздвигали собор, назвали Сионом, а соседние холмы — Елеоном и Фавором. Ближайшие сёла обрели названия Назарет и Капернаум. Даже подмосковная речка Истра — там, где она протекала по монастырским владениям, — стала именоваться Иорданом. А ручей, обтекающий монастыр­ский холм, превратился в Кедронский поток.

В создании Новоиерусалимской обители отразилась идея, близкая мос­ковским интеллектуалам ещё с рубежа XV-XVI столетий, со времён Ивана III: действительная сила Православного мира постепенно уходит от греческого священноначалия и сосредоточивается в Москве.

Многочисленные греческие патриархи, митрополиты и прочие архиереи обладают превосходными библиотеками, умирающей, но всё ещё сносной системой училищ и большим духовным авторитетом. Однако они пребывают под гнётом турок-османов, поддаются влиянию Римско-католической Церкви, они просто очень бедны, наконец. А Москва богата и независима. Москва спасает греческих архиереев и греческие монастыри от нищеты. Центр пра­вославного мира должен переместиться сюда! Соответственная “великая идея”, или, вернее, целая интеллектуальная программа, получила выражение в камне. Новый Иерусалим под Москвой — символический перенос духовного центра православия на новое место. Он словно извещал весь Православный Восток: благодать отошла от древних городов и ныне почиет на землях мос­ковских!

6.

Имелся во всей этой историософии один изъян.

Русский паломник шёл в Царьград или на Святую землю, томимый жаж­дой облобызать древние святыни, помолиться у чудотворных икон, отстоять службы в храмах, которые старше самой Руси. Тамошние власти его интере­совали очень мало. Что такое император византийский в XIV веке? Фигура слабая, небогатая, великому князю московскому не чета. А уж в XV веке и сравнения быть не может! Слишком оно, это сравнение, окажется не в поль­зу рассеивающегося цареградского миража. А вот святыни — это серьёзно: их сила и слава не ослабевают.

В понимании нашего церковного мудреца, Москва как новый Рим или но­вый Иерусалим должна была превратиться в такое же скопище святынь, как столица василевсов и столица древнего Израиля. Станет она такою — чего ж ещё желать? Теперь и ездить не надо в такую даль — всё будет под боком!

Подобное понимание в каком-то смысле абсурдно. Нынешний Лондон большинству наших школьников становится известен по знаменитому тексту, где сказано, что сей город — Тёе СарИа! оТ Тёе Сгеа1 ВгНаш, средоточие кон­трастов и обиталище Тауэра, Биг-Бена, Трафальгарской площади. Допустим, кто-то назовёт Москву “новым Лондоном”. Сам того не понимая, он попыта­ется произвести в умах миллионов людей, когда-то проходивших оный текст, странную метаморфозу. “А что, Тауэр и Биг-Бен к нам тоже перенесут?”

Умы сопротивляются...

Вот и в XVI веке коллективный разум русского интеллектуалитета, как видно, гордясь новой ролью Москвы, отчего-то... противился ей. Третий Рим? Второй Иерусалим? Отчего ж, красиво! Но как-то не на первом месте.

7.

В 1560-х годах возникает грандиозный памятник богословско-историчес­кой мысли — Степенная книга. Там русская история изложена по “граням” (степеням) “царского родословия” — от правителя к правителю. Россия пока­зана как Новый Израиль, а подданные московского государя — как народ бо­гоизбранный, который когда-нибудь освободит Константинополь, низвергнув силу ислама.

Степенная книга — венец размышления Москвы о себе. То, что в ней ска­зано, определит будущий московский миф надолго. Известно полторы сотни рукописных копий её! Это при поистине титаническом объёме... Степенную книгу почитали в допетровской России. Её, конечно, дописывали, развивали, кое в чём исправляли, но прежде всего — именно почитали, обращались к ней как к истине, соединившей правду веры и правду действительных историчес­ких событий.

Что в ней такое Москва?

Прежде всего, оплот царственности.

Церковные интеллектуалы, составлявшие Степенную книгу, чётко прове­ли идею “трансляции царства”. Иными словами, перехода центра державно- сти русской с течением времени от одного города к другому. В самом начале эта идея высказана с полной ясностью: “От Рюрика начася державство в Но- веграде. От Игоря же сына его — в Киеве и до Всеволода Юрьевича держав- ствоваху; от них же вси страны трепетаху, ближнии и дальний; и сами грече- стии царие вси повиновахуся им; Угрове и Чахи, и Ляхи, и Ятвяги, и Литва, и Немцы, и Чюдь, и Корела, и Устюг, и обои Болгары, Буртасы и Черкассы, Мордва и Черемиса, и сами Половцы дань даяху и мосты мостяху; Литва же тогда бояхуся и из лесов выницати... От Всеволода же Юрьевича и до Дани­ла Александровича в Владимери державствоваху. От Данила же на Москве Бо­гом утверждено бысть царствие русских государей”.

Москва как крепость — дитя Суздаля. Она стояла на страже Суздальской земли, она облеклась в одеяние из прочных стен и высоких башен по воле Юрия Долгорукого, государя суздальского. Но Москва как царственный го­род, как Порфирогенита — дочь Владимира и от него приняла венец держав­ного первенства.

Степенная книга с большим разбором называет кое-кого из правителей Руси “самодержцами”: Владимира Святого — да. Всеволода Ярославича — да. Святослава Ярославича — нет. Святополка Изяславича — нет. Юрия Долгору­кого — нет. А вот его отца Владимира Мономаха — да. И далее, после Юрия Долгорукого, — самых достойных из рода Владимира Мономаха, к коему при­надлежал, кстати, и Московский княжеский дом.

Всеволода Большое Гнездо Степенная книга твёрдо именует “самодерж­цем всей Русской земли”. Он правит “скипетром Русского царствия”. Он за­вещает наследникам “Владимирское скипетродержавие”. Но уже и об Андрее Боголюбском сказано, что он самодержавствовал “...в Суждальской земле, в преименитом граде Владимире”.

Даниил Московский, родоначальник московского княжеского семейства, предстает как человек, избранный Богом для особого служения: “Сего бла­женного великого князя Данила храняй Господь от пелен матерних... Сего блаженного Данила избра Бог и возрасти и снабде нератуема ни от кого же; ему же и поручено бысть в наследие богоснабдимое державство преименитого града Москвы, его же и праведное семя возлюби Бог и прослави, наипаче же благоволи царствовати в роды и роды”.

А великого князя Василия III Степенная книга прямо именует “царем”. Хо­тя и иносказательно, как “царя над страстями”, но всё же именно царя, — пусть формально, по титулу, но пока ещё бывшего великим князем.

Чего же больше в Степенной книге? Глядясь в зеркала истории, видит ли Москва себя в одеяниях Третьего Рима? Или, может быть, Второго Иерусалима?

По капельке в Степенной книге можно отыскать и то, и другое. Но над всем этими “капельками” преобладает ливень совершённого другого мифа. А именно того, который уходил корнями в древнерусскую реальность, а не в византийскую. Родное возобладало.

Что такое Новгород Великий? Дом Святой Софии.

Что такое Псков? Дом Святой Троицы.

Что такое Тверь? Дом Святого Спаса.

В эпоху удельной старины всякая земля выбирала себе небесное покро­вительство и выражала его в освящении главного храма всей области. А по­том держалась за это покровительство с необыкновенной цепкостью.

К Москве “царственность” перешла от Владимира. А Владимир имел не­бесной покровительницей Пречистую Богородицу. Степенная книга проводит эту мысль без малейшего сомнения, без малейшей оговорки. Собственно, вся “царственность” самого Владимира началась с “путешествия” Пречистой из Киевской земли в дальний лесной край, на Клязьму. После рассказа о смерти Юрия Долгорукого и о последовавшей за нею междоусобной борьбе за Киев, сказано: “Начало Владимирского самодержавства: уже тогда киев­ские великие князи подручни были владимирским самодержцам. Во град ибо Владимир тогда начальство утвержашеся пришествием чюдотворного образа Богоматери. С ним же прииде из Вышеграда великий князь Андрей Георгие­вич и державствова”. Андрей Боголюбский, действительно, привёз с Киевщи­ны чудотворную икону Богородицы. Для московского “книжника” середины XVI века ясно без комментариев: с иконой-то утекла оттуда и вся державная сила. Ушедшая икона явилась знаком возобладания Севера над Югом.

Для Москвы времён Ивана Калиты покровительство Пречистой — дело очевидное. Оно связано с личностью Св. Петра-митрополита. Святитель ког­да-то, задолго до восхождения на степень главы Русской Церкви, написал об­раз Богородицы и удостоился особых милостей от Неё.

Да и похоронен Пётр в храме Успения Пречистой — то есть в месте, кото­рое освящено во имя его небесной покровительницы. О строительстве храма он сам попросил Ивана Калиту: “Если меня, сыну, послушаешь и храм Пре­чистой Богородицы воздвигнешь во своем граде, и сам прославишься паче иных князей, и сыновья твои, и внуки из поколения в поколение. И град про­славлен будет во всех градах русских, и святители поживут в нем, и взыдут руки его на плеща враг его, и прославится Бог в нем”.

Чего ж яснее?

Главный храм Москвы, а вместе с тем и всей области Московской, — Ус­пенский, тот, что возник на древнем Боровицком холме. А значит, Москва — Дом Пречистой.

Русский Хронограф за полстолетия до Степенной книги объявил об этом небесном покровительстве. Составители же Степенной книги развили идею Досифея Топоркова до совершенства. Они множили и множили примеры не­расторжимой связи между Царицей Небесной и царственным градом. Для чи­тателя эта связь подана как нечто само собой разумеющееся.

В 1380 году Дмитрий Иванович, собираясь на Мамая, долго молился именно Пречистой, у Неё просил помощи даже более, чем у самого Господа. Проходя через Коломну, он опять вознёс моление в Богородичной церкви.

В 1395 году именно заступничество Пречистой, произошедшее через её чудотворную икону, привезённую в Москву, воспринималось как причина ско­рого ухода Тамерлановых орд из страны. Степенная книга прямо сообщает: Богородица “устрашила” завоевателя и тем дала “избавление” Руси от его на­шествия.

Время Василия I вообще наполнено постоянным “диалогом” со Святой Заступницей.

Под 1403 или 1404 годом летописи сообщают о небесном знамении — тро­ение солнечного диска. Оттуда известие перекочевало в Степенную книгу. Че­тырьмя годами позднее в Москве замечают чудесное исхождение мирра от Богородичной иконы, доставленной митрополитом Пименом из Константино­поля. В Степенной книге делается вывод: “Это Всесильный Бог Своею... бо­жественною святынею и многими чудесными знаменьми всюду прославляя Свое Трисвятое имя Отца и Сына, и Святого Духа, наипаче же снабдевая Свое святое избранное достояние великия державы, иже на Москве всего Росийскаго царствия, в нем же утверждая непоколебимо истинное благочестие и всяческих еретических смущений невредимо соблюдая и от находящих вра­гов всячески защищая и от всяких бед милосердно избавляя и на супротив- ныя победы даруя”. Ещё шесть лет спустя в Можайске был обретён чудотвор­ный образ Богородицы Колоцкой. Чуть ранее на Пахре Богородичная икона источила кровь...

В 1480 году, после победоносного “стояния на Угре”, Москва устанавли­вает ежегодный крестный ход на 23 июня — во имя и в благодарение Пречис­той Богородице.

Весной 1547 года Москва терпит страшный урон от большого пожара. Ког­да Владимирскую икону Пречистой пытаются вынести из Успенского собора, она не двигается с места. Более того, она оказывает спасительное воздейст­вие от бушующего пламени. Степенная книга объясняет: “Ибо сама Богомати сохраняя... и соблюдая не токмо Свой пресвятый образ и всю Церковь, но и всего мира покрывая и защищая от всякого зла”.

Чрез иконы Пречистой Москве по всякий важный случай бывают знаме­ния и чудеса; Богородица как будто водительствует своей землей...

Для образованного русского наших дней, если он придерживается рус­ской же культурной почвы, мысли о Москве как Третьем Риме и Втором Иеру­салиме драгоценны. Коренная, святая, хлебная, державная Русь пребывает в тесном родстве с ними. И в них же часто видят суть того восприятия Моск­вы самой себя, всей Россией, да и соседями, которое сформулировали наши “книжники”.

Но нет, нет! Правды тут никакой. Эти идеи когда-то будоражили умы ста­ромосковского общества. Они нравились то больше, то меньше, ими играли, их ценили, к ним относились с уважением. А всё же... первенство оставалось отнюдь не за ними.

Суть первого и самого сильного московского мифа совершенно другая. Москва, прежде всего, — Дом Пречистой Богородицы, а уж потом Третий Рим и далее по списку. Без Небесной Заступницы не было бы и не будет в Вели­ком городе никакой “царственности”. Всё — от Неё. Всё — через Неё. Прочее же — прекрасное умствование.

Дмитрий Володихин

Впервые опубликовано в журнале “Наш современник”

 

← Вернуться к списку