История и мы

Крестьянский архипелаг

Владимир Краснов

Дом состарился вместе с хозяином. Он ссутулился, почернел; в мутных окнах его, подслеповато глядящих на разорённую деревню, дрожит неизбывная стариковская печаль, невольно передаваясь и всему дому, от подпола до чердака. В подполе грустно шуршат и попискивают мыши, на чердаке беспокойно носятся коты и кошки, коих за последние годы расплодилось аж десять штук… В сенях и под крышей гудит, подвывая, ветер, что-то там стучит и брякочет, точно в дверь непрошенно ломится кто-то чужой.

В долгие одинокие ночи, маясь бессонницей, хозяин, случалось, вставал и, накинув на плечи застиранную кацавейку, выходил, шаркая подшитыми валенками, в коридор и, вглядываясь в темноту, устало спрашивал: «Кто там?». Но за дверью не слышалось ничего, кроме тревожных вздохов ветра. Иногда к ним примешивался дикий, душу выворачивающий вой. Волки безбоязненно заходили в деревню, будто проверяя - не помер ли последний ее жихарь. Они рыскали по опустевшим, запорошенным снегом улицам, оставляя следы и метки у поленниц, у единственной в Еськине баньки и единственного колодца, к которому, как жилка на стариковской руке, тянется узкая извилистая тропа. Они держали себя, как хозяева, которым надоело ждать: когда им, наконец, отдадут ещё одну обречённую на смерть деревню, в коей уже лет двадцать один-одинёшенек живет последний ее «насельник» и хранитель - Федор Иванович Гаврилов.

Еськино давно стало чем-то вроде скита, где обитает монах-пустынник, добровольно избравший для себя сию печальную, на сторонний взгляд, юдоль. Но в отличие от монаха-молитвенника Федор Иванович не уходил от людей в отдаленную пустынь. Они сами покинули его, разбежавшись по городам и весям, когда поняли, что родимое Еськино занесено в чёрные списки неперспективных деревень.

С тех пор и началась растянутая во времени агония деревни. Поначалу сюда ещё наезжали бывшие хозяева, подолгу гостили здесь питерские дачники, ценившие эти уединённые места за грибное и ягодное изобилие. Но и им надоело каждый раз мерить шагами пять пустынных верст, сойдя с автобуса в Осташове. Кто продал купленный по дешёвке дом, кто по нездоровью, а то и по каким-то иным причинам просто перестал ездить в привычное к одиночеству Еськино.

А ведь было здесь шумно и многолюдно. По утрам в небо над деревней поднималось до полусотни печных дымов. В праздники, на Покров и Иванов день, варили пиво, по улицам гуляли запахи хмеля и солода, пирогов и сдобных булок. Со всей округи стекались в Еськино гости званые и незваные. Всем хватало и места за столом, и угощения. Гармонисты старались переиграть друг дружку, полы гнулись и скрипели от дробного топота бареток, туфель и штиблет…

Все это было, ушло и пропало. И теперь забредают в Еськино лишь рыбаки, охотники да грибники — народ все больше лихой и ненадёжный. Того и гляди, кусты на огороде обломают, яблоки вместе с ветками оборвут, да и огурчиком с чужой грядки не побрезгуют. Завидев их, Федор Иванович далеко, бывало, от дома не отходил и все присматривал: не дымит ли где трава, не забыт ли в лесу костёр… Однажды по весне проходил деревней беспечный человек, докурил папироску и не глядя бросил окурок под ноги. Сухая, слежавшаяся за зиму трава вспыхнула как порох; ветер подхватил огонь и погнал к деревенским постройкам. Насилу Федор Иванович сбил и затоптал пламя. А не случись он тогда рядом, не миновать бы большой беды.

Лет двадцать тому назад у Федора Ивановича Гаврилова еще были соседи, с которыми можно было хоть словом перемолвится, зайти на огонёк, попенять на непогоду, пожаловаться на одышку и боли в груди. Но и они не выдержали, заколотили избу, уехали. И остался он один на один со своими хворями, обидами и горечью воспоминаний. Куда от них денешься, когда тоскливо завывает вьюга, выдувая из старого дома нестойкое печное тепло?

Дождь ли сечёт по стеклам или по-птичьи царапает их сухой крупитчатый снег, а на душе холод и мрак, и не спится в настылой постели, ломит сердце и ноет, зудит осколок в груди.

Думать об этом горько и тяжело, но и не думать невозможно. Дом строился в расчёте на большую семью и долгую жизнь, а приходится одному тут вековать в нестерпимо тягостном ожидании, которое давно вошло в привычку и не отпускало даже тогда, когда приезжала сестра из Боровичей и, добродушно ворча на брата за то, что накопил много белья и зарос в пыли, принималась за уборку и стирку, топила баню, рассказывая между делом о детях и внуках, о ценах на мясо и молоко. Работала Анна сноровисто, всюду успевала, дом на глазах преображался, оживал. Вечерами, когда все переделано, они, бывало, ужинали, пили чай и разговаривали, и разговорам этим не было конца. И ночь уже не казалась бесконечной, боль стихала, а на душу ложился желанный покой. Он знал, что это ненадолго, что вот уедет сестра, и снова одолеет тоска, и первое время всё будет валиться из рук, пока он вновь не обвыкнется в своем горьком одиночестве.

Он засыпал, а с фотографий на стене пристально вглядывалось в ночь его прошлое, где все еще молоды и здоровы, а сам он - плечистый улыбчивый боец в буденовке со значками на широкой груди – ещё не ведает, что домой вернётся, отмахав пехотинцем всю войну, израненным и больным.

Он долго валялся в госпиталях, насквозь пропитавшись там запахом окровавленных бинтов, йода и карболки. Военный врач, осмотрев его напоследок, покачал головой и, невесело усмехнувшись, сказал о застрявшем в груди осколке: «Ничего, Гаврилов, тяжелее будешь…». С тем и отпустил, сопроводив подробной выпиской из истории болезни и советом поселиться в глуши: «Езжай в глухомань, заберись, как енот в нору, и живи. В городе, запомни мои слова, тебя быстро болезнь приберет».

А у него и мыслей других не было — только домой, в деревню, она столько снилась ему по ночам… И вот, измотавшись в дорогах, худой и усталый, он, наконец, переступил знакомый с детства порог.

Было это больше полувека тому назад. Давно нет в живых матери, она терпеливо выхаживала сына, отпаивая его молоком и целебными настоями из трав, давно нет многих его друзей, соседей и знакомых. Нет, в сущности, и самой деревни. Мало-помалу она скукожилась на пятачке вокруг старого дома, отдав все остальное во власть неумолимому времени, дождям, снегам и ветру.

Легко ли слышать, как во тьме кряхтит и охает пустая соседская изба, как с обречённым стоном рушится прогнившая крыша, как звенят, лопаясь, оконные стёкла, трещат натруженные избяные плечи?

Что же держало в этом забытом краю старого больного человека, что заставляло его отказываться от переезда в соседнее село Осташово, где есть медпункт, магазин, почта, где много людей и по вечерам зажигаются фонари? «У человека, как у дерева, есть свои корни и рвать их нельзя», — сказал как-то Федор Иванович твердо и печально и, прищурив глаза, посмотрел на закатные облака, на старую черемуху, широко раскинувшую под окном свои добрые ветви.

И вспомнились мне вещие слова слепого старца Гомера, сказанные в незапамятные времена: «Нет ничего худшего, чем блуждать в чужих краях».

Люди во все века знали эту вечную истину и, покидая родные места, ставшие вдруг хуже чужбины, с тревогой думали о том, что будет с ними на новом месте, как сложится жизнь и не станет ли хуже… Кто-то перевозил дом со всем скарбом, накопленным за долгие годы, кто-то наскоро заколотил крест-накрест окна и, повесив на дверь амбарный замок, оставлял нажитое в тайной надежде воротиться сюда когда-нибудь. И те, и другие не вернулись: назад ходу нет. Оставленные без присмотра избы, дворы, риги и амбары ветшали, наполняясь нежилым, прогорклым запахом тлена и сырости. Какие-то лихие расторопные люди разграбили и растащили всё, что представляло хоть какую-то ценность, всё остальное разбросав в великом беспорядке, запакостив при этом чистые опрятные горницы с крашеными половицами и занавесками на окнах.

Под ногами хрустит битое стекло, из дверей «с мясом» выдраны замки и щеколды, на разгромленном столе остатки чьей-то неряшливой трапезы: пустые консервные банки, мутные бутылки, окурки и пробки. В красном углу темнеет разбитый киот без иконы. Стеклянная лампадка повисла на железной цепочке, как большая, готовая пролиться слеза. Она доверху заправлена камфарным маслом, как накануне большого светлого праздника, которого с нетерпением ждали, но так и не дождались.

Изба большая, добротная. Видно, что здесь жил запасливый умный хозяин, знавший толк и в плотницком, и в столярном, и в кузнечном рукомесле. Чего здесь только нет! Детская кроватка замысловатой работы, два сундука, окованных железом, рамки для мёда, корыта, бочки разных размеров и конфигураций — от маленькой кадушки для засолки рыжиков и огурцов до огромного дошника под квашеную капусту, несметное количество корзин, ульи, косовища, ухваты, деревянные детали от ткацкого стана, седёлки, хомуты и чересседельники, коровье ботало, мудрёный самодельный запор с хитроумным устройством, битые чугуны, рассохшиеся деревянные жернова, еще хранящие слабый запах жита… Все было раскидано по избе и небольшой пристройке, служившей, по всей видимости, мастерской для хозяина. Что бы сказал он, узрев этот дикий бессмысленный погром? И позволил бы без спросу ходить по комнатам, разглядывая что, где и как лежит?

Я поднял с полу коровий колоколец, грустно звякнувший в руках, и невольно подумал, что в таком же примерно виде заставали люди пирамиды египетские, разграбленные неизвестными варварами. Так же всё было раскидано, растоптано, загажено. И так же потом, по сохранившимся вещам и деталям быта пытались представить, какой богатой и разнообразной была жизнь, цветущая некогда в безжизненной пустыни.

Зыбучие пески времени на наших глазах затягивают исчезающую крестьянскую цивилизацию, следы которой обрываются в умирающих деревнях. Всё в ней было отлажено, отшлифовано веками. Столетиями складывался в деревне особый крестьянский мир с чередованием будней и праздников, с кругом извечных забот о земле, о доме, о хлебе насущном, о детях и внуках. Этот единый, нерасторжимый мир (слово это хочется написать старинным уставом: «мiръ») существовал сам по себе. Плохо это или хорошо, но всё здесь, от избы до сельскохозяйственных орудий и домашней утвари, делалось своими руками и не кое-как, а прочно, просто и удобно. До сих пор деревенские хозяйки гремят ухватами, изготовленными Бог весть кем и когда, до сих пор двери запираются тяжёлыми коваными крюками и щеколдами, до сего дня служат свою долгую службу бочонки, кадушки, долблёные корыта, домотканые полотенца, вышитые искусной рукой.

Много ли мы знаем об этом, воротя нос от уходящей старины и обращая взоры на суетную противоречивую современность? Да почти ничего. И если бы не суровая необходимость, принудившая нас обернуться к земле-кормилице, к истокам, к вечным истинам, мы, пожалуй, и не приметили бы, как исчезает на наших глазах целый крестьянский архипелаг — русская деревня.

Бесстрастная статистика равнодушно констатирует, что ежегодно с карты страны стирается до трех тысяч деревень. С каждой из них связаны судьбы людские, радости и печали, каждая уходит корнями вглубь российской истории. Ладно бы только опустели и обезлюдели они, ладно бы заселились дачниками, как это теперь сплошь и рядом происходит, а то ведь в великом множестве просто выгорели, обратившись в дым и прах, развеянный ветром. Не половцы, не печенеги, а заезжие охотники, грибники да изгнанные из городов бомжи (еще одна напасть на деревню!) по пьяному делу, по неосторожности, а то и забавы ради спалили то, что пощадило всевластное время. И полыхали эти всероссийские пожары по всей нашей всё еще огромной державе, покуда гореть стало нечему. В иных местах ни дома, ни сарая, ни собачьей будки не найдёшь — сплошное пепелище с неистребимым запахом гари и зарослями крапивы и малиново-красного кипрея.

Но там, где, как свеча в храме, еще теплится хоть одна человеческая жизнь, деревня лелеет искру надежды на будущее. Каким оно будет — не знает никто. Но, даст Бог, не оборвутся последние нити, связывающие нас с прошлым, не прервётся связь времен, не оскудеет память, и вечно будет длиться жизнь.

Как было бы славно завершить горестные эти раздумья на столь оптимистической ноте! Но жизнь, увы, все расставляет по своим местам. Федор Иванович Гаврилов больше не живет в Еськине. Осенью, когда ему стало хуже, он согласился переехать в районный дом ветеранов, где его определили в маленькую теплую комнату с казённой койкой и видом на шумную площадь в селе Мошенском. Когда поднимается ветер и в окно по птичьи стучится сухой беспокойный снег, ему кажется, что он снова дома, в забытой всеми деревне на краю земли.

Новгородская область.

 

 

 

← Вернуться к списку