Наследник - Православный молодежный журнал
православный молодежный журнал
Контакты | Карта сайта

История и мы

Крымская война


 

Историографические стереотипы и современные параллели

 

Одним из распространённых стереотипов, навязываемых либеральными СМИ, является тезис о том, что Запад не представляет потенциальной угрозы для безопасности России. Курс на свёртывание ВПК обосновывался тем, что на Россию, мол, никто не собирается нападать. Но отсутствие прямой агрес­сии в течение ряда последних десятилетий не означает, что она не возможна в перспективе. Мощный советский ВПК как раз и являлся фактором, сдержи­вающим зарубежную экспансию. Дж. Тойнби, будучи сам представителем западной культуры, однозначно отводил Западу роль агрессора во взаимоот­ношениях с Россией. Причём если агрессия против СССР обосновывалась спецификой коммунистической идеологии, то при рассмотрении западной экспансии против России имперской данный аргумент теряет силу.

Исторический опыт Крымской войны ценен для иллюстрации истинных целей и отношения Запада к России. Война носила общеевропейский харак­тер, нередко её именуют “предмировой”. Она показательна тем, что ни в каких иных конфликтах европейское единство не обнаруживалось с такой оче­видностью. То была война цивилизаций, выступление Европы против России.

Многозначительны исторические параллели. Как теперь за фасадом за­падных сил выступают США, так и в середине XIX в. за созданием антироссий- ской коалиции просматривались прежде всего усилия английской дипломатии. Как в политике современной Германии ощутимы реваншистские амбиции, так и деятельность Наполеона III мотивировалась стремлением взять реванш за национальное унижение 1812—1814 гг. Как в настоящее время и второстепен­ные в политическом отношении страны Запада, наподобие Швейцарии, демонстрируют антироссийские настроения, так в Крымскую войну даже Сар­динское королевство посчитало целесообразным принять участие в конфликте. Отметим, кстати: все 15 тыс. сардинцев, отправленных в Крым, не вернулись обратно в Италию.

Как ныне актуализируется фактор измены бывших псевдосоюзников, пер­воначально в лице государств Варшавского договора, а теперь — в перспек­тиве — и Украины, так и в 1853 г. австрийское предательство стало, пожалуй, самым большим потрясением для Николая I. Кроме того, балканские прозе­литы России, из-за которых она, по большому счёту, и вступила в войну, ка­кого бы то ни было содействия ей не оказали. Напротив, русская дипломатия встретила многочисленные препятствия со стороны греческого духовенства в арабской части Оттоманской империи. Таким образом, был сорван план привлечь на сторону России часть арабского населения в целях создания в Турции внутреннего фронта. Константинопольский патриарх являлся одним из главных противников распространения русского влияния в Османской им­перии. В частности, им была враждебно встречена идея русской духовной миссии в Иерусалиме.

Как в девятнадцатом, так и в начале двадцать первого века в антироссий- ской политике разыгрывалась мусульманская карта. Внешний соперник в лице Турции дополнялся внутренним — сепаратистами имамата Шамиля. По­казательно, что английские либералы оказывали моральную и материальную поддержку шамилевскому теократическому полурабовладельческому государ­ству. Так же, как в настоящее время западные демократы и северокавказские террористы выступали в одной упряжке.

Причём сравнительный анализ боевых операций различных частей рус­ской армии — крымской и кавказской — показывает: последняя действовала значительно эффективнее. Историками высказано предположение, что если бы под Севастополь была направлена кавказская армия, исход войны мог быть другим. Но в Крым отправляли отборные войска мирного времени, умевшие с блеском проводить парады, но не подготовленные к боевым дей­ствиям. Та же самая кадровая проблема обнаруживалась в первой чеченской войне, продемонстрировав принципиальное различие между армией тыла и армией, имеющей боевой опыт.

Впоследствии для обоснования антирусского единства западного мира в Крымской войне в широкий оборот была введена трактовка России как “жан­дарма Европы”. Таким же образом и в настоящее время прозападные СМИ оправдывают курс расширения НАТО на Восток “имперскими амбициями” России. Подавление Венгерской революции в 1849 г. было, пожалуй, единст­венным случаем, укладывающимся в представление о жандармской полити­ке. Но единичный характер такого рода действий более корректно трактовать как исключение, нежели в качестве политического курса. Впервые данную де­финицию апробировал отнюдь не К. Маркс, как считается традиционно, а прусские генералы. Они использовали её не в связи с венгерским походом, а с Ольнюцким решением Николая I, вставшего на сторону Австрии против Пруссии. Подавление Паскевичем выступления венгров не только не вызвало противодействия со стороны официальных кругов Запада, а встретило актив­ную поддержку ведущих дипломатов и государственных деятелей. Английский банковский дом представил России специальный заём на осуществление дан­ной операции.

Таким образом, не в “русской угрозе”, а в амбициях самого Запада заключались мотивы войны. Даже американский историк Б. Елавич констати­ровал, что после наполеоновских войн Россия была единственной страной Европы, не имеющей претензий ни к одному из своих соседей. Об этом она декларировала в ряде договоров 1820-х гг. Не России, а ведущим западно­европейским странам, прежде всего Англии, необходимо было разрушение сложившейся системы международных отношений.

Ещё одна историческая параллель касается позиции российской интелли­генции. Как в разгар Крымской кампании, так и Чеченской, в её среде обна­руживались странные симпатии к врагам отечества. Олицетворявшего данные умонастроения А. И. Герцена, который активно пропагандировал поражение самодержавия в войне, можно оценивать как предтечу ряда журналистов со­временных российских СМИ.

О подлинных планах Николая I в восточном вопросе свидетельствуют сле­дующие его рассуждения: “Все христианские области Турции по необходимо­сти станут независимыми, вновь станут тем, чем были, княжествами, христи­анскими государствами и, как таковые, вернутся в семью христианских стран в Европе. Гарантию свободного отправления религии, их организации, их от­ношений между собой и с соседями — всё это следует урегулировать на чрез­вычайном конгрессе, предположительно в Берлине”. Как видно, ни о каких территориальных приращениях России речи не шло. Но британские государ­ственные деятели преподносили конфиденциальные речи императора совер­шенно иначе — в качестве плана уничтожения независимости Турции, низве­дения её до уровня вассала.

Англия усматривала в развитии Черноморского флота вызов своей мор­ской гегемонии. Занятие русскими войсками Дунайских княжеств означало для Британии уничтожение альтернативного рынка зерна, после чего Петер­бург мог диктовать на него цены. Экономическое значение Турции для Англии определялось также ростом её роли как рынка сбыта английской обрабатыва­ющей промышленности. Вследствие крайне низких таможенных ставок Порта ежегодно закупала больше английской промышленной продукции, чем про­текционистски ориентированная Россия. Разгром Турции грозил для Англии также потерей единственного не зависящего от России сухопутного пути тор­говли с Персией, а следовательно, и с Индией.

Реваншистские настроения французского общества, жаждавшего отмще­ния России за её торжество над Францией в кампании 1812—1814 гг., также явились важным фактором эскалации международной напряжённости. Цель, преследуемая Наполеоном III, заключалась в отвлечении французов от рево­люции эффектом победоносной войны. Успех могло гарантировать только совместное с Англией выступление. Учитывая заинтересованность англичан в восточном вопросе, цель определялась однозначно — Россия.

Реванш за поражение в 1812 году мог быть полным только при условии повторения маршрута Наполеона I. Основной театр боевых действий предпо­лагалось перенести на территорию Царства Польского. Наполеон III сам наме­ревался встать во главе союзной армии. Но для реализации данного сценария требовалось вступление в войну Австрии или Пруссии (их территория была необходима в качестве плацдарма). Впрочем, Великобритания блокировала всяческие попытки повторения сценария 1812 года...

...Систему международных отношений, построенных на началах христи­анской эпохи, Николай I видел в Священном Союзе. По словам одного из ино­странных авторов, “политика законности Священного Союза была религией императора. Конституционная система представлялась ему ересью, полною лжи и обмана: либо скрытою республикой, либо деспотизмом под маской”. Дореволюционные историки оправдывали внешнеполитические ошибки Нико­лая I рыцарским стилем ведения международных дел. “Меня, — говорил император И. Ф. Паскевичу, — всякий обмануть может раз, но зато после об­мана я уже никогда не возвращаю утерянного доверия”. В действительности за ширмой союза имели место неразрешимые противоречия. Австрия видела в России препятствие для проведения своих интересов на Балканах, Прус­сия — помеху для реализации плана объединения Германии.

Роковую для России роль сыграла Австрия. Цель австрийской диплома­тии обнаружилась в намерении столкнуть Россию с её оппонентами, ослабить обе стороны в войне и воспользоваться её результатами в своих интересах при любом возможном исходе. Не исключалось и выступление Вены на сто­роне вероятного победителя.

Уже в ходе войны предпринимались попытки расширения антироссийской коалиции. Ослеплённая кажущимся могуществом Наполеона III Испания обе­щала предоставить в распоряжение союзников вспомогательный корпус. Французская дипломатия лоббировала вхождение в войну Дании. Питавший надежды на возвращение Финляндии шведский король Оскар I объявлял о го­товности выставить против России 60-тысячную армию. Уже разрабатывались конкретные операции в Балтийском море.

Активным сторонником вступления Пруссии в войну против России являл­ся наследник прусского престола, будущий кайзер Вильгельм Прусский. Из других германских государств склонялись к вступлению в антирусскую коали­цию Ганновер и Гессен...

В интерпретации западной историографии главным свидетельством “аг­рессивных намерений” Николая I в отношении Османской империи являлась его беседа с лордом Г. Сеймуром о “больном человеке Турции”. В действи­тельности, этот пресловутый разговор носил приватный характер. К тому же западные историки и политики исказили его содержание. Николай I, основы­ваясь на констатации болезненного состояния Турции, вёл речь не о её раз­деле, а о совместной русско-английской защите Порты от возможных аннек­сий со стороны Франции.

В соответствии с накопленными фактами требуют исторической пере­оценки цели турецкой миссии А. С. Меншикова. Искажение её задач в запад­ной дипломатии доходило до откровенной фальсификации. Так, английский посол Ч. Редклифф при переводе в донесениях в Лондон текста проекта рус­ско-турецкой конвенции вместо слов “делать представления” (перед осман­скими властями) написал “давать приказы”. Последние требования А. С. Меншикова во время константинопольских переговоров сводились лишь к сохранению “на основе строгого статус-кво” прав и привилегий православ­ной церкви в Османской империи. Достаточно было тривиального заверения Порты в дипломатической ноте. Но даже на столь умеренные запросы русская сторона получила отказ. Была разыграна карта Ч. Редклиффа, стремившего­ся превратить двусторонние русско-турецкие отношения в международные. Таким образом, подлинную угрозу суверенитету Турции представляли не рус­ские претензии о соблюдении прав православных, а англо-французские про­екты взять земли Османской империи под коллективный протекторат.

Некорректно также утверждать, что после константинопольской миссии А. С. Меншикова война стала неизбежна. Насчитывается двенадцать проек­тов и инициатив урегулирования назревающего конфликта (наибольшую изве­стность из которых получила так называемая венская нота). Причём Петер­бург в целях достижения консенсуса шёл на компромисс с частичным ущем­лением своих интересов. Но усилиями английской и французской дипломатии все планы мирного урегулирования оказались сорваны. Историографический акцент на миссии А. С. Меншикова, при гораздо меньшем внимании к иным дипломатическим перипетиям, приводил к тенденциозным обвинениям Рос­сии как зачинщика конфликта.

А. С. Меншиков вёз в Константинополь пакет мирных инициатив. Пред­ложения князя Порте, вопреки утверждениям западной печати, отнюдь не носили ультимативного характера и не включали заведомо неприемлемых условий. Напротив, вносился проект оборонительного союза, а также ряд договорных обязательств, предусматривавших активное русско-турецкое эко­номическое и культурное сотрудничество. Но тайная дипломатическая игра английской и французской миссий сорвала подписание этих судьбоносных документов...

Как правило, советские историки акцентировали внимание на проявивших себя в Крымскую кампанию пороках российской военно-феодальной системы. Но при сравнении с союзническими армиями обнаружилось бы, что аналогич­ные проблемы существовали и в войсках передовых европейских государств. Союзнические армии во время войны столкнулись с массовым дезертирством. Из британских войск дезертировали 25%, французских — 10% солдат. У анг­лийского солдата был несравненно более калорийный пищевой рацион, чем у русского. Но и он подвергался сильной муштре. Пьянство британской армии имело повальный характер. По оценке одного из английских историков: “При­вычка солдат к пьянству воспринималась общественностью как профессио­нальная болезнь”. Процветал средневековый обычай покупки офицерских должностей. Стоимость места в элитных частях равнялась целому состоянию. Зато офицеры могли неделями не появляться в подведомственных частях.

Стереотипом стало указание на то, что русскому парусному флоту проти­востояли пароходы союзников. Данные по диспозиции Балтийского и Черно­морского флотов в годы Крымской войны свидетельствуют, что на вооруже­нии России имелись и паровые суда. На рейде в Чёрном море находилось 4 паровых фрегата и 10 пароходов, в Балтийском — 27 пароходов.

Ссылка на превосходство союзнических армий по качеству ружей, как главный фактор русского поражения, пошла от реляций А. С. Меншикова, пы­тавшегося ссылкой на “объективные факторы” оправдать собственные про­счёты. В действительности уже в ходе войны старые русские мушкеты были в основной массе переделаны в штуцера. “Современные” британские ружья ре­гулярно отказывали при дождливой и морозной погоде. А поскольку подобные климатические условия были довольно часты, то технические преимущества английского вооружения сводились на нет.

Отнюдь не во всех аспектах вооружения и подготовки русская армия ус­тупала противникам. В частности, апробированные в Крымскую кампанию русские гальванические мины академика Б. С. Якоби были более совершен­ными, чем западноевропейские образцы. Мины иностранного поставщика русской армии Нобеля принципиально уступали русским образцам в поража­ющем действии. В 1855 г. на вооружение севастопольского гарнизона посту­пила первая партия револьверов системы “кольт” производства Тульского за­вода. Правда, её хватило лишь для оснащения незначительной части офицер­ского состава. В самом преддверии войны великий князь Константин Никола­евич развернул программу реорганизации парусного флота в паровой. России не хватило всего нескольких лет для перевооружения. Таким образом, крепо­стная система не являлась непреодолимым препятствием к модернизации. В отдельных областях военного дела крепостная Россия была вполне конку­рентоспособна в сравнении с капиталистическими государствами Запада.

На случай наихудшего сценария развития событий у русских царей имелось старое средство — обращение с призывом о создании народного ополчения. Несмотря на кажущуюся неэффективность мобилизационной системы России, она позволила призвать в армию за период Крымской войны 1 млн 45 тыс. рекрутов и ратников, не исчерпав всего ресурса. В то же время существен­ные проблемы с мобилизацией испытывали Англия и Франция. Англичане были вынуждены пойти на рискованные меры, ослабив гарнизоны Мальты и Гибралтара.

До конца своих дней Николай I требовал наступления и ожидал близких побед. Судя по его высказываниям, он ни при каких условиях не принял бы мир в качестве проигравшей стороны. В намерения Николая I входило обра­титься к народу с воззванием и провозгласить Отечественную войну. Жест­кость и требовательность Николая I мобилизовали армию, а либеральный стиль его преемника действовал разлагающе. Александр II, придя к власти, в отличие от отца, предпочёл поражение тернистому пути борьбы.

Удивительной на первый взгляд может показаться позиция российской интеллигенции, сочувствовавшей национальным противникам России. В Крымскую войну вся общественность аплодировала военным успехам анти­русской коалиции. Н. Г. Чернышевский был весьма недоволен Парижским миром, полагая, что унижение России и гекатомбы жертв недостаточны.

Даже С. М. Соловьёв, отстаивавший впоследствии в своих трудах идею о движущей силе государственного начала в русской истории, признавался, что совместно с единомышленниками желал поражения николаевского государства в Крымской войне. В диссонанс с курсом лекций звучат слова воспоминаний историка: “В то самое время, как стал грохотать гром над головою нового Навуходоносора, когда Россия стала терпеть непривычный позор военных не­удач, когда враги явились под Севастополем, мы находились в тяжком поло­жении: с одной стороны, наше патриотическое чувство было страшно оскор­блено унижением России, с другой, мы были убеждены, что только бедствие, и именно несчастная война, могло произвести спасительный переворот, ос­тановить дальнейшее гниение; мы были убеждены, что успех войны затянул бы ещё крепче наши узы, окончательно утвердил бы казарменную систему; мы терзались известиями о неудачах, зная, что известия противоположные приводили бы нас в трепет”. Историческое значение войны для России С. М. Соловьёв видел в преодолении чувства нарциссизма, порождённого че­редой предшествующих побед. Пораженческие и антиниколаевские настроения публики в Крымскую войну дирижировались, естественно, из Лондона усилиями А. И. Герцена. Он верил, что военный провал царизма станет началом крупных общественных преобразований, в идеале — народной революции. А. И. Герцен и пытался выступить её застрельщиком, взывая к новой пугачёвщине.

А. И. Герцен, как никто другой из западников, испытывал персональную неприязнь к Николаю I. Его смерть он воспринял с нескрываемой радостью — “бельмо снято с глаз человечества”. Герценовский некролог звучал пригово­ром царствованию ушедшего из жизни императора: “Разбитый, обкраден- ный, обманутый, одураченный шеф Павловского полка отошёл в вечность”.

Если старшее поколение либералов-западников, опасаясь победы само­державия, всё-таки переживало за отечество, то среди молодого поколения революционеров-разночинцев преобладающим чувством было злорадство, переходящее в цинизм. Н. В. Шелгунов свидетельствовал: “Когда в Петер­бурге сделалось известным, что нас разбили под Чёрной, я встретил Пекар­ского. Тогда он ещё не был академиком. Пекарский шёл, опустив голову, выглядывая исподлобья и с подавленным и с худо скрытым довольством; во­обще, он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его свети­лась худо скрытая радость. Заметив меня, Пекарский зашагал крупнее, по­жал мне руку и шепнул таинственно в самое ухо: “Нас разбили!”.

Те же чувства испытывал при получении сообщений о взятии Севастополя Н. А. Добролюбов: “Севастополь взят, эта весть никого почти не поразила, потому что давно была ожидана. Все как будто перевели дух после долгого ожидания и сказали: ну, наконец-то... Взяли же таки!..” Единственное недо­умение молодого студента вызывал вопрос, почему до сих пор просвещённая Европа сносила Николая I, заслонявшего ей дорогу к совершенствованию и старавшегося погрузить в мракобесие.

Парадигма прогрессивного поражения в общественном сознании была преодолена лишь через семь лет после подписания Парижского мира. Под­держка Европой Польского восстания открыла русской общественности глаза, что и в Крымской кампании та воевала не с николаевским режимом, а с Рос­сией как таковой.

Выявляя причины поражения России, видный российский дореволюцион­ный военный историк Н. Ф. Дубровин сформулировал в своё время концепт “удара в спину”. В качестве внутренних врагов, чья деятельность негативно сказалась в ходе Крымской войны, он называл поляков, крымских татар и ре­волюционеров. Н. Ф. Дубровин писал о сознательной работе представителей революционной эмиграции в целях деморализовать и пошатнуть дисциплину в русской армии. Польский фактор сказался в измене офицеров-поляков, находящихся на русской службе. В частности, одной из главных причин пора­жения в битве при Альме стала измена польского подполковника Залесского, приказавшего свести войска с возвышенности в низину, что ставило их в за­ведомо невыгодное положение. Переход офицеров и солдат поляков к непри­ятелю в период Крымской войны носил массовый характер. В свою очередь крымские татары связывали с экспансией союзников, и прежде всего едино­верцев турок, надежды на восстановление независимости. К русским они от­носились подчёркнуто враждебно. Предвидя вероятность татарской измены, власти предприняли ряд превентивных мер, запретив, в частности, им ходить с подводами далее Перекопа. Содействие крымчаков союзникам стало спасе­нием для вражеской армии в решающей фазе крымского противостояния.

Отношение западной общественности к России в Крымской войне предо­пределялось позицией прессы. Сложилось целое направление антироссий- ской памфлетистики. Характерными её инсинуациями являлись сообщения о зверствах русских солдат, добивавших раненых. Известия о Синопской по­беде наполеоновские памфлетисты преподносили первоначально как следст­вие русского вероломства, а затем как избиение слабого, фактически безза­щитного противника, каковым являлся турецкий флот.

Умонастроения европейцев иллюстрируют тюремные письма якобы А. Барбеса, приветствовавшего вступление Франции в войну против “север­ного деспота”. Наполеон III даже амнистировал радикала, что того крайне ос­корбило.

Советские историки предпочитали обходить вопрос о массовом участии в войне против России в качестве добровольцев представителей европейских революционных организаций. Только Е. В. Тарле вскользь упоминает о том, что в Турции укрывались около 1100 венгерских участников восстания 1849 г. В их числе находились такие видные деятели революционного движения, как Бем, Дембинский, Замойский и Высоцкий. Там же скрывались и руководи­тели польского восстания 1830—1831 гг. Вопреки грозным нотам Петербурга и Вены, Порта отказала в выдаче эмигрантов. Добровольцы к участию в вой­не против России кооптировались фактически со всей Европы. В боевых опе­рациях союзников в Крыму широко использовались африканские колониаль­ные силы. Известны даже случаи привлечения наёмников из стран Латинской Америки.

По масштабам потерь Крымская война находилась на уровне доиндустри- альной эпохи в истории развития техники. В силу периферийной локализации театра боевых действий сравнительно невелики были жертвы среди мирного населения. Новым явлением в истории военного искусства стал позиционный характер войны, вследствие чего число солдат, умерших от болезней, превы­сило боевые потери — впервые. Даже не участвующая в боях отмобилизован­ная австрийская армия лишилась 35 тыс. человек (суммарно больше, чем, к примеру, воевавшие английские войска).

 

Историческое значение Крымской войны заключалось в разрушении ев­ропейской политической системы Священного Союза. Попытка построения международных отношений на началах христианской этики потерпела крах.

Одна из главных причин поражения в Крымской кампании определялась рассредоточенностью русских военных сил. Возможностей для обороны по всему периметру границ Российской империи не хватало.

Россия хоть и потерпела поражение, но при том не уронила чести вели­кой державы. Война велась одновременно против четырёх государств, а ус­пех союзников имел лишь локальный характер, ограниченный Крымским теа­тром боевых действий.

На Парижском конгрессе поднимался вопрос о реставрации суверенной Польши. Усилиями российской дипломатии он был снят с повестки дня.

Оценивая последствия поражения в Крымской войне для внутренней жиз­ни России, все исследователи сходились в том, что оно стало большим пси­хологическим потрясением. Национальное оскорбление, нанесённое России в Крымской войне, привело к конструированию на уровне этнопсихологии об­раза врага, под которым подразумевались французы и англичане, а отчасти и изменники-австрийцы. Симпатии, испытываемые в 1860—1870-е гг. кадро­вым офицерством к Пруссии, были связаны с её противостоянием бонапар­тистской Франции. Победа немцев под Седаном вызвала чувство отмщения в русском обществе. Мало известен факт о присутствии в войсках прусской армии во время войны 1870 г. добровольцев из России. В канун русско-турец­кой войны в народе царило воодушевление в связи с предстоящим реваншем не только над турками, но и над англичанами. Планы же заключения нового союза с Веной не состоялись во многом из-за недоверия к “изменникам-ав- стриякам”.

Впрочем, как бы ни оценивать значение и масштаб поражения России в Крымской войне, следует признать: никогда уже впоследствии Российская империя и её вооружённые силы не достигали уровня того могущества, кото­рым обладали они в николаевскую эпоху.

 

Вардан Багдасарян, доктор исторических наук

 

 

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

← Вернуться к списку

115172, Москва, Крестьянская площадь, 10.
Новоспасский монастырь, редакция журнала «Наследник».

«Наследник» в ЖЖ
Яндекс.Метрика

Сообщить об ошибках на сайте: admin@naslednick.ru

Телефон редакции: (495) 676-69-21
Эл. почта редакции: naslednick@naslednick.ru