Путешествуем вместе

Берегом того же моря...

Сергей Щербаков

 

 

После освобождения храма я, положась на волю Божию, решил в Москве не суетиться, а предоставлять себя в полное распоряжение Алексея Нилыча. Сказано – сделано. Приехал из деревни и сразу к нему. Он обрадовался, тут же вручил билет на поезд: «Приглашаем Вас на международную конференцию “Православие и державное строительство”. Она будет проходить в Одессе с 9 по 11 сентября. Выезд седьмого». Я растерялся: «Это через два дня. Мне картошку копать надо. Если бы что другое, я бы с радостью, а ехать ну никак не могу». Алексей Нилыч спокойно сказал: «Картошку по приезде выкопаете с Божьей помощью. 15 сентября». Мне ничего не оставалось, как уверить себя, что копать нынче начнут поздно, что снег не упадет – ведь с Божьей помощью...

И вот, заняв три купе, едем в Одессу. После тихого деревенского житья – бесконечные разговоры, споры. К ночи у меня заболела голова и я даже начал жалеть, что поехал. Почти мы и не спали полтора суток пути – все выясняли, что нынче важнее: самому идти вослед Христу или же других к нему привести; меч в руки брать, или же молитва – наше единственное оружие. Мне даже печально стало: «Господи, да уж если православные общего языка найти не могут, то что тогда о других русских говорить! Боже, сколько же нам еще пройти предстоит! Страшно подумать!»

Но Алексей Нилыч был как всегда невозмутим, и я тоже успокоился. Он курсировал из купе в купе: там на минутку присядет, там даже на верхнюю полку заберется – интересный разговор послушать. Или же вдруг начнет тихо-тихо рассказывать о Живоначальной Троице. Даже засветится от радости, что Россия наша – это дом Пресвятой Троицы, что собор Василия Блаженного на самом деле – собор Живоначальной Троицы, имевший придел Василия Блаженного, и он-то и является как бы алтарем Красной площади и всей Москвы, да и всей нашей Руси. От него раньше вели отсчет верст во все четыре стороны света.

Заканчивал свой рассказ Алексей Нилыч обычно так: «Теперь наше поколение должно уже не в иконе, как преподобный Андрей Рублев, и не в соборе, как Барма и Постник, но уже в самой нашей жизни русской воплотить образ Живоначальной Троицы!..»

Я спросил, где он учился. Алексей Нилыч неожиданно открыл свой дипломат (в нем хранится все его имущество: дома-то нет) и протянул диплом. Закончил он исторический факультет. Учился блестяще. Но больше всего меня порадовала тема дипломной работы: «Государство и Церковь». Поняв мою радость, Алексей Нилыч подтвердил, что шел к этой теме всю жизнь. «Правда, – признался он, – на семь лет я от Бога уходил. С тринадцати до двадцати лет». После окончания университета работал в органах. Потом за веру уволили, и он решил осуществить свою детскую мечту: найти на среднерусской возвышенности гору, вырыть в ней пещеру в виде креста и жить в этом кресте. Однако Господь решил иначе: он стал послушником Троице-Сергиевой Лавры. Послушание было назначено не из легких – заниматься продажей духовной литературы. Вначале он таскал книги на себе и торговал с лотка, но всего за год-два сумел создать крупную православную книготорговую фирму. И стал Алексей Нилыч личностью заметной и, можно сказать, легендарной. Он имеет всего один костюм, спит прямо у себя в кабинете, зато скольким православным начинаниям он помог: изданию православных газет, на свои деньги проводил ежемесячные утренники для православных детей. А сколько храмов помог отремонтировать, сколько крестных ходов провел. Сам-то он, конечно, об этом не рассказывает, он вообще человек немногословный, зато люди знают...

В Одессу приехали ночью. Встречавшие сразу предупредили: «Власти города отнеслись к конференции враждебно, потому заседания будут проходить в духовной семинарии, и жить вам придется в Свято-Успенском монастыре, а там строгие порядки, так что, возможно, сегодня придется ночевать прямо на полу в коридоре». Но тут наша попутчица Оля, молодая женщина, с которой сдружились за дорогу, предложила приютить всех в своей квартире – как-никак теплее, чем в коридоре. Она была так настойчива, что через полчаса мы были у нее и, помолившись Богу, что послал нам ночлег, улеглись дружным рядком на полу. И заснули сладким безмятежным сном. После мне еще не раз довелось ночевать на полу вместе с Алексеем Нилычем, и я вспоминаю все эти ночи, как самые счастливые в жизни. Такое несказанное чувство братской любви переполняет душу к спящим рядом товарищам!..

Утром Одесский митрополит Агафангел лично отслужил молебен и открыл конференцию. В результате трехдневной напряженной работы (даже купаться мы ходили в полной темноте или же на пять минут перед обедом!) были выработаны основные принципы нашей международной организации. Во главу угла поставили задачу – привлечение всех православных не только к церковным делам, но общественным, социальным.

Не помню ни одного скучного выступления. Но особенно запало в душу простецкое слово отца Николая из Твери. Он охотно поделился житейским опытом: «У меня поначалу тоже и в храме, и в кармане было, как говорится, негусто. Все теперь удивляются: дескать, как же это ты, батюшка, так быстро разбогател, кто же тебе помог, расскажи нам свой секрет. А секрета никакого нет. После перестройки я сразу решил: пойду к людям сам, раз они ко мне не идут. И не только к простым и православным, но и к атеистам, и к власть имущим. Потребовались деньги на ремонт храма – записался на прием к одному сильно большому начальнику. Мне говорят: да вы что, батюшка, к этому бесполезно ходить. Я спрашиваю: он русский человек? Отвечают: да, русский-то, вроде бы, русский, но... Говорю: тогда никаких «но» быть не может. Пришел, конечно, у двери роскошной пришлось насидеться. Наконец и меня пригласили. Вхожу, кабинет большой-пребольшой и длинный-предлинный. Начальник, не вставая, из своего далека кивает мне, мол, садитесь. Я говорю: «Нет, уж я поближе к вам подойду, а то придется нам друг дружке, как в глухом лесу, кричать, и можем мы друг друга не услыхать». Говорю, а сам думаю, если сразу выгонит, тогда на него и время тратить нечего. Он было насупился, потом вдруг улыбнулся краешками губ, встал, показал место почти рядом. Смотрит на меня уже с интересом, дескать, что за поп такой забавный. А я без утайки поведал о своих делах неважнецких и попросил помощи Христа ради... На этот раз он уже открыто усмехнулся: «Значит, Христа ради... Тогда вы не по адресу пришли, я ведь атеист». Я и тут не растерялся: «Вы где живете?» Он подозрительно взглянул на меня, мол, зачем тебе мой адрес понадобился; потом все же сообразил: «В России». «Значит, – говорю, – вы православный атеист. Потому я к вам и пришел». Тут уж он рассмеялся, видимо, приняв мои слова в шутку, а я не шутил. На прощание проводил до дверей. Потом однажды звонок по телефону. Снимаю трубку, а он представляется и сам спрашивает, чем еще может помочь. Теперь уже я рассмеялся: «Вы же, – говорю, – атеист, а попу помогаете». Он мне тем же макаром: «Я ведь православный атеист».

В первый день конференции вышли во двор на перерыв. Гляжу, Оля, так по-христиански приютившая нас на ночь, стоит с сыном. Обрадовался я: «Оля, какими судьбами?» Она: «Да вот пришли. Интересно мне послушать, да и жалко с вами расставаться, привыкла я к вам». Она крещеная, но от веры далека была, да еще бизнесом занимается.

– А как же ваша работа предприимчивая? Ведь время – деньги.

– А я отпросилась на три дня у начальника. Ваша ведь конференция не каждый год в Одессе будет проходить.

Она не только сидела на заседаниях, но стояла вместе с нами на службах, разделяла братские трапезы и даже в крестном ходе от Свято-Успенского собора через всю Одессу, по Дерибасовской и до Потемкинской лестницы, прошла. Я до сих пор вижу этот ход по Одессе. Солнечный жаркий день. Идем неторопливо с иконами, хоругвями. Впереди образ Живоначальной Троицы преподобного Андрея Рублева! Стоголосым хором поем на всю Одессу, почти сто лет не видавшую такого: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». И «Царю небесный...», «Достойно есть...» Люди изумленно останавливались: откуда здесь Христос, Богородица? Но много было глаз, с тоской и надеждой глядевших на нас. Много было таких человеческих глаз! До приезда я, честно сказать, не мог понять: зачем в этой Одессе проводить православную конференцию? А теперь могу твердо сказать: город этот все же нашенский, православный, как бы его ни пытались сделать и представить этаким космополитическим сборищем легкомысленных хохмачей!

На подходе к Дерибасовской вдруг кто-то громко крикнул: «Христос воскресе!» Мы, естественно, дружно ответили: «Воистину воскресе!» А это, оказывается, протестанты с автобуса нас провоцировали. Потом они на всю мощь включили через динамик свои, якобы христианские песнопения, совершенно не отличающиеся от попмузыки. Но, как ни усердствовали в своем бесовстве, мы еще единодушнее пели: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!» Прохожие же вовсе не обратили никакого внимания на протестантов. Многие, я видел, шли за нами, забыв мирские дела...

У Потемкинской лестницы отслужили общегородской молебен перед образом Касперовской Божией Матери и стали спускаться к катеру. Женщина, идущая рядом, вдруг схватила за рукав. Я повернулся к ней. Она восторженными глазами показала на небо. Над нами, только над нами, кружилось множество белоснежных чаек. Они летели так низко, что, казалось, хотели усесться на плечи. И я вдруг почувствовал, что женщина хотела сказать: «Это не чайки, это ангелы Божии слетелись к нам на помощь». Я согласно кивнул ей. Она благодарно пожала руку ниже локтя.

На катере вдохнул поглубже пряно-соленый морской воздух и медленно огляделся, чтобы запомнить эту картину на всю жизнь. Беззвучные чайки словно застыли над нами. В далекой сиреневой дымке стояли на якорях большие корабли из жарких стран. А лица, лица вокруг какие! Мужчины все бородатые, величавые. Женщины тихие, все в платочках кипельно-белых, чистых, как ангельское оперение чаек. Сразу вспомнил жену. Ей очень идет белый платок, и когда она стоит в нем в храме, я испытываю к ней невыразимую нежность, словно к дочери. Как она сейчас в деревне одна? Копает поди картошку? Так мне невыносимо захотелось сию секунду оказаться с ней рядом.

– Красиво? – это Оля вернула меня на катер.

– Красиво, но... Может вы, Оля, и не поверите – мне теперь уже никуда ездить не хочется. Я был бы самым счастливым человеком на свете, если бы знал, что всю жизнь изо дня в день буду видеть густой молодой дуб перед моим деревенским домом, а на лавочке под ним мою жену Марину и лежащего у ее ног нашего пеську; что буду всю жизнь ходить одной и той же дорогой возле березовой рощицы, в которой одна береза плакучая и в которой я уже каждый лист знаю; что буду из далека-далёка с непонятным волнением глядеть на красное махонькое пятнышко женского платья посреди моста... Если бы не Алексей Нилыч, то я бы и в Одессу ни за что не поехал. Для меня теперь чем дальше от дома, тем невыносимее. Я теперь очень болезненно чувствую расстояния...

Оля, поначалу слушавшая недоверчиво (дескать, как же это никуда не ездить: а Париж, а Гавайские острова...), вдруг посмотрела на меня с завистью: «Очень бы мне хотелось этот ваш дуб увидать, вашу жену, пеську вашего». Я отшутился: «Вот станете монашенкой, поселитесь в Толгском монастыре, тогда у вас под окном будет дуб лучше моего». Она решительно возразила: «Нет, монашенкой я никогда не стану». Я подумал про себя: «А разве до поездки с нами ты могла представить, что пустишь на ночлег десять незнакомых мужчин и, бросив все дела, будешь целыми днями слушать про Бога, стоять каждый день на службе в храме. И разве могла ты знать, что пойдешь вот так вот в крестном ходе, а потом тебе расскажут про далекий дуб где-то в окрестностях Ростова Великого! Думаю, даже во сне тебе такое не снилось...»

Но сказал я о другом: «Пути Господни, Оля, неисповедимы... Кстати, здесь в Одессе я встретил знакомого. Два года назад, возвращаясь из Оптиной Пустыни, помог одному мужчине загрузить в автобус картошку (у него неподалеку от Оптиной дом), и мы с ним очень душевно поговорили. Он, оказалось, тоже недавно к Богу пришел. На прощание он намекнул, мол, адреса моего не знает, а я почему-то ответил: «Бог даст – свидимся». И вот свиделись в Одессе на конференции... Он стал почти блаженным и не узнал меня. Мне рассказали, что он теперь живет почти как птица небесная. Ездит везде бесплатно, подряжается на самые тяжелые работы в церквах, монастырях. Я тоже заметил: рубаха на нем уже до того ветхая, что лопнула на лопатке, и после трапезы он спокойно доедал остатки с других столов... Счастливый человек. Всем теперь с ним хорошо, и ему – со всеми...»

Оля, конечно, не пришла в восторг от моего рассказа. В ее глазах я прочитал: «Зачем уж до такой степени доходить? Нет, такого счастья я не понимаю». Однако вслух она этого не сказала, а снова повторила: «Монашенкой я не буду». Я даже рассмеялся: «Оля, да что вы так напугались? Я ведь вам не пророчу. Я и сам в монахи не собираюсь. Я только недавно в храм-то стал более-менее регулярно ходить».

– А вот в храм я теперь буду ходить, – серьезно сказала она.

– Значит, мы с вами непременно еще свидимся. Может, и под моим дубом...

Сойдя с катера, продолжили крестный ход по каменистой дороге вдоль моря. С правой стороны поднимались отвесные берега, с левой люди на пляже смотрели нам вслед, словно из другого мира. Дорога вела в гору. Жара. Песчаная пыль на маслинах. И я вдруг понял, мы идем с крестом по северному берегу одного моря. На том, южном берегу, за проливом Босфор, две тысячи лет назад вот так же в жару, мимо маслин, провожаемый взглядами оцепеневших людей, не понимавших, что происходит, но помимо воли чувствовавших: происходит что-то еще небывалое на земле, тащил на гору Голгофу свой крест Христос!.. И мы идем по берегу того же моря...

 

* * *

 

Из Одессы возвращались уже большой группой человек в тридцать. Икона рублевской Троицы большого размера, да еще с длинными ручками, чтобы можно было нести вдвоем. И мы замешкались с ней в тамбуре. А тут проводник, коренастый молодой парень, встал на пути: «Куда, куда?!» Дескать, с таким негабаритным грузом нельзя. Один из нас, не останавливаясь, искренне удивился: «Да эта икона от всех бед и напастей в пути защитит, и тебя тоже». Проводник иронически посмотрел на нас, но все же посторонился.

На этот раз жарких споров не было, а была благодать плацкартного вагона, в котором так хорошо молиться всем вместе. И мы молились, потом пели русские песни: «Ямщика», «Летят утки и два гуся...» и «Врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова...» Только один раз все посуровели. Кто-то из наших, глядя в окно, воскликнул: «Посмотрите, какие страшные облака, прямо дьявольские письмена». Мы прильнули к окнам. Действительно, облака походили на гигантские черные письмена, начертанные чуть не в полнеба. Один из украинцев хмуро пояснил: «Там хранилище, ядерные отходы хоронят».

Все пассажиры с интересом наблюдали за нами, а проводник Женя, не желавший пропускать икону Троицы, стал вдруг как-то очень внимателен к нам: подсаживался послушать разговоры, без конца поил чаем и во время остановок самолично следил, чтобы никто из наших не отстал. Уже поздно вечером в тамбуре подошел ко мне: «Это что за значок у вас?»

– Православный Собор.

– А где его можно купить?

– Нигде. Его выдают членам Собора.

– Красивый значок. Я бы его носил...

И столько в его тоне прозвучало искреннего сожаления, что я решительно снял с груди свой значок и протянул ему. Он так обрадовался, что потом, сменив рубашку, значок перевесил и на нее.

Только один из наших поначалу нарушал лад – Вася-поэт. Переходя из одного купе в другое, он приставал ко всем с умными вопросами. Добившись ответа, непременно начинал возражать. Особенно  он действовал на нервы моему соседу, который искренне спросил меня: «Сергей, что делать? Этот... как змей-искуситель. Ему русским языком говорят, что не хотят сейчас разговаривать, а он не отстает». – «Терпеть», – говорю. Сосед согласно кивнул, а я вспомнил, как Вася пожаловался на рынке, что у него нет денег, а так хочется детям фруктов привезти. И мой сосед дал ему денег. Потом на вокзале Вася снова побежал по своим делам, и пришлось соседу и вещи Васины нести почти до вагона...

А Вася тем временем добрался до очередной жертвы. Подсел к сербской монахине Ангелине и то за руку возьмет, то вслух удивится, что она, такая красивая женщина, в монахини пошла. И все на «ты» с ней, как бы намекая этим на ее американское происхождение. Сосед даже побелел: «Это ведь просто издевательство!» Я опять успокоил его: «Не горячись. Ангелина сама за себя постоит». И она постояла. Неожиданно на остановке пригласила Васю выйти на перрон. Вася после этого пришел в наше купе с поднятой головой. Сосед встал и ушел от греха подальше. Васю это задело, и он с дрожью в голосе спросил меня: «Почему он так нетерпим ко мне? Разве это по-православному?»

– Ему не нравится, как вы ведете себя. Особенно с монахиней Ангелиной; ведь православному человеку нельзя на «ты» с монахиней.

– Вам кажется, что нельзя, а Ангелина почему-то именно меня выбрала в собеседники, и мы так интересно поговорили!..

– Василий, не обижайтесь, помните, Христос сказал: Я пришел спасти не праведных, но грешных. Может, Ангелина решила помочь вам...

Он призадумался, но снова попытался оправдаться:

– На меня многие обижаются, а я просто как художник стараюсь выявить наши слабости. Чтобы бичевать их, чтобы грешных обличать. По-вашему я и тут не прав?

– Говорите: обличать, бичевать... Где-то в очерке у Лескова, не помню точно в каком, описан один случай. Едут два человека по улице. Смотрят, в луже валяется пьяным священник их прихода. Один говорит презрительно: «Вот вам наше священство православное». Другой же молча слез с коня, поднял священника из лужи, прислонил его к забору и сказал: «Благослови, отче». Тот благословил. Потом он позвал на помощь людей, и священника увели домой.

Замолчал я и вдруг понял: сейчас последует типичная для всей нашей интеллигенции безответственная фраза, не смолкающая на российских просторах уже больше двух веков: «Ну, с этим можно поспорить». Уже саму Россию чуть не проспорили и все никак не образумятся. Слава Богу, я все чаще нахожу в себе силы молча отходить от таких. И надо бы всем нам от них просто отходить. Пусть себе спорят, но без нас. Тогда кроме себя самих они хоть вреда никому не принесут.

Но, к великой моей радости, Василий эту фразу не произнес. Зато вежливо спросил: «Можно я наш разговор в своей статье использую?» Больше он уже никому не досаждал.

В нашем купе на боковом нижнем месте ехал мужчина лет пятидесяти с небольшим. Судя по всему, работал раньше в партийных органах, а нынче, как говорится, приспособился. Но поглядывал он на нас с интересом и даже как-то сочувственно. Поздно вечером, когда все угомонились, я присел напротив него: «А вы почему не ложитесь?»

– Мне скоро выходить... Да и ваши ребята как-то душу разбередили. Хорошие вы люди, как я посмотрю, и дай вам Бог, как говорится, удачи в делах, но, простите меня, вы как дети наивные. С иконами вашими, с молитвами носитесь, а они («они» он сказал протяжно) уже всю страну к рукам прибрали. У них автоматы, танки, за них все акулы капитализма мирового. Неужели вам не понятно, что они вас до поры до времени терпят, а как почуют за вами силу, так сразу вас прихлопнут. И духовность ваша не поможет. Вам нужно свои боевые отряды создавать, свои танки иметь. Сила силу ломит. Может быть я вам этого не сказал бы, но дети у меня... Сын наркоманом стал, дочь – фактически проституткой, и ничего я с ними поделать не могу. Плевали они на мою мораль. Много я в последние годы пережил, передумал и понял, без Бога мы не поднимемся и детей своих потеряем, и страну. Потому я против «них», потому жалко мне вас.

– С нами Бог. Ну а если прихлопнут, значит, так Господу угодно. Но, я думаю, мы все равно победим.

Я рассказал ему о старце Захарии, об отце Арсении, о Матроне, мол, вот какие чудеса вера творит. Он слушал недоверчиво, но внимательно. Конечно, за один раз переубедить человека, еще не верящего в Бога, хотя уже и понимающего, что без Бога не до порога, – невозможно. Однако, когда я умолк, он разоткровенничался еще больше: «В последние годы мне часто один и тот же сон снится. Будто я отстал от поезда. И много еще народу отстало. Бежим мы за поездом, и я думаю: да что же я-то, такой сильный, тренированный мужик, поезд не могу догнать? И догоняю. Хватаюсь руками за окно, хочу подтянуться и влезть в купе и не могу. И снова думаю, что же я, такой сильный и тренированный, не смогу подтянуться что ли? И, собрав все силы, подтягиваюсь. Оказавшись в купе, вдруг вижу какие-то жуткие рожи и с ужасом чувствую: я попал в западню... На этом месте всегда просыпаюсь».

Я обронил: «Сейчас многим, наверное, подобные сны снятся».

Уже взяв в руки чемодан, он подошел ко мне: «Запишите на всякий случай мой адрес и телефон. Может быть, и я чем-то пригожусь вам. Я ведь человек не слабый, да и не бедный. Надо будет и финансами помогу».

 

* * *

 

В деревне подхожу к дому, а сам молюсь: «Господи, только бы Мариша сейчас не копала». Гляжу, слава Богу, нету ее на поле, и половина рядов еще не выкопана. Перекрестился облегченно и твердо решил: копать буду только один. Марина открыла радостная: «Никак я тебя сегодня не ожидала. Знаешь, кто к нам приехал?» Захожу, Малыш, конечно, чуть не до потолка от радости прыгать давай. С визгом, а потом с рычанием; дескать, как же ты посмел оставить нас на столько времени. А за столом, любуясь этой картиной, сидит Василий, наш добрый товарищ, художник из Ростова Великого. Тут я совсем воспрял духом: Василий-то работник получше меня будет. И за полтора дня, в рекордный срок, мы разделались с картошкой. Марину даже на поле не пустили.

 

1995 г.

 

← Вернуться к списку